его худое, голодное лицо.
— Нет, вы не нужны, здесь таких, как вы, много… — сказал ротмистр, отворачиваясь от человечка.
— Значит, до свидания! — Человечек пошёл к двери и оттуда тихо попросил: — Ежели что случится… вы известите в редакцию… Моя фамилия Рыжов. Я написал бы маленький некролог, ведь всё-таки он был, знаете, деятель прессы…
— Гм! некролог, говорите? Двадцать строк — сорок копеек? Я лучше сделаю: когда он умрёт, я отрежу ему одну ногу и пришлю в редакцию на ваше имя. Это для вас выгоднее, чем некролог, дня на три хватит… у него ноги толстые… Ели же вы его все там живого…
Человечек как-то странно фыркнул и исчез. Ротмистр сел на нары рядом с учителем, пощупал рукой его лоб, грудь и позвал его:
— Филипп!
Звук глухо отдался в грязных стенах ночлежки и замер.
— Это, брат, нелепо! — сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрёпанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому, посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся вокруг. Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали чёрные тени. Ротмистр стал упорно смотреть на их безмолвную игру, разглаживая себе бороду. Пришёл Тяп`а с ведром воды, поставил его на нары рядом с головой учителя и, взяв его руку, поднял на своей руке, как бы взвешивая.
— Не надо воды, — махнул рукой ротмистр.
— Попа надо, — уверенно сказал старый тряпичник.
— Ничего не надо, — решил ротмистр. Они помолчали, глядя на учителя.
— А он?
— Ты ему поможешь?
Тяп`а повернулся к учителю спиной, и они вышли во двор.
— Что там? — спросил Объедок, обращая к ротмистру свою острую морду.
— Ничего особенного. Умирает человек… — кратко сообщил ротмистр.
— Избили его? — поинтересовался Объедок.
Ротмистр не ответил, он пил водку.
— Как будто знал, что у нас есть чем поминки о нём справить, — сказал Объедок, закуривая папиросу.
Кто-то засмеялся, кто-то тяжело вздохнул. Дьякон вдруг как-то напрягся, пошлёпал губами, потёр лоб и дико взвыл:
— Иде же праведнии у-по-ко-я-ются-а!
— Ты! — зашипел Объедок, — что орёшь?
— Дай ему в рожу! — посоветовал ротмистр.
— Дурак! — раздался хрип Тяп`ы. — Когда человек кончается, нужно, чтобы тихо было.
Было достаточно тихо: и в небе, покрытом тучами, грозившем дождём, и на земле, одетой мрачной тьмой осенней ночи. Порой раздавался храп уснувших, бульканье наливаемой водки, чавканье. Дьякон что-то бормотал. Тучи плыли так низко, что казалось -вот они заденут за крышу старого дома и опрокинут его на группу этих людей.
— А… скверно на душе, когда умирает человек близкий… — заикаясь, проговорил ротмистр и склонил голову на грудь.
Никто ему не ответил.
— Среди вас — он был лучший… самый умный и порядочный… Мне жалко его…
— Со-о святы-ими упоко-ой… пой, кривая шельма! — забурлил дьякон, толкая в бок своего друга, дремавшего рядом с ним.
— Молчать!.. ты! — злым шёпотом воскликнул Объедок, вскакивая на ноги.
— Я его ударю по башке, — предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.
— А ты не спишь? — необычайно ласково сказал Аристид Фомич. — Слышал? Учитель-то у нас…
Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.
— Выпьем? — предложил тот.
Ощупью отыскав стаканы, они выпили.
— Пойду посмотрю… — сказал Тяп`а, — может, ему надо чего.
— Гроб надо… — усмехнулся ротмистр.
— Не говорите вы про это, — глухим голосом попросил Объедок.
За Тяп`ой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.
Когда Тяп`а ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:
— Так-то, Мартьянов… Ты лучше других должен чувствовать… Ты был… впрочем, к чёрту это. Жалко тебе Филиппа?
— Нет, — помолчав, ответил бывший тюремщик. — Я, брат, ничего такого не чувствую… разучился… Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь…
— Да? — неопределённо произнёс ротмистр. — Ну… что же? Выпьем ещё!
— Н-наше дел-ло маленькое… выпил — да ещё-о!
Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.
— Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!
Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.
Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал…
— Что? — раздался вопрос.
— Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, — говорили вполголоса.
— Деньги имел… и не жалел их для своего брата… — И опять наступило молчание.
— Кончается! — раздался хрип Тяп`ы над головой ротмистра.
Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.
— Пошто идёшь? — остановил его Тяп`а. — Не ходи. Пьяный ведь ты… нехорошо!
Ротмистр остановился, подумал:
— А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!
По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и — не мог и невыразимо страдал от этого.
Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:
— Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я, брат, люблю тебя… Все люди — скоты, ты был для меня — человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, — учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.
Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.
— Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп… Сдержись, победи себя… А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя… Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..
Он взял его за ногу и потянул к себе.
— А, ты уснул, Филипп? Ну… спи! Покойной ночи… Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе… А теперь спи… если ты не умер…
Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:
— Уснул… или умер… Не знаю… Я н-немножко пьян…
Тяп`а ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:
— Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то… мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время — я сам умру… не хуже его… Не хуже я других.
— Это верно! — громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других… ха-ха! Как мы проживём… это пустяки! Но мы умрём — как все. В этом — цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает… И если это так — не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё… и ещё, пока живы…
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол — сторожили церковь.
Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.
Наутро первым проснулся Тяп`а.
Повернувшись на спину, он посмотрел на небо — изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.
Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяп`а перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяп`а стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.
— Вставай… эй! Слышь?
Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.
— Надо полиции заявить… ну, вставай!
— А что? — сонно и сердито спросил ротмистр.
— Что умер он…
— Это кто?
— Учёный-то…
— Филипп? Да-а!
— А ты забыл… эхма! — укоризненно хрипел Тяп`а. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.
— Так иди ты, объяви…
— Я не пойду… не люблю я их, — угрюмо сказал Тяп`а.
— Ну, разбуди дьякона… А я пойду посмотрю.
Ротмистр вошёл в ночлежку и стал в ногах учителя. Мёртвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трёх лет, вздохнул. Вошёл Тяп`а, держа голову, как козёл, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его тёмное лицо, спокойное и серьёзное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:
~ Да… вот и умер… И я умру скоро…
— Тебе пора, — хмуро сказал ротмистр.
— Пора уж! — согласился Тяп`а. — И тебе тоже надо бы умереть… Всё лучше, чем так-то…
— А может, хуже? Ты почём знаешь?
— Хуже не будет. Помрёшь — с богом будешь иметь дело… А тут с людьми… А люди — что они значат?
— Ну ладно, не хрипи, — сердито оборвал его Кувалда.
В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.
Долго они сидели у ног мёртвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погружённые в думы. Потом Тяп`а спросил:
— Хоронить его ты будешь?
— Я? Нет! Полиция пускай хоронит.
— Ну! Чай, ты схорони… ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги… Я дам, коли не хватит…
— Деньги его у меня… а хоронить не стану.
— Нехорошо это. Мёртвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть
