Ее медовый месяц. Максим Горький
Вы помните «Как её обвенчали»?
Теперь я могу рассказать нечто о том, как она прожила свой медовый месяц.
Обвенчанная по принуждению, испуганная своим будущим, — будущим проданной рабы, — она, полубольная от слёз и предвкушений наслаждения, которое, несомненно, должны были дать ей ласки молодого мужа, довольного своим приобретением и возбуждённого вином, — эта бедная девушка поехала, или — вернее — её повезли в село, место жительства молодого.
— Ничего, не плачь, привыкнешь, небось!
— Стерпится — слюбится!
— Не робь! Спервоначалу оно, точно, невтерпёж будет… а потом ничего!
Провожали её заботливые и сердобольные родные и знакомые.
Проводили.
…Прошла ночь, и наутро девушка, противу своего желания превращённая в женщину, с ужасом посмотрела на то, что ожидает её впереди.
Изо дня в день жизнь под одной крышей с человеком, которого она не может считать ни чем иным, кроме похитителя её девичества и бесконтрольного владыки её, — владыки против воли, — кому улыбнётся такая жизнь?
А молодой супруг пылает страстью, и чем больше сопротивлений с её стороны, тем ярче горит эта страсть. Измученная, она становится пассивной, но и это не избавляет её от ласк, противных ей.
Тогда она впадает в отчаяние и решается лучше перечувствовать сразу боли агонии, чем переживать их изо дня в день в течение долгих годов.
Три коробки спичек, растворённые в воде и принятые внутрь, она считает достаточно сильным средством против жизни.
И вот она приняла фосфор.
Но судьба — против неё. Влюблённый муж бдителен… на сцену является доктор, и она спасена.
Для чего спасена? Для той же жизни, полной позора и мучений, — которой она предпочитает смерть?
Не было ли бы гуманнее оставить за этой рабой её право на смерть?
Согласитесь, что это чрезмерно, по-инквизиторски жестоко — изломать, исковеркать человеку жизнь, оскорбить, опозорить, выпачкать его и, когда он после всех пережитых пыток предпочтёт им смерть, лишить его права на это, вылечить и снова пытать.
Торквемада был изобретательный человек, но я думаю, что он с удовольствием признал бы в родных этой девушки людей, достойных его похвал и внимания, и уж, наверное, крепко пожал бы им руки за то, что они умеют быть совсем недурными инквизиторами в наш такой гуманный век.
Но разве она, эта жертва наших диких нравов, не может повторить своей попытки, как-нибудь усыпив бдительность своих мучителей — людей, которые, несомненно, любят её по-своему.
Избави боже от такой любви!
Ведь в родительских чувствах животных и то больше гуманности и внимания к детищу, чем в чувствах родственников этой девушки.
Ни одна свинья не утопит своего поросёнка в помойной яме, заботливо отталкивая его от края её и предупреждая о возможном казусе добродушно ворчливым хрюканьем.
А здесь мы видим нечто обратное.
Действуют люди — и толкают родного человека к гибели, — толкают, несмотря на то, что он упирается, протестует…
Столкнули…
Что же теперь?
Остаётся пожалеть о том, что уголовный кодекс не всё предусмотрел, так, например, он не установил наказания за любовь родителей к своим детям.
1896 г.
