не брал у вас книг. Может быть, это ты брал, Константин? (Взглянул в сторону Елены и ушёл, спрятав голову в плечи.)
Е л е н а (судорожно оправляя платок на груди). Какой неприятный голос… у доктора!
М е д в е д е в а. Ох, не люблю я этих семинаристов! Грубияны, зазнаишки…
Е л е н а (с преувеличенным интересом). Разве он семинарист?
М е д в е д е в а. Он ведь у дяди воспитывался, у попа. Землемер-то смолоду в ссылке был, далеко где-то, в Сибири…
Е л е н а (прислушиваясь). Вот как? (Остановилась.) Вам не кажется…
М е д в е д е в а. Что?
Е л е н а (прижимаясь к ней). Смеются? Кто-то смеётся…
М е д в е д е в а (не сразу). Нет, не слышу будто. Кому бы тут смеяться? Только Ольга Владимировна и умеет…
Е л е н а. Да?
М е д в е д е в а. Приятная женщина, право! Злая как будто, а приятная…
Е л е н а. Чем же приятная?
М е д в е д е в а. Да вот — весёлая. Лёгкая. Даже наш жених, когда она придёт, зубы свои зелёные оскаливает. Пытался было грусть на неё нагнать знаете ли, говорит, что все мы, люди, на смерть осуждены? А она — ни за что, говорит, не помру раньше срока…
Е л е н а. Она… не очень легкомысленна?
М е д в е д е в а. Есть это в ней. Да ведь тяжёлые-то мысли, серьёзные-то, не всякой бабе по сердцу. А так она ничего, умная. Своего не упустит… И мужчине цену знает!
(Зина устало выходит с левой стороны, бросается в кресло, смотрит на мать и Елену, криво улыбаясь.)
М е д в е д е в а (тревожно). Что ты? Что ты какая, бог с тобой?
З и н а. Устала…
М е д в е д е в а. Ох, убьёт он тебя!..
3 и н а. Не он, мама! И вы… совершенно напрасно кричите о нём при чужих людях! Лена, поздравь меня, я победила сердце Самоквасова.
Е л е н а (искренно). Ой… несчастный!
М е д в е д е в а. Ну, уж я скажу — даже этот и то лучше… хоть здоровый!
3 и н а. И — деньги есть, мама! Ты подумай! Не знаю, Лена, кто более несчастен, он или я. Как он удивительно говорил… Стоял на коленях… предлагая деньги, чтобы отправить Васю на юг. С доктором, сестрой милосердия… И плакал, точно ребёнок…
М е д в е д е в а (ворчит). Они все мальчишки, когда любят. Знакомо! Ты что же ему сказала?
З и н а (мечется). Мама! Можно ли спрашивать?
(Тяжёлое молчание.)
Е л е н а (задумчиво). Он очень несчастный человек… однажды он рассказал мне свою жизнь… даже страшно было слушать! Добрый — а делал ужасные вещи… жил, точно во сне. Иногда — просыпался, ненавидел себя и снова делал гадости. О женщинах говорит так задушевно, с уважением, а — жил с ними, как зверь… Странные люди… безвольные, бесформенные… когда же они исчезнут?
М е д в е д е в а. Вот, Лена, и ты говоришь, как я! Душат они!
З и н а (тоскуя). Дорогие мои, милые мои — что же делать? (Со страхом, понижая голос до шёпота.) Ведь я не люблю Васю… разлюбила я его…
М е д в е д е в а (благодарно). Слава тебе господи!
З и н а. Молчи, мама! Это — плохо… ты не понимаешь!
Е л е н а (сухо). Это понятно.
З и н а. Мне его жалко… нестерпимо жалко! Но я — не могу… эти холодные, липкие руки… запах… мне трудно дышать, слышать его голос… его мёртвые, злые слова… Лена — это ужасно: жалеть и — не любить, это бесчестно… оскорбительно!.. Он говорит… и точно это не он уже… говорит злые пошлости… Он ненавидит всех, кто остаётся жить… Что он говорит иногда, боже мой! И это тот, кого я любила! (Плачет.) Я уже не могу… Я вздрагиваю, когда он касается меня рукой… мне противно!
М е д в е д е в а. Дочка моя… и мне его жалко… да тебе-то, тебе-то жить надобно!
З и н а. Ах, боже мой, боже мой… как хорошо было любить… как хорошо, когда любишь!..
Е л е н а (наклоняется к ней, сдерживая рыдания). Да… когда любишь… когда мы любим — нас нет…
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Дом подвинут ближе к зрителю. Серый, облачный вечер. На террасе, в плетёном с высокой спинкой кресле, сидит, читая книгу, В у к о л П о т е х и н. Ноги его — на сиденье другого кресла. Сквозь окно, закрытое марлей, видно доктора — он ходит по комнате и курит.
В у к о л (подняв голову, шевелит губами, зевает). Николай!
П о т е х и н. А?
В у к о л. Что такое фатализм?
П о т е х и н (скучно). Фатализм… ну — фатум… рок…
В у к о л. Что ты мне слова говоришь? Слова я сам знаю всё… ты понятие обнажи!
П о т е х и н. Отстань, пожалуйста! Что чудишь? Скучно!
В у к о л. Это, брат, не чудачество, а старость. (Помолчав.) Тебе нравится Савонарола, а?
П о т е х и н. Кто?
В у к о л. Савонарола!
П о т е х и н. Нет. Не нравится.
В у к о л (вдумчиво). Почему?
П о т е х и н. Да… чёрт его знает!
В у к о л (удовлетворенно). И мне не нравится. Впрочем — я мало читал о нём. А ты?
П о т е х и н. Ничего не читал.
В у к о л. Да… Вообще ты мало читаешь. Непохвально… (Повёртывая книгу в руках.) Странная вещь — книга… Беспокойная вещь. Вот — Шиллер. В юности я его любил. А теперь взял… вспомнил твою мать. Мы вместе с нею читали «Песнь о колоколе»… она тогда была ещё невестой моей. Мы были красные с нею, думали о судьбах человечества… и — кричали. Ты тоже, лет пять тому назад, кричал на всех… и на меня кричал. (Удовлетворённо.) А вот теперь — молчишь. Выдохся, выкричался, брат! Почему так быстро, а? (Потехин выходит из комнаты со шляпой в руках.) Ты куда?
П о т е х и н. К больному. К Турицыну.
В у к о л. И я с тобой. А то — скучно мне одному… Полицейский мой что-то увял…
П о т е х и н. Он идёт сюда.
В у к о л. А-а… Ну, тогда я останусь. (Потехин недоверчиво смотрит на отца и возвращается в комнату. Вукол, усмехаясь, смотрит вслед ему.) Так! Конечно… понятно… Что, полиция? Какие козни затеяны немцами против нас?
С а м о к в а с о в (отмахнулся). Э, бог с ними!
В у к о л. Кончено с Германией? Быстро! Кого ж ты теперь ругать будешь? До девятьсот пятого года ругал правительство — бросил, потом революционеров стал ругать — бросил, немцев начал поносить — и это кончено! Кого ж теперь, чем жить будешь?
С а м о к в а с о в (уныло). Сам себя ругать буду…
В у к о л. Безобидное дело — не утомляет. Просто — и не обязывает ни к чему.
С а м о к в а с о в. Осёл я, кажется…
В у к о л. Уже начинаешь? (Поучительно.) Заметь однако, что ослы оклевётаны, — это очень неглупое и полезное животное, осёл…
С а м о к в а с о в (заглядывая в окно). Рассказал бы я тебе историю…
В у к о л. Расскажи… Садись-ка!
С а м о к в а с о в (тихо). Пойдём куда-нибудь.
В у к о л. Можно. Хотя мне будет сопутствовать ревматизм… точит он меня!
С а м о к в а с о в (на ходу). А меня стыд… И тоска.
В у к о л (прихрамывая). Тоска? Это наша историческая подруга, а стыд — ты, брат, выдумал. Фантазия! Когда же мы стыдились? Сказано — «стыд не дым, глаза не ест» — и все верят этому.
(Идёт Елена, на голове цветной шёлковый шарф, в руках зонт. Молча кланяется)
В у к о л. Привет! Что с вами? Нездоровится?
Е л е н а. Почему? Нет, я здорова.
В у к о л. А личико — бледное, и глазки эдакие…
Е л е н а (оправляясь, улыбнулась). Вам кажется…
В у к о л. Рад, что ошибся. Приятные ошибки столь же редки, как весёлые люди.
С а м о к в а с о в. Ну, и болтаешь ты сегодня!
В у к о л. Ревматизм понуждает к философии… это, брат, неодолимо! Здоровому человеку философствовать нет причин…
П о т е х и н (вышел из комнаты, догоняет Елену). На минутку… пожалуйста! (Елена молча, вопросительно смотрит на него.) Мне необходимо… я буду краток… два вопроса… Войдёмте ко мне, прошу вас!
Е л е н а. У вас так тяжело пахнет сигарами.
П о т е х и н. Сигарами? Хорошо… всё равно…
Е л е н а. Чем вы так взволнованы?
П о т е х и н (тихо). Я? Послушайте… ведь вам известно?..
Е л е н а (сухо). Да, известно.
П о т е х и н. Что он изменил вам…
Е л е н а. Я сказала — известно!
П о т е х и н. Вы — спокойны? Что же вы думаете делать? Неужели это не оскорбляет вас? Вас — гордую? ( Задыхается.)
Е л е н а (с лёгкой усмешкой). Вот сколько вопросов! Я не хочу знать почему вы спрашиваете… но я вам отвечу… может быть, это успокоит вас. Я отвечу вам ещё потому, что вы, в своё время, относились к мужу дружески.
П о т е х и н. Я и сейчас…
Е л е н а. Оставьте… Вы знаете, что я его люблю.
П о т е х и н. Не понимаю… не могу понять…
Е л е н а (мягко). Это — ваша печаль. Так вот, я его люблю… вы не забывайте об этом!
П о т е х и н (грубовато). А он вас топчет в грязь… с первой же красивой и доступной…
Е л е н а (бледнея, строго).
