только тем, кто жил в пустотах нашей страны, задыхался в густой скуке ее равнин. Нечем жить,- это, кажется, самое жуткое ощущение, испытанное мною.
Долго маялись мы в поисках хороших книг, но не находили ничего, кроме романов Окрейца, старой «Нивы» и тому подобной нищеты.
Колтунов издевался над нами:
— Что, ребята, издыхаете? Потеха!
И однажды, сжалившись, предложил:
— У меня в Калаче знакомый есть, он выписывает журнал. Хотите попрошу?
Мы стали умолять его; он, посмеявшись, согласился, н через несколько дней кондуктор пассажирского поезда вручил Колтунову пакет и письмо.
— Вот он, журнал! — сказал Колтунов, победоносно взмахнув пакетом, но, прочитав письмо, закусил усы, оглянулся и, сунув пакет под мышку, плотно прижал его локтем.
— Ну, давай сюда,- попросил Юдин, радостно улыбаясь большим ртом.
Колтунов приподнял плечи и тоном начальника заявил:
— Успеешь, не лезь!
Юдин удивился, отступил на шаг; они были приятелями, и Колтунов никогда не говорил так грубо.
— Я схлопотал — мне и читать первому, а вы — после! — добавил Колтунов сухо и сердито.
Это и меня обидело: раньше читали вслух, все вместе, или читал тот, у кого было свободное время. Книгу держали всегда на виду, в телеграфной.
— Ты что форсишь? — спросил Юдин» а Колтунов ответил еще более сердито:
— Отстань! Я хочу читать для отдыха души, и не для спора да вздора. Читать надо молча, а вы рассуждаете: отчего так, зачем не этак! Надоело мне это! Я хочу один читать,-и убирайтесь к черту!
Он запер книгу в ящик своего стола и до КОНЦА дежурства не разговаривал с нами, гневно озираясь, слоено испуганный чем-то. Когда он, кончив дежурство, уходил к себе, Юдин сказал ему:
— Ляжешь спать, положи книгу на видном месте, я зайду, возьму ее…
Он не ответил, только усмехнулся.
Около полуночи Юдин предложил мне:
— Пойди-ка, возьми книжку, он, наверное, дрыхнет уже.
Днем часа полтора непрерывно хлестал землю обильный дождь, затем снова на вымытом небе явилось знойное солнце, щедро согрело землю,- теперь в степи было темно и душно, как в бане. Среди черных туч, в глубоких синих ямах, тускло светились золотые звезды,- в эту ночь все они казались угасающими. Предо мною, как бы указывая путь, прыгала лягушка; вдали гудел поезд; с водокачки доносилась тихая песня кочегара-еврея, косоглазого человека, с печальной улыбкой на красных губах,- кажется, ничто не могло стереть эту улыбку с его острого смуглого лица. Из окна квартиры Колтунова изливался желтый свет, падал на землю, показывал в темноте штабель шпал и тонкий ствол тополя. Сквозь кисею, натянутую в раме окна, я видел Колтунова: он сидел за столом в ночном белье, облокотясь, согнувшись, запустив пальцы в рыжие волосы. Его острый небритый подбородок судорожно вздрагивал, и на книгу, лежавшую между локтями, капали слезы,- при свете лампы было хорошо видно, как они падали одна за другою,- мне казалось, что я слышу мокрые удары о бумагу. Нехорошо видеть человека, когда он плачет…
Кроме лампы, на столе стояла едва початая бутылка водки и тарелка с куском соленого арбуза. В плетеном кресле спала девочка, свернувшись калачиком; лицо ее было сплошь закрыто кудрями, виден только рот, удивленно открытый. Глубже в комнате было так же темно, как в степи, а освещенное пространство напоминало пещеру в черной горе.
Колтунов выпрямился, посмотрел в окно. Его незначительное лицо, обтаяв в слезах, казалось еще меньше и незначительнее. Вот он поднял книгу над лампой и стал сушить слезы; посушив и потрогав пальцем страницу, снова качает книгу над огнем, а из глаз его всё катятся слезы, застревая в усах.
Я ушел встречать поезд и, встретив, сказал Юдину:
— Не спит, все еще читает…
— Скотина! — ворчал телеграфист, выстукивая отправление,-Приятель! Все мы приятели до первого вкусного куска.
Перед рассветом я снова стоял под окном, разглядывая сквозь кисею маленького рыжего человечка. Он, должно быть, спал; голова опустилась на грудь, руки бессильно лежали на коленях, Лампа погашена, но горит свеча в медном подсвечнике, золотое копье огня двукратно отражается в стекле бутылки,- водки не убавилось. Комната еще темнее, чем была прежде, девочки нет в кресле, а закрытая книга лежит на углу стола, близко к подоконнику.
Я тихонько прорвал кисею, просунул руку в дыру. Колтунов вскочил на ноги, схватил подсвечник, размахнулся и заорал диким голосом:
— Прочь! Убью!
Свеча погасла, но я все-таки видел незнакомое, искаженное лицо. тотчас утонувшее во мраке.
Через минуту он спокойно и грубо спросил:
— Это кто?
— Я За книгой.
— Не дам…
Я постоял под окном еще минуту, глядя в степь, на восток. Там. за тучами, всходило солнце; на желтом пятне зари маячил маленький черный всадник; по земле за ним серым облаком ползла отара овец.
Все это — знакомо, все это было. Как хорошо смотреть в книгу и видеть перед собою другую жизнь!..
Дня четыре Колтунов дразнил нас книгой: принесет ее на станцию и читает один, а когда мм попросим — издевается:
— Встаньте на колени — дам!
Юдин увещевал его:
— Дурак, вспомни, сколько мы давали тебе книг!
— Ну, так что
— Ты читал же с нами?
— Вставай на колени!
Он был противен и жалок, он сам, видимо, чувствовал это и. наперекор себе, все более упрямо дразнил нас. Читает и время от времени надает разные восклицания.
— Потеха! Вот как!
Эти словечки еще более распаляли наше любопытство, нашу жажду познакомиться с книгой. Мы так невзлюбили его, что даже на девочку перенесли чувство, вызванное ее отцом. И, когда она, любимая» подбегала к нам, мы холодно отстраняли ее, надеясь хоть этим досадить ее отцу.
Я до сего дня помню, с каким недоумением смотрели на меня и Юдина темные глазки девочки, как вздрагивал, в улыбке огорчения, ее алый рот, похожий на цветок
И Колтунов видел это. Но он только усмехался и дергал себя за усы нервным движением руки.
— Хочется почитать, мальчишки?-спрашивал он, пряча книгу в стол.- А я не дам ..
— Ударю я его,- грозил Юдин, задыхаясь и бледнея.- Вот что: книгу эту не брать у него, хоть и даст,- не брать! Ладно?
Я соглашался:
— Ладно.
— Даешь слово?
— Даю.
Смешно вспомнить об этом теперь, но в те дни я искренно страдал и боялся чего-то, потому что в груди порою вскипала такая ненависть к человеку, что от нее кружилась голова и перед глазами мелькали красные пятна.
Вся станция видела, что мы. трое друзей, поссорились, все слышали, как Колтунов издевался над: нами, все чего-то ждали от нас и что-то внушали нам, безмолвно, пытливыми взглядами, усмешками.
Кончилось это очень просто: утром Колтунов пришел на дежурство, бросил журнал Юдину и сказал;
— На, читай…
Телеграфист схватил книгу на лету и тотчас молча воткнул большой нос в оглавление.
Ночью я читал вслух Юдину незначительный рассказ о том, как хорошая женщина ушла от дурного мужа на работу для общества, для мира,- читал и думал:
«Над этим, что ли, плакал Колтунов?»
Вдруг он ввалился в дверь и заорал, цепляясь руками за косяки:
Ноги у него подгибались, он был безобразно пьян и дико таращил красные, мокрые глаза.
— Н-не сметь… Никто не понимает ничего… и те, кто пишут, и все…
Опустился на пол, протягивая нам руки и вскрикивая:
А в двери, за его спиною, стояла маленькая девочка, Вера Петровна, в расстегнутом платьице, сползавшем с плеч, босая и встрепанная,- ее рыжие кудри поднимались вверх, как пламя,- стояла и тусклым голосом спрашивала:
— Зачем вы его обидели?
