Кирилка. Максим Горький
…Когда возок выкатился из леса на опушку, Исай привстал на козлах, вытянул шею, посмотрел вдаль и сказал:
— Ах ты чёрт,- кажись, тронулась!
— Ну?
— А право… как будто идет…
— Гони скорее!
— Э-эх ты, мар-рмаладина!
Коротенькое и толстое животное, с ослиными ушами и шерстью пуделя, от удара кнутовищем по его крупу отскочило в сторону с дороги, остановилось и, перебирая на месте ногами, обиженно закачало головой.
— Н-но, я тебе пококетничаю! — крикнул Исай, дергая вожжами.
Псаломщик Исай Мякинников — уродливый человек, сорока лет от роду. На левой щеке и под челюстью у него росла рыжая борода, а на правой вздулась огромная кила,- она, закрыв ему глаз, опускалась морщинистым мешком на плечо. Отчаянный пьяница, недурной философ и насмешник, он вез меня к своему родному брату и моему товарищу, сельскому учителю, умиравшему от чахотки. За пять часов времени мы не проехали и двадцати верст, потому что дорога была скверная, а то фантастическое животное, которое везло нас, имело дурной характер. Исай называл его шишигой, жёрновом, ступой и другими странными именами, причем каждое из них одинаково шло к этому коню, метко подчеркивая ту или иную из особенностей его внешности и характера. И среди людей часто встречаются такие же сложные существа, которых как ни назови,всё будет впору, лишь имя человека к ним нейдет.
Над нами нависло серое небо, сплошь покрытое тучами, вокруг распростерлись луга в темных пятнах проталин. Впереди, верстах в трех, возвышались синеватые холмы горного берега Волги, тяжелое небо опиралось на них. Река была невидима за косматой гривой прибрежных кустов. С юга дул ветер, вода в лужах морщилась и гримасничала, в воздухе метался скучный, сырой звук,- хлюпала грязь под ногами лошади…
— Задержит нас река,- говорил Исай, подпрыгивая на козлах.- А Яков не дождется и помрет… тогда из всего нашего странствия выйдет одно бесполезное ут-руждение плоти… Но ежели мы и застанем его в живых — какая польза? Одна помеха и больше ничего… в час смертный не следует торчать пред глазами отходящего, нужно оставить человека одного, дабы не отводить его взгляда вовнутрь себя на предмет посторонний… В час смертный человек должен смотреть в глубину своего сердца, а не на пустяки, ибо живой для умирающего есть пустяк и лишний предмет… Положим, оно так уж полагается законом жизни, чтобы у одра предстояли близкие покидающего юдоль сию… но ежели рассуждать с употреблением разума, а не мозгом пяток наших, то опять-таки окажется, что в этом обычае нет пользы ни живым, ни мертвым, а одно излишество в терзании сердца. Живой не должен и вспоминать о том, что есть смерть и ждет его она… Живому это вредно, потому что отемняет радости… Ты, чёртов пест! Играй ногами веселей!.. Н-но!..
Исай говорил однотонно, густым, сиплым голосом, и его нелепая, длинная фигура, закутанная в широкий, дырявый рыжий армяк, неуклюже болталась на козлах, подпрыгивая, перегибаясь с боку на бок, кланяясь и откидываясь назад. Широкополая черная шляпа, подарок батюшки, была привязана тесемками под бородой, и ветер бросал в лицо Исая концы тесемок Псаломщик тряс острой головой, шляпа съезжала ему на глаза, полы армяка раздувались от ветра. Исай вертелся, ежился, ругался, а я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если б нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол,- мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий.
— Идет! — уныло воскликнул Исай.
— Видишь?
— Вижу в кустах лошадей, и люди около них… Значит — нет езды!
— Может быть, как-нибудь переправимся.
— Толкуй! Известно, переправимся… когда лед пройдет. А до той поры что будем делать? То-то… И потом — есть я хочу! Так я хочу есть, что даже сказать этого невозможно простым языком. Говорил я тебе — давай закусим… Нет, вези… На, привез!..
— Есть и мне хочется… Ты ничего не взял с собой?
— Ежели я позабыл! — сердито ответил Исай.
Выглядывая из-за его спины, я видел коляску, запряженную тройкой лошадей, и плетеный шарабан парой. Лошади смотрели навстречу нам, а около них стояли какие-то фигуры: одна высокая, с рыжими усами, в фуражке с красным околышем, другая — в черном длиннополом сюртуке на меху.
— Земский начальник Сущов, а это мельник Мамаев,- пробормотал Исай вполоборота ко мне и почтительным тоном приказал своему коню: — Тпру, радетель… Опоздали мы, стало быть? — сдвинув с головы шляпу, обратился он к толстому кучеру, стоявшему у тройки.
Кучер хмуро взглянул на его голый яйцеобразный череп и молча отвернулся в сторону.
— Не потрафили,- улыбаясь, ответил купец Мамаев, низенький и полный человек с красным лицом и мошеннически ласковыми глазами.
Земский начальник, облокотясь на крыло коляски, курил и крутил ус, исподлобья поглядывая на нас Тут было еще двое людей: кучер Мамаева, рослый малый с кудрявыми волосами и с огромным ртом, и мужичонка на кривых ногах, в рваном полушубке, туго подпоясанный, перегнувшийся вперед и как бы застывший в поклоне нам. Маленькое, сморщенное лицо его поросло редкой серой бородкой, глаза спрятаны в мешках морщин, тонкие губы сложены в улыбку, и в ней одновременно соединялись почтительность с насмешкой и глупость с плутовством Он сидел на корточках, был похож на обезьяну и, медленно поворачивая голову то туда, то сюда, следил за всеми, не показывая никому своих глаз. Из бесчисленных дыр его полушубка высовывались клочья грязной овчины, и вся фигура мужика производила странное впечатление: он казался изжеванным, как будто только сейчас вырвался из какой-то огромной пасти, пытавшейся сожрать его… Высокий бугор песку, за которым мы стояли, скрывал нас от ветра и реку от нас.
— Пойти взглянуть, как там дела-то? — сказал Исай и полез на бугор. За ним угрюмо двинулся земский начальник, потом я и купец. Мужичонка встал на четвереньки и тоже стал карабкаться на бугор. Когда мы взлезли на его вершину, то все сели там, мрачные, как вОроны. Пред нами аршинах в четырех расстояния и сажени на три ниже нас — широкой синевато-серой полосой лежала река, вся в морщинах, в язвах, в кочках мелко истертого льда. Лед покрывал ее, как болезненной коростой, и двигался медленно, но — несокрушимая сила была в его движении Скрипучий шорох стоял в воздухе, холодном и сыром.
— Кирилка! — позвал земский начальник.
Мужичонка вскочил на ноги и, стащив с головы шапку, согнулся пред земским так, точно подставлял ему свою голову на отсечение
— Что же — скоро?
— Не задержит, ваше благородье, сичас встанет… Изволите видеть, как прет? В этаком густом ходу не может он не встать… Там, на версту выше коса Как на нее навалит — так и готово дело. Вся штука в большой чке… ежели чка увязнет в воротах около косы — тут ему и препона! Тиснет ее в узину — она весь ход и задержит…
— Ну, ладно…
Мужик шлепнул губами и умолк.
— Нет, это чёрт знает что! — возмущенно заговорил земский.- Я же ведь говорил тебе, идиоту,- переправь две лодки на эту сторону, а? говорил?
— Говорили, это верно! — виновато ответил мужик
— Н-ну, а ты?
— Не успел, потому — тронулась она сразу…
— Болван! Нет,- обратился земский к Мамаеву,- эти ослы совершенно не могут понимать человеческого языка!
— Сказано — муж-жики-с,- любезно улыбаясь, прошипел Мамаев,- раса дикая… племя тупое. Но вот теперь будем ожидать от усердия земства и распространения им школ — просвещения и образованности…
— Школы — да! Читальни, фонари — прекрасно! Я понимаю это… но, однако, хотя я и не противник просвещения, как вы знаете, а все-таки ха-аро-ошая порка воспитывает быстрее и стоит дешевле… да-с! За розгу мужик не платит, а на просвещение с него шкуру дерут хуже, чем розгой драли. Пока просвещение только разоряет его, вот что… Я однако не говорю — не просвещайте, а говорю — пожалейте, подождите
— Совершенно так! — с удовольствием воскликнул купец.- Очень бы следовало подождать, потому что тяжело мужику по нынешним дням… недороды, болезни, слабость к вину — всё это, так сказать, под корень его сечет, а тут школы, читальни… Что с него взять при таком порядке? Совсем нечего с него взять,- уж поверьте мне!
— Вам это известно, Никита Павлыч,- убежденно, но вежливо сказал Исай и благочестиво вздохнул.
— Еще бы! Семнадцать лет хожу вокруг него. Я на счет учения так полагаю: ежели во благовремении, то оно может принести пользу всякому человеку… Но, ежели у меня в брюхе, извините, пусто,- ничему я учиться не пожелаю, кроме как воровству…
— Зачем вам учиться! — почтительно и ласково воскликнул Исай.
Мамаев взглянул на него и искривил губы.
— Вот мужик,- Кирилка! — позвал земский.- Вот мужик,- обратился он к нам с некоторой торжественностью на лице и в тоне,- это, рекомендую, недюжинный мужик, бестия, каких мало! Когда горел «Григорий», он, оборванец этот… собственноручно спас шестерых пассажиров, поздней осенью часа четыре кряду, рискуя жизнью, купался в воде, в бурю, ночью… Спас людей и скрылся… его ищут, хотят благодарить, хлопотать о медали… а он в это время ворует казенный лес и схвачен на месте преступления! Хороший хозяин, скуп, сноху вогнал во гроб, жена, старуха, бьет его поленом. Он пьяница и очень богомолен, поет на клиросе… Имеет хороший пчельник и при всем этом — вор! Паузилась тут баржа, он попался в краже трех мест изюму,- извольте видеть, какая фигура?
Все мы внимательно посмотрели на талантливого мужика. Он стоял пред нами, спрятав глаза, и шмыгал носом. Около его губ играли две морщинки, но губы были плотно сжаты, и лицо решительно ничего не выражало.
— И вот мы спросим его: Кирилка! Скажи — какая польза в грамоте, в школах?
Кирилка вздохнул, почмокал губами и не сказал ничего.
— Ну, вот ты грамотный,- строже заговорил земский,- ты должен знать лучше тебе жить оттого, что ты грамотный?
— Всяко бывает,- сказал Кирилка, наклоняя голову еще ниже.
— Да нет, все-таки — ты читаешь, ну, что же, какая польза от этого для тебя?
— Пользы, оно, конечно, нет, чтобы, значит, прямо взять ее… но ежели рассудить, то… учат, стало быть, в пользу это им…
— Кому — им?
— Учителям, стало быть… земству, значит, и вообще… начальству!..
— Дурак же ты! Тебе-то, тебе — есть польза?
— Это — как угодно, ваше благородие…
— Кому угодно?..
— Вам… значит, как вы начальник…
— Пошел прочь!
У земского концы усов вздрагивали и лицо покраснело.
— Вот видите, он ничего не сказал, но его ответ ясен. Нет, господа, прежде,
