Тебе не кажется, что Александра Булычова дурно влияет на неё?
А л е к с е й. Едва ли… Антошка тянет куда-то в другую сторону.
Г л а ф и р а. Просят в столовую.
В и к т о р (удивлён). А эта зачем у вас?
А л е к с е й. Её Звонцова тоже выгнала, а у нас прислуга разболталась. Мачеха сманила Глафиру тотчас же после смерти Булычова. Что, тебе твоя новая мадам — дорого стоит?
В и к т о р. Не дёшево. Но — хороша, не правда ли?
А л е к с е й. Да. Идём?
В и к т о р. Чрезвычайно искусная любовница.
А л е к с е й. Слушай: зачем отец твой газетную бумагу спрятал?
В и к т о р. Ты знаешь, что дела моего родителя не интересуют меня. А вот твой эпикуреец «папон» шутит ветхозаветно и утомительно. И эта его манера прятаться в ерундовых словах всем известна, никого не обманывает…
(Ушли. Одновременно: из правой двери — Глафира, из левой — Елизавета, в руке — ваза с яблоками.)
Е л и з а в е т а. Вы что, Глаша?
Г л а ф и р а. Может — убрать нужно что-нибудь?
Е л и з а в е т а. Всё в порядке. Вот, несите в столовую, я сейчас приду. (Идёт к двери в комнату Антонины, дверь заперта, стучит.)
А н т о н и н а. Это — ты? Что?
Е л и з а в е т а. От Виктора запираешься? Вот болван, а? Уверен, что я готова открыть ему объятия, гусь копчёный! Ты что всё прячешься, Антошка? Нагрузились вы с Шурой книжками и живёте… безрадостно, как мыши! Брали бы пример с меня: глупая, а живу легко, и всё прощается мне…
А н т о н и н а. Должно быть — не всё, вон как утром отец кричал и топал ногами на тебя.
Е л и з а в е т а. Но ведь простил же! (Взяв падчерицу за плечи, встряхивает её.) Ой, Антошка, если б ты видела этого полковника Ермакова! Вот мужчина! Он и в штатском — воин! Глазищи! Ручищи! Знаешь, эдакий… настоящий, для зверского романа! Убить может! Когда я его вижу — у меня ноги дрожат… Нет, ты — вялая, холодная, ты не можешь понять… Василий Ефимович, конечно, должен ревновать, он — муж! Должен!
А н т о н и н а. Должен. В слове этом есть что-то общее с глаголом лгать. Долг, долгался…
Е л и з а в е т а. Ну вот, началась философия! Это ты у отца научилась словами играть. Но ведь он играет… для того, чтобы всех обыгрывать. А тебе бы, Антоня, послать все глаголы к чёрту да и жить просто, без затей! Ах, Тонька, кого я понимаю, так это Екатерину Вторую, царицу, вот умела выбирать собачек ко двору! (Прислушалась.) А отец… ты его не ценишь, не понимаешь…
(Достигаев — за портьерой в тёмной комнате.)
Е л и з а в е т а (потише, но с жаром). Он — милый, с ним легко. Первый умник в городе, да! Он… как это? Еропукеец, что ли?
Д о с т и г а е в. Епи-ку-реец! Эх ты, изверг невежества!.. Что вы тут делаете?
Е л и з а в е т а. Тебя хвалим.
Д о с т и г а е в. Это вы и при мне можете, я — не стыдлив. Ты, лиса, иди-ка в столовую, там чёрт попа принёс неведомо зачем. Говорит поп, что в совете рабочих получены какие-то важные вести из Петрограда… будто бы случилось что-то чрезвычайное. Тебе, Антошка, Булычова-то не говорила, что затевают большевики?
А н т о н и н а. Вы второй раз спрашиваете меня об этом.
Д о с т и г а е в. И третий спрошу. Куксишься всё, дуешься, а — на кого? Выходила бы замуж за Виктора-то… за победителя! Парень в меру глуп и крепко богат, — чего ещё надо? Вертела бы им, как Варька Булычова Андрюшкой. Варька-то целится на эту, на француженку… как её? Читал в словаре вчера… забыл! Голову ей отрубили? Ну?
А н т о н и н а. Мадам Ролан.
Д о с т и г а е в. Ну да. Учитесь, а ничего не знаете. А то ещё была… Рекамье, на кушетке лежит. Время требует, чтоб к нему… приспособлялись. Ну… ладно! Пожар со спиртного завода на лесной двор перемахнул, зарево — огромное! Ставни у нас с улицы закрыты, а всё-таки в зале на полу красные полосы лежат… неприятно! И в столовой неуютно. Поди-ка, Антошка, распорядись, чтобы все сюда шли… подальше от улицы! (Антонина ушла.) Ну, что, лиса?
Е л и з а в е т а (искренно). Я тебе — не лиса, я с тобой — честная.
Д о с т и г а е в (шлёпая её ладонями по щекам). Ду-ура! Иной раз и честно, да неуместно.
Е л и з а в е т а. Я тебе, Вася, прямо говорю, и не первый раз: с тебя — хватит, а мне — мало!
Достигаев (сел). Ну… до чего же ты, подлая, бесстыдна!
Е л и з а в е т а. И не подлая, и не бесстыдная! Я правду говорю — ты умный, ты знаешь — правду!
Д о с т и г а е в. Да… чёрт тебя возьми вместе с правдой этой! Глупа ты… до святости, изверг естества! Ты — солги, да чтоб приятно было! Обидно мне или нет, что я — стар для тебя? Слышишь, как я с тобой говорю? Видишь, ну?
Е л и з а в е т а. Вижу. Всё вижу. И — понимаю. А лгать тебе — не стану. Солгу — ты поймёшь, и разрушится наша дружба, а твоя дружба мне дороже, чем твоя любовь…
Д о с т и г а е в. Эх, Лизка…
Е л и з а в е т а. Я от тебя никуда не отойду, и никто меня не сманит, никто! Я — знаю, другого такого, как ты, нет!
(Глафира — с подносом, на нём две бутылки, бисквиты в вазе, яблоки.)
Д о с т и г а е в. Ну… ладно! Молчи. И — вот что: Павлина — ты не дразни, оставь эту глупую твою привычку. Вообще — дразнить никого не надо, не такие дни. Лишнего не болтай. И пора бы тебе иметь взгляды. Оглядываться надо. Время опасное…
Е л и з а в е т а. Не умею я учиться, Вася! Да я и без науки ничего не боюсь, как та девица, которая поёт:
Не боялась ничего,
Ничего не побоюсь…
Д о с т и г а е в. Ты — не шути, не время для шуток! Взяла бы словарь, почитала. Вот, примерно, Дарвин, англичанин, он проводит такой взгляд: надо приспосабливаться! Всё живёт, потому что приспособилось, а не просто: родилось, выросло и живёт… беззащитным дураком! (Антонина — с тарелками.) Тебя с Антошкой надобно посадить на идеологическое питание… на диэту! Почему не идут сюда?
А н т о н и н а. Там спор с Павлином.
Д о с т и г а е в. Э, болваны… (Идёт. Елизавета — под руку с ним.)
Г л а ф и р а (из тёмной комнаты). Шура прислала товарища сказать, что она и сегодня не ночует здесь и не беспокоились бы вы. А если хотите видеть её — товарищ проводит вас. Она — в совете. Очень желает видеть вас.
А н т о н и н а. Нет, не пойду. Такая слякоть, холод. Придёт же Шура завтра… послезавтра? Ну — когда-нибудь? (Глафира молчит.) Начинается что-то серьёзное, Глаша?
Г л а ф и р а. Мне неизвестно.
А н т о н и н а. Вы тоже уйдёте к ним, да? А мне вот некуда идти. Ни с вами, ни против вас… не способна.
Г л а ф и р а (грубовато). Может — ошибаетесь вы? Посмотрели бы поближе на людей, которые верят и решают…
А н т о н и н а. Мне верить — нечем. У меня нет этого, чем верят. Я говорю, конечно, не для того, чтоб вы пожалели меня.
Г л а ф и р а. Я понимаю, что жалость мою вы за обиду себе приняли бы. Нет, я не жалею. А трудно мне понять — как это, почему? Жил человек свободно, читал книги какие хотел…
А н т о н и н а. И оказался ни к чему не способен, да?
Г л а ф и р а. Вы… не одна такая, много таких…
А н т о н и н а. Это вы — утешаете?
Г л а ф и р а. Нет, зачем же?
А н т о н и н а. А где эта смешная монашенка?
Г л а ф и р а. Она своё место найдёт…
А н т о н и н а. Ну, прощайте, Глаша!
Г л а ф и р а (удивлена). Я ведь не сегодня ухожу.
А н т о н и н а. Скажите Шуре… нет, лучше я напишу ей…
Г л а ф и р а. Сейчас?
А н т о н и н а. После. (Ушла к себе.)
(Глафира, нахмурясь, смотрит вслед ей, делает движение к двери, но отмахнулась и пошла в комнату налево; уступает дорогу Павлину, Алексею, Виктору.)
П а в л и н (возмущённо). Прискорбно, весьма прискорбно, молодые люди, что вы так легкомысленно, с кондачка относитесь к слухам, столь грозным.
В и к т о р. Но — объясните: где же Керенский, войска?..
А л е к с е й. Министры?
П а в л и н. Объяснить я ничего не могу. Но верю в самое невозможное…
В и к т о р. Ну да, это верование — ваша профессия…
П а в л и н. О, боже мой, боже! Что приходится слышать! Повторю вам, да подумаете: разумом наделены мы от бога не для упражнений в бесплодном высокоумии, хотя подобает нам и ереси знать, да искуснейшими явимся противу еретиков…
Д о с т и г а е в (входит с бутылкой в руке). Значит: в Петрограде образовалось новое правительство, рабочее? Ну, что ж? Деды и прадеды наши
