Достигаев и другие. Максим Горький
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Д о с т и г а е в.
Е л и з а в е т а.
А н т о н и н а.
А л е к с е й.
П а в л и н.
З в о н ц о в.
В а р в а р а.
К с е н и я.
Д о н а т.
Г л а ф и р а.
Т а и с ь я.
М е л а и и я.
Ш у р а.
П р о п о т е й.
Т я т и н.
Л а п т е в.
К а л м ы к о в а.
Р я б и н и н.
Б о р о д а т ы й с о л д а т.
К у з ь м и н.
П о п И о с и ф.
3 ы б и н — помещик.
Г у б и н.
Н е с т р а ш н ы е — отец и сын Виктор.
Т р о е р у к о в.
Ц е л о в а н ь е в.
Л и с о г о н о в.
М о к р о у с о в.
Б е т л и н г.
Ж а н н а.
Ч у г у н о в а.
К о н с т а н т и н |
С о ф р о н | дети её.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Купеческий клуб. Солидно обставленная гостиная, против зрителя портрет Александра Третьего во весь рост и в шапке, — тучная, чёрная фигура на голубоватом фоне, за нею — какие-то колонны, они напоминают ленинградскую Биржу. В глубине сцены — широкие двери в двухсветный зал, видно эстраду, на ней — стол, покрытый красным сукном, за столом, на стене — золотая рама, портрет Николая Второго вынут из рамы, в раме торчат два красных флага. Перерыв заседания, в зале остались и беседуют несколько маленьких групп, они постепенно тают, выходя в гостиную, а из неё — в двери налево, в буфет. Направо — дверь в карточную. В уголке, около неё, сидит на краешке мягкого стула, свёртывая козью ножку, старичок И о с и ф, поп, в мужицких сапогах, ряса выцвела, остроносый, лысоватый, в очках. Из зала выходят: П а в л и н, Порфирий Петрович Н е с т р а ш н ы й, бывший городской голова и председатель местного союза Михаила Архангела, он — с палкой, прихрамывает; Кузьма Л и с о г о н о в, фабрикант.
Л и с о г о н о в. Ты, отец Павлин, погоди рассказывать, я пойду чайку спрошу. (Остановился, смотрит на портрет царя, вздохнул.) Что, ваше величество, сынка-то у тебя — рассчитали? Эхе-хе…
Н е с т р а ш н ы й (садясь к столу, угрюмо). Есть у меня догадочка, что Лениным да большевиками кадеты пугают нас. Расчётец у них такой пугать.
П а в л и н. Боюсь, что в этом случае — ошибаетесь вы. Ленин воплощение материализма, злого духа, — земной, грубейшей, диавольской мудрости…
Н е с т р а ш н ы й. А ты, когда во второй Думе эсером был, небесную мудрость воплощал?
П а в л и н. Ирония ваша едва ли уместна. Во второй Думе, если помните, духовенство было представлено весьма обильно, и в этом сказалась воля народа…
Н е с т р а ш н ы й. Н-да… Пошли попы вприсядку…
П а в л и н. Взглянув же углублённо, мы увидим, что эсерство, отказавшееся от террора, вполне способно к слиянию с кадетизмом, а сей последний является наименьшим злом и — как видим — заключает в себе дальнейшее тяготение направо.
(Подходят и присаживаются к столу: Целованьев, хозяин городских боен, и Троеруков — мукомол, человек лет 50, очень похожий на Александра Третьего; о своём сходстве с царём Троеруков знает. В дверях зала Василий Достигаев беседует с Мокроусовым; Мокроусов — в штатском, он — заведует хозяйством клуба. Так же как и Достигаев, он мелькает на сцене в продолжение всего акта. Достигаев — старшина клуба — ручки в карманах, прислушивается ко всем разговорам, вступает во все беседы, оставаясь один, задумчиво посвистывает.)
Ц е л о в а н ь е в. О чём беседа?
П а в л и н. Вот, Порфирий Петрович говорит, что кадеты нарочно пугают нас Лениным с братией его; пугают, как я понимаю, того ради, чтоб торговое сословие подалось влево, к ним, кадетам, в их власть…
Ц е л о в а н ь е в. А ты, отец Павлин, разве не кадет?
П а в л и н. Никоим образом и никогда не склонюсь. Я вообще…
Д ост и га е в (подошёл). Да, вообще-то вот — как?
П а в л и н. Казалось бы, ежели царствующая персона признана не соответствующей значению своему и делу, — изберите другое лицо. У нас ещё сохранились и благоденствуют потомки Рюрика, удельных князей дети…
(Лисогонов возвратился, официант несёт стакан чаю и — в чайнике коньяк.)
Д о с т и г а е в. Потомки, пустые котомки…
Т р о е р у к о в. Во сне живём…
Л и с о г о н о в. В буфете Звонцова ругают — любо слушать!
Ц е л о в а н ь е в. Н-да… комиссар Временного правительства, вроде губернатора нам…
Т р о е р у к о в (лениво). А давно ли он в конторе у меня сидел, дожидался смирно, когда я его позову?
Н е с т р а ш н ы й. Что скажешь, Достигаев?
Д о с т и г а е в. Слушаю.
Н е с т р а ш н ы й. Хитришь всё.
Д о с т и г а е в. Учусь.
Н е с т р а ш н ы й. Нельзя понять — куда ты метишь!
Д о с т и г а е в. А ты, Порфирий Петров, куда?
(Нестрашный молчит. Все смотрят на него, ждут. Не дождались.)
П а в л и н. Между прочим, гражданин Звонцов в речи своей коснулся — и весьма обидно — церкви. Среди многих обычных и легкомысленных поношений, коими господа интеллигенты привыкли обременять духовенство, указал он и на то, что, дескать, нужно устранить из богослужения древнеславянский язык, дабы сделать глас божий более вразумительным душе пасомых — наивной душе народа нашего.
Н е с т р а ш н ы й (угрюмо). Наивная! Тоже, сказал! Положи-ка палец в рот ей, наивной… сукиного сына дочери!
Ц е л о в а н ь е в. С войны-то бегут и бегут.
Л и с о г о н о в. Вся Россия дезертирует…
П а в л и н (возбуждаясь). Причиною чего служит злокозненная проповедь о свободе мысли, воле народа и прочем…
Н е с т р а ш н ы й. А во время второй Думы ты всё-таки с эсерами обнюхивался и сам всё это проповедовал.
П а в л и н. Утверждение — голословное. Возвращаясь к речи господина комиссара Звонцова, должен сказать: мнение его о языке ниспровергается тем фактом, что католическая церковь пользуется в службе богу языком латинским.
(Поп Иосиф, свернув козью ножку, закурил.)
П а в л и н. Однакож крепость и сила римской церкви от сего не страдает, и даже удары еретиков, подобных Лютеру…
Н е с т р а ш н ы й. Брось, отец Павлин! Речами накормлены мы вполне достаточно, даже до тошноты.
Т р о е р у к о в. Погодите, дайте послушать.
Н е с т р а ш н ы й. Сколько ни глотай воздух, сыт не будешь…
П а в л и н (сердито). Вы, почтеннейший Порфирий Петрович, равно как и всё сословие ваше, волею грозной судьбы ввергаетесь в область политики, опаснейшую для неискушённых в ней. А потому вам необходимо знать, что всё понятное обнаруживает себя как вреднейшая людям глупость, истинная же и святая премудрость скрыта в непонятном и недоступном ухищрениям разума…
Л и с о г о н о в. Верно. Ох — верно!
Т р о е р у к о в. Как во сне живём. Чёрт те что…
П а в л и н (напористо). Религия есть оружие против соблазнов и козней диавола…
Н е с т р а ш н ы й. Я против религии не спорю.
П а в л и н. И, как всякое оружие защиты, религия подлежит развитию и совершенствованию. Посему: если мы лишились светского главы — необходимо оную заменить духовной. В Москве поднят вопрос об избрании патриарха…
Н е с т р а ш н ы й. Ты скажи, что нам делать, нам?
Л и с о г о н о в. Нам, друг дорогой, хоть сатану давай, — был бы порядок, вот как дело-то стоит.
Т р о е р у к о в (грустно). Что-то, друзья, будто не то делается нами! Всё беседуем. А вот — бабы… им революция не мешает. Они своё дело не бросают… Огурцы — посолили, капусту — заквасили, грибы…
Д о с т и г а е в. Губин идёт…
П а в л и н. Встреча с этим… лиходеем нежелательна! (Быстро идёт к двери направо, заметил Иосифа.) Ах, это вы, отец Иосиф, махорку курите? Как же это вы здесь — махорку, а?
И о с и ф. Нечего покурить-то, нечего!
П а в л и н. Воздержитесь! Здесь — не трактир.
Н е с т р а ш н ы й (толкая его к двери). Иди, а то скандал будет…
(Павлин, Нестрашный ушли, за ними Лисогонов, неплотно притворив дверь, выглядывает в гостиную. Губин идёт из зала — тяжёлый, толстый человек с оплывшим лицом и наглыми глазами. Его сопровождает Алексей Достигаев.)
Г у б и н. Вот это и есть — она?
А л е к с е й. Да.
Г у б и н. Рыжая, в платье сопливенького цвета?
А л е к с е й. Да, да… Жанна Густавовна.
Г у б и н. Ничего, заметная стервоза! Вот эдакие бабёнки вредных лет…
А л е к с е й. Вы хотели сказать: средних лет?
Г у б и н. Я говорю как хочу. Вредных лет, значит — между тридцатью и сорока. Самые интересные. Понял?
А л е к с
