П а в л и н. Отказал и даже неприятно пошутил: «Медь говорит, даже в полковых оркестрах — не люблю!» Вот вам бы на колокол-то хорошо пожертвовать по причине вашего недомогания?
Б у л ы ч о в (вставая). Колокольным звоном болезни не лечат.
П а в л и н. Как знать? Науке причины болезней неведомы. В некоторых санаториях иностранных музыкой лечат, слышал я. Тоже и у нас существует пожарный, он игрой на трубе пользует…
Б у л ы ч о в (усмехаясь). На какой трубе?
П а в л и н. На медной. Говорят, весьма большая труба!
Б у л ы ч о в. Ну, если — большая… Вылечивает?
П а в л и н. Будто бы успешно! Всё может быть, высокопочтеннейший Егор Васильевич! Всё может быть. В тайнах живём, во мраке многочисленных и неразрешимых тайн. Кажется нам, что — светло и свет сей исходит от разума нашего, а ведь светло-то лишь для телесного зрения, дух же, может быть, разумом только затемняется и даже — угашается.
Б у л ы ч о в (вздыхая). Эко слов-то у тебя сколько…
П а в л и н (всё более воодушевлённо). Возьмите, примерно, блаженного Прокопия, в какой радости живёт сей муж, дурачком именуемый невегласами…
Б у л ы ч о в. Ну, ты опять, тово… проповедуешь! Прощай-ко. Устал я.
П а в л и н. Сердечно желаю доброго здоровья. Молитвенник ваш… (Уходит.)
Б у л ы ч о в (щупая правый бок, подошёл к дивану, ворчит). Боров. Нажрался тела-крови Христовой… Глафира!.. Эй…
В а р в а р а. Вы что?
Б у л ы ч о в. Ничего. Глафиру звал. Эк ты вырядилась! Куда это?
В а р в а р а. На спектакль для выздоравливающих…
Б у л ы ч о в. И стёклышки на носу? Врёшь, что глаза требуют, для моды носишь…
В а р в а р а. Папаша, вы бы поговорили с Александрой, она ведёт себя отчаянно, становится совершенно невыносимой.
Б у л ы ч о в. Все вы — хороши! Иди! (Бормочет.) Невыносимы. Вот я… выздоровлю, я вас… вынесу!
Г л а ф и р а. Звали?
Б у л ы ч о в. Звал. Эх, Глаха, до чего ты хороша! Здоровая! Калёная! А Варвара у меня — выдра!
Г л а ф и р а (заглядывая на лестницу). Её счастье. Будь она красивой, вы бы и её на постелю себе втащили.
Б у л ы ч о в. Дочь-то? Опомнись, дура! Что говоришь?
Г л а ф и р а. Я знаю — что! Шуру-то тискаете, как чужую… как солдат!
Б у л ы ч о в (изумлён). Да ты, Глафира, рехнулась! Ты что: к дочери ревнуешь? Ты о Шурке не смей эдак думать. Как солдат… Как чужую! А ты бывала у солдат в руках? Ну?
Г л а ф и р а. Не к месту… не ко времени разговоры эти. Зачем звали?
Б у л ы ч о в. Д о н а та пошли. Стой! Дай-ко руку. Любишь всё-таки? И хворого?
Г л а ф и р а (припадая к нему). Горе ты моё… Да — не хворай ты! Не хворай… (Оторвалась, убежала.)
(Булычов хмуро улыбается, облизывает губы. Качает головой. Лёг.)
Д о н а т. Доброго здоровья, Егор Васильевич!
Б у л ы ч о в. Спасибо. С чем прибыл?
Д о н а т. С хорошим: медведя обложили.
Б у л ы ч о в (вздохнув). Ну, это… для зависти, а не для радости. Мне теперь медведь — не забава. Лес-то рубят?
Д о н а т. Помаленьку. Людей нет.
(Входит Ксения. Нарядная, руки в кольцах.)
Б у л ы ч о в. Ты что?
К с е н и я. Ничего. Ты бы, Егорий, не соблазнялся медведем-то, куда уж тебе охотиться.
Б у л ы ч о в. Помолчи. Нет людей?
Д о н а т. Старики да мальчишки остались. Князю полсотни пленных дали, так они в лесу не могут работать.
Б у л ы ч о в. Они поди-ко с бабами работают.
Д о н а т. Это — есть.
Б у л ы ч о в. Да… Баба теперь голодная.
К с е н и я. Слышно — большой разврат пошёл по деревням…
Д о н а т. Почему разврат, Аксинья Яковлевна? Мужиков — перебили, детей-то надобно родить? Выходит так: кто перебил, тот и народи…
Б у л ы ч о в. Похоже…
К с е н и я. Ну уж, какие дети от пленных! Хотя, конечно, ежели мужчина здоровый…
Б у л ы ч о в. А баба — дура, так ему от этой бабы детей иметь неохота.
К с е н и я. У нас бабы — умные. А здоровых-то мужиков всех на войну угнали, дома остались одни… адвокаты.
Б у л ы ч о в. Народу перепорчено — много.
К с е н и я. Зато остальные богаче жить будут.
Б у л ы ч о в. Сообразила!
Д о н а т. Цари народом сыты не бывают.
Б у л ы ч о в. Как ты сказал?
Д о н а т. Не бывают, говорю, цари народом сыты. Своих кормить нечем, а всё хотим ещё чужих завоевать.
Б у л ы ч о в. Верно. Это — верно!
Д о н а т. Нельзя иначе понять — для какого смысла воюем? И вот бьют нас, за жадность.
Б у л ы ч о в. Правильно говоришь, Донат! Вот и Яков, крестник, тоже говорит: «Жадность всему горю начало». Он — как там?
Д о н а т. Он — ничего. Умный он у вас.
К с е н и я. Нашел умника! Дерзкий он, а не умный.
Д о н а т. От ума и дерзок, Аксинья Яковлевна. Он там, Егорий Васильевич, дезертиров подобрал человек десяток, поставил на работу, ничего — работают. А то они воровством баловались.
Б у л ы ч о в. Н-ну, это… Мокроусов узнает — скандалить начнёт.
Д о н а т. Мокроусов — знает. Он даже рад. Ему — легче.
Б у л ы ч о в. Ну, смотри…
(Звонцов сходит сверху.)
Д о н а т. Медведя, значит…
Б у л ы ч о в. Медведь — твоё счастье.
З в о н ц о в. Разрешите предложить медведя Бетлингу! Вы знаете, он оказывает нам…
Б у л ы ч о в. Знаю, знаю! Предлагай. А то — архиерею предложи!
К с е н и я (усмехаясь). Вот бы поглядеть, как архиерей в медведя стреляет.
Б у л ы ч о в. Ну, я устал. Прощай, Донат! А что-то нехорошо всё, братец мой, а? Как я захворал, так и началось неладное…
(Донат молча поклонился, уходит.)
Б у л ы ч о в. Аксинья, Шурку пошли мне. Ты чего мнёшься, Андрей? Говори сразу!
З в о н ц о в. Я по поводу Лаптева…
Б у л ы ч о в. Ну?
З в о н ц о в. Мне стало известно, что он связался с… неблагонадёжными людьми и на ярмарке в Копосове говорил мужикам противуправительственные речи.
Б у л ы ч о в. Брось! Ну какие теперь ярмарки? Какие мужики? И что вы все на Якова жалуетесь?
З в о н ц о в. Но ведь он как бы член нашей семьи…
(Шура вбегает.)
Б у л ы ч о в. Как бы… Не очень-то вы его… своим считаете. Он вот и обедать по воскресеньям не приходит… Иди, Андрей… После расскажешь…
Ш у р а. На Якова ябедничал?
Б у л ы ч о в. Это — не твоё дело. Сядь сюда. На тебя тоже все жалуются.
Ш у р а. Кто — все?
Б у л ы ч о в. Аксинья, Варвара…
Ш у р а. Это ещё не все.
Б у л ы ч о в. Я серьёзно говорю, Шурёнок.
Ш у р а. Серьёзно ты говоришь — не так.
Б у л ы ч о в. Дерзкая ты со всеми, ничего не делаешь…
Ш у р а. Если ничего не делаю, так в чём же дерзкая?
Б у л ы ч о в. Не слушаешь никого.
Ш у р а. Всех слушаю. Тошно слушать, рыжий!
Б у л ы ч о в. Сама — рыжая, хуже меня. Вот и со мной говоришь… неладно! Надобно тебя ругать, а не хочется.
Ш у р а. Не хочется, значит — не надо.
Б у л ы ч о в. Ишь ты! Не хочется — не надо. Эдак-то жить легко бы, да нельзя!
Ш у р а. А кто мешает?
Б у л ы ч о в. Всё… все мешают. Тебе этого не понять.
Ш у р а. А ты — научи, чтобы поняла, чтобы мне не мешали…
Б у л ы ч о в. Ну, этому… не научишь! Ты что, Аксинья? Что ты всё бродишь, чего ищешь?
К с е н и я. Доктор приехал, и Башкин ждёт. Лександра, оправь юбку, как ты сидишь?
Б у л ы ч о в (встаёт). Ну, зови доктора. Лежать мне вредно, тяжелею от лежанья. Эх… Улепётывай, Шурёнок! Ногу не вывихни, гляди!
Д о к т о р. Здравствуйте! Как мы себя чувствуем?
Б у л ы ч о в. Неважно. Плоховато лечишь, Нифонт Григорьевич.
Д о к т о р. Нуте-ко, пойдёмте к вам…
Б у л ы ч о в (идя рядом с ним). Ты давай мне самые злые, самые дорогие лекарства: мне, брат, обязательно выздороветь надо! Вылечишь больницу построю, старшим будешь в ней, делай что хочешь…
(Ушли. Ксения, Башкин.)
К с е н и я. Что сказал, доктор-то?
Б а ш к и н. Рак, говорит, рак в печёнке…
К с е н и я. Ух ты, господи! Что выдумают!
Б а ш к и н. Болезнь, говорит, опасная.
К с е н и я. Ну конечно! Всякий своё дело самым трудным считает.
Б а ш к и н. Не во время захворал! Кругом деньги падают, как из худого кармана, нищие тысячниками становятся, а он…
К с е н и я. Да, да! Так богатеют люди, так богатеют!
Б а ш к и н. Достигаев до того растучнел, что весь незастёгнутый ходит, а говорить может только тысячами. А у Егора Васильевича вроде затмения ума начинается. Намедни говорит: «Жил, говорит, я мимо настоящего дела». Что это значит?
К с е н и я. Ох, и я замечаю — нехорошо он говорит!
Б а ш к и н. А ведь он на твоём с
