в воду, пожалуйста.
З и н а (идёт вслед за Васей). Спасибо вам! Чудесные цветы. (Васе.) Тебе нравятся ирисы?
В а с я (тихо). Мне нравится отставной полицейский. Он влюбился в тебя — ты понимаешь?
З и н а. Василий! Зачем ты это говоришь?
В а с я. Он наверное сделает тебе предложение…
З и н а. Перестань!
В а с я. И когда я умру… ты выйдешь за него замуж…
(Они уходят. Елена всё время что-то говорит Самоквасову с доброй улыбкой, оживлённо.)
С а м о к в а с о в. Да… но, видите ли…
Е л е н а (громче). Вы преувеличиваете! Люди гораздо более глупы, некультурны, чем злы…
С а м о к в а с о в. Я всё-таки прожил сорок лет, и обидно, когда люди, ещё не жившие, третируют тебя…
М е д в е д е в а (идёт). Добрый вечер! А где же мои?
Е л е н а (оглядываясь). Тут где-то.
М е д в е д е в а (садясь). Пора бы домой! Ему запрещено гулять после заката, а он нарочно ходит.
С а м о к в а с о в (крякнув). Гм… Почему же нарочно?
М е д в е д е в а. Да уж так… вижу я эту игру! (Грозит пальцем.) Я простая женщина, а всё вижу…
М а с т а к о в (подходя к ней). А вы не сердитесь… Ведь вы добрейшая душа!
М е д в е д е в а. Не могу, батюшка! Мать я, и у меня погибает дочь… да! Вы — милый человек, хороший вы человек, ну а материнское — вам неведомо и непонятно. Мук моих вы не знаете, слёз не видите, думушки мои бесконечные неведомы вам… Сына потеряла, теперь — дочь теряю… каково это?
(Самоквасов мрачно нахмурился и отходит прочь.)
М а с т а к о в. Дочь теряете? Почему же?
М е д в е д е в а (грубовато). Да что вы — не видите, как она измоталась, устала, изнервилась вся? Ночами — не спит, плачет… А он ей всё о смерти, всё о том, что вот он, молодой, умирает, а она будет жить…
М а с т а ко в (удивлённо). Он? А я думал — он… не так…
М е д в е д е в а. Разве такая она была? Спокойная, крепкая, весёлая! Бывало — целый день смеётся, поёт…
М а с т а к о в. Мне казалось, что у него очень развито чувство человеческого достоинства и он… не станет…
М е д в е д е в а. Не станет! Как же! Эдакий-то самолюб да стеснялся бы? Он же первое лицо на свете… ведь из его речей выходит, что когда он помрёт — и мир весь помереть должен, и солнце погаснет… вишь какой лакомый! Да ещё целует её иной раз, о господи! Вдруг заразит, а? Ведь это что же? За что?
С а м о к в а с о в (рычит). Это… я вам скажу… это уж я не знаю…
М е д в е д е в а. Ну, батюшка, тоже и все вы, мужчинки, хороши…
Е л е н а (предостерегая). Не слишком ли жёстко говорите вы? (Указывает глазами на Самоквасова.)
М е д в е д е в а (изменяя тон). Да. Забылась, пожалуй. Мать! Не за себя ожесточаюсь — за дочь… мне что себя жалеть? А дитя своё я обязана хранить… и больно мне видеть, как отравляют душу её смертной тоской… да!
С а м о к в а с о в (Мастакову). Вот положение, а? Вот — как тут, что вы скажете? (Взволнованно отходит прочь.)
М а с т а к о в (негромко). Не смеет умирающий тащить в свою могилу живого…
С а м о к в а с о в. А вот видите — тащит! Ненавижу я этого Васю. Иронический он человек, но — ничтожный!
М е д в е д е в а. Водицы бы мне, что ли…
С а ш а (из-за деревьев). Сейчас!
М е д в е д е в а. Сердце горит. О, господи… милосердный господь наш!.. Сохрани и помилуй юность… одари её радостями от щедрот твоих!
(Все замолчали, поникли. Саша приносит воду. С террасы, позёвывая, идёт Вукол Потехин.)
В у к о л (подходя). Я спал — одиннадцать часов подряд! Лёг — в восемь, встал в семь. (Оглядывает всех.) Я думал, вы чай пьёте. (Медведевой.) Почему, премудрая, у вас такое свирепое лицо?
М е д в е д е в а (встаёт). Да так… Пришла к чужим людям, нажаловалась, наскрипела… Простите… пойду домой.
Е л е н а. Посидите с нами!
В у к о л. Эге, да все вы чего-то… не в духе как бы?
М е д в е д е в а (покорно). Нет, пойду… Зина одна там…
В у к о л. А жених где же? (Ему не отвечают. Самоквасов смотрит на него сердито.) Ничего не понимаю! Заспался. (Самоквасову.) Тебе, Мирон, я чувствую, хочется пива выпить холодного.
С а м о к в а с о в. Мне? (Решительно.) Да, идём… мне очень хочется… вообще… (Быстро уходит.)
В у к о л (идя за ним). Стой! Куда ты?
Е л е н а (Медведевой). Посидите с нами, а?
М е д в е д е в а. Точит он её там… нет, я пойду! Вы простите… может, нехорошо говорила я…
Е л е н а. Не мы будем осуждать вас за это.
М е д в е д е в а. Ой, родная вы моя, тяжело бабой быть! Вы ещё не знаете этого, у вас вон дитя взрослое (кивает на Мастакова), а вот, погодите, когда народится много, да начнутся их юные годы…
(Ушли. Мастаков, посвистывая, смотрит на часы. Возвращается Елена.)
М а с т а к о в. Какая симпатичная старуха-то, а?
М а с т а к о в (оглянулся, тихо). Лена, как ты думаешь, могла бы она, из любви к дочери, к юной жизни, — совершить преступление? Возможно ведь, а?
Е л е н а (улыбаясь). Думаю — возможно.
М а с т а к о в (горячо). Великолепно! Ах, Лена, как это великолепно! Нет ничего лучше возможностей, и нет им границ, а?
Е л е н а. Я не думаю, чтобы именно она могла — пойми! Но — бывало, что матери делали преступления ради счастья детей, — ты это знаешь!
М а с т а к о в (задумчиво). Но… мне хотелось бы, чтоб и она могла… например — дать яду этому Васе. Она такая славная! Вот тема, а? Только матери умеют думать о будущем — ведь это они родят его в детях своих… (Задумался.) Что такое? Да, мне надо идти…
(Елена взглянула в лицо ему и идёт к дому. Он хмуро смотрит вслед ей.)
М а с т а к о в (вполголоса, неохотно). Ты не хочешь спросить, куда я иду?
Е л е н а (не оборачиваясь). Нет. Зачем? Ты сам сказал бы, если это нужно знать мне.
М а с т а к о в. Я? Сказал бы?.. Подожди минутки две.
Е л е н а (возвращаясь). Ни больше ни меньше?
М а с т а к о в (уныло). Знаешь — я разорву этот рассказ, а? Он плох.
Е л е н а (с оттенком строгости). Почему плох?
М а с т а к о в. Да вот… скажут — фантазия, выдумка… неправда, скажут! Зачем я читал им? Какие тяжёлые люди!.. Николай чем-то заряжен…
Е л е н а (подошла близко к нему, говорит сдержанно, с большой силой). Что тебе мнение этих людей? Это люди, не добитые судьбой, они осуждены на гибель своей духовной нищетой, своим неверием, — что тебе до них? Изучай их, и пусть они будут для тебя тёмным фоном, на котором ярче вспыхнет огонь твоей души, блеск твоей фантазии! Ты должен знать, что они тебя не услышат, не поймут — никогда, как мёртвые не слышат ничего живого. И не жди их похвал, они похвалят только того, кто затратит своё сердце на жалость к ним… любить их нельзя!
М а с т а к о в (обняв её, заглядывает в глаза ей). Когда, Лена, ты говоришь так… ты, добрая и нежная… мне даже немного боязно… Откуда у тебя эта… эта сила, Лена?
Е л е н а. Из той веры в будущее, которую ты внушил мне.
М а с т а к о в (радостно). Я? Это правда? Значит — я могу передать другим мою веру?
Е л е н а. О, да!
М а с т а к о в. Это меня… радует! (Оглядывается и — тихо.) Знаешь иногда мне кажется, что вся Россия — страна недобитых людей… вся!
Е л е н а (тревожно, с укором). Что ты говоришь? Стыдись! Это — не твоё!
М а с т а к о в (снова смотрит в глаза её). Да-а… ты — веруешь! Без колебаний!.. И я тоже могу так… Но — не всегда… Порой я живу в плену этих впечатлений и пока не одолею их — теряю себя, не вижу, где я, что отличает меня от этих людей. (Обнял её за плечи и тихо идёт.) Они входят в душу мне, точно в пустую комнату, сорят там какими-то увядшими словами и маленькими мыслями, тяжёлыми, точно камни… Я начинаю чувствовать осень в груди — и ничего, никого не люблю! Осень — это красиво, ярко, да…
Е л е н а. Но это — не твоё!
М а с т а к о в (оглядываясь). Нет, не моё, Лена… Знаешь — мы плохо устроились, дёшево, но — плохо! Живём, точно на улице… Глухо, никто не приезжает к нам… уже больше двух недель я не видел ни одного литератора… (За деревьями появляется доктор.) Только ты одна… ты, моя умница…
(С а ш а идёт.)
Е л е н а (нерешительно). Хочешь — уедем?
М а с т а к о в. Куда? И где у нас деньги?
С а ш а. Вам записка.
М а с т а к о в (смущён, ворчит). О, злая фея!
С а ш а (уходя, тихо). Я — не злая.
М а с т а к о в (вертит в руках конверт. Елена
