Людей- много, а я одна. Будто — кошка, а не человек.

(Глафира вошла, сердито схватила самовар.)

К се н и я. Вот как ты… всё — с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь… необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов — нет! И — ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?

Г л а ф и р а. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.

К с е н и я. И я — ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты — умная, за это тебя и любил покойник Егор.

Г л а ф и р а. Опять вы про это…

К с е н и я (вдумчиво). Да-а… Про это. Вот — была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя — нет сердца.

Г л а ф и р а (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы… гадость земная!

К с е н и я (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя…

Г л а ф и р а. Да не на вас я, не на вас! Вы — что? Вы — безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?

К с е н и я. Ну, уж извини! Жила — как все люди…

Г л а ф и р а. Не о том я говорю! Вот Таисья… До чего обозлили девчонку! Изувечили… На всю жизнь…

К с е н и я. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться…

Г л а ф и р а. Эх… всё — не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)

К с е н и я (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником — уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.

(Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает «козью ножку», или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)

К с е н и я. Господи, — опять, Донат, привёл ты какого-то…

Р я б и н и н. Здравствуйте, хозяйка! Я — водопроводчик.

К с е н и я. Днём приходил бы…

Д о н а т. Некогда было ему днём-то.

Р я б и н и н. Я только взгляну — в чём дело, а работать завтра буду.

К с е н и я (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!

Р я б и н и н. Сердитая! Значит — решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину — себе, половину — на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?

Д о н а т. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?

Р я б и н и н. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!

Д о н а т. Изобьют тебя когда-нибудь.

Р я б и н и н. Это — не исключается.

Д о н а т. Помириться-то с ними — нельзя?

Р я б и н и н. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.

Д о н а т. Трудно мне понять ваши дела.

Р я б и н и н. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.

Д о н а т (сердито). Моя ошибка — не твоё дело.

Р я б и н и н. Не моё? Мм… Ну, ладно. Что же — чайку-то?

Д о н а т. Сейчас.

Р я б и н и н. И — поесть! Аппетит у меня — очень хороший, а поесть нечего.

(Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)

Д о н а т. Это товарищ Пётр…

Ш у р а. Я — знаю. Здравствуйте!

Р я б и н и н. А я — слышал про вас. Вот вы… какая…

Ш у р а. Рыжая?

(Калмыкова — скромно одета, лет 30-35.)

Р я б и н и н (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу…

К а л м ы к о в а. Слушай-ка, Пётр… (Отводит его в сторону, шепчутся.)

Л а п т е в (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.

Д о н а т. Ты расскажи-ко Петру про него.

Л а п т е в. Всё-таки он — жулик, блаженный-то.

Д о н а т. Привычка.

Л а п т е в. И, наверно, шпион…

(Глафира вносит самовар.)

Ш у р а (Лаптеву). Яков, послушай.

Л а п т е в. Подожди… (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)

Г л а ф и р а. Игуменья приедет ночевать.

Ш у р а. Да? Это… неудобно! Кто сказал?

Г л а ф и р а. Таисья. Ты бы поговорила с ней, приласкала.

Ш у р а. Я — не ласковая.

Г л а ф и р а. Она — злая, навредить может.

Ш у р а. Кому?

Г л а ф и р а. Всем.

К а л м ы к о в а. Ну, до свиданья, Шурок, иду…

Ш у р а (вполголоса). О чём вы шептались?

К а л м ы к о в а. Дела такие, — секретные.

Ш у р а (заносчиво). У вас всегда будут тайны от меня?

К а л м ы к о в а (строго). Ты снова об этом?

Ш у р а. Я спрашиваю: всегда?

Р я б и н и н (громко Лаптеву). Это вы оба наерундили!

К а л м ы к о в а. А я спрашиваю: ты способна серьёзно отнестись к великому и опасному делу, к великим мыслям, ко всему, что пред тобой открывается? Это тебе нужно решить сразу и навсегда. Наступают решительные дни. Подумай. Не способна — отойди.

Ш у р а. Мне обидно, Галина!

(Рябинин прислушивается.)

К а л м ы к о в а. Что — обидно?

Ш у р а. Чувствовать себя чужой…

К а л м ы к о в а. Переломи своё детское самолюбие, пора!

Ш у р а. Я хочу скорее понять всё и работать, как ты.

К а л м ы к о в а. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И — не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще… плохо учишься. У меня складывается такое впечатление: ты хочешь идти не с пролетариатом, а впереди него.

Ш у р а. Неправда!

К а л м ы к о в а. Боюсь, что правда. Впереди пролетариата — позиция Ленина и подобных ему. Подобных — немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу тюрем, ссылок, напряжённой учебы…

Ш у р а. Не сердись. Мне кажется, что ты и Яшка смотрите на меня как на временную полезность.

К а л м ы к о в а. Ну… Всё — временно! Прощай, я тороплюсь. Подумай о себе, Шурка. Ты — хороший, волевой человек, ты можешь быть очень полезной, но — нужно образумить волю. Иду.

Г л а ф и р а. Выпили бы чаю…

К а л м ы к о в а. Спасибо, Глаша, некогда. Вот — булку возьму. И сахару.

Ш у р а. Возьми весь.

К а л м ы к о в а (усмехаясь). Не великодушничай. (Ушла).

Р я б и н и н. Значит — так: стишки — к чертям собачьим! Сам сообрази: зачем печатать вредную ерунду, если можно её не печатать? И никаких статеек об этом блаженном болване — не надо. Так и скажи Тятину. Беги. Ну-с, теперь хлебнём чайку… (Шуре.) Угощайте!

Ш у р а. Пожалуйста…

Г л а ф и р а. Вот — поешьте сначала. Водки выпьете?

Р я б и н и н. Очень выпью! Редчайшая жидкость. И — даже ветчина? И горчица? Вполне Валтасаров пир!

(Шура взволнованно ходит. Рябинин, взглянув на неё, подмигивает Глафире, та неохотно усмехается.)

Г л а ф и р а. Кушайте. (Пошла за водкой.)

Р я б и н и н. Нацеливаюсь. Вот докурю и начну. (Шуре.) Хороший старикан — Донат! Прозрачный старикан. Продумал, пропустил сквозь себя кучу вреднейшей ерунды и -достиг настоящей правды. Во Христа веровал, в хозяев и царей, во Льва Толстого. «Для бога жил — толка не вышло, говорит, теперь попробую для бедных людей жить». Простой егерь, испытал власть помещика. Воля у него была к правде, и взнуздал он волю отлично! (Шура подошла к столу, села. Глафира принесла водку.) Хорошо он с молодёжью говорит, с рабочими. Самые трудные мысли от него легко входят в людей. (Указывая пальцем на Глафиру, Шуру, на себя.) Ты — сработал, я — купил, ей — продал, кто нажил? Я нажил! Ловко?

Ш у р а. Этому учит Маркс.

Р я б и н и н. Не только этому и не совсем так, но — именно это надобно понять прежде всего.

Г л а ф и р а (вполголоса). Таисья идёт.

Ш у р а. Ах… чёрт!

Г л а ф и р а. Вы при ней поосторожнее.

Р я б и н и н. Соображаю.

Т а и с ь я. Темно как!

Р я б и н и н. Мы освещаемся мыслями, беседуем.

Т а и с ь я. А вы кто будете?

Р я б и н и н. Водопроводчик. Молодая хозяйка чай пить пригласила меня.

Т а и с ь я. Александра Егоровна не хозяйка, хозяйка-то — Варвара, старшая сестра её.

Ш у р а. Нижний этаж — мой и матери.

Р я б и н и н. Так. Значит, ошибся я? Ну, что же? Теперь, заметно, молодёжь собирается хозяйничать везде, вот я и ошибся.

Т а и с ь я. Это — которая развращённая молодёжь-то, у которой ни бога, ни царя.

Р я б и н и н. Вот что-о? А вы, значит, в бога