на этот счет высказывались даже теми, кто в целом оценил роман очень высоко. 27 марта 1926 года К. Федин писал М. Горькому: «Совершенно изумительно начало романа. Илья Артамонов-старик поражает, подавляет своей жизненностью…» Но при этом К. Федин указывал, что роман «несоразмерен в частях», что события берутся в нем все менее и менее широко: «Мне думается, этот композиционный недочет заметно повлиял на эффект конца: книга под конец схематичнее и суше. С этим обстоятельством совпадает другое. Характеры артамоновских внучат мельче и случайнее, чем — деда, отцов. Это так и должно быть, так и есть (к несчастью). Но это усугубляет разряжение конца романа».[8]10 апреля 1926 года своими впечатлениями о «Деле Артамоновых» поделился с М. Горьким М. Пришвин: «Хорошо начало, свадьба — прекрасно! и до середины отлично нарастает волнение — ярмарка превосходна! Потом как будто вам надоело, все пошло прыжками, и кончаешь неудовлетворенный… Я думаю, что вы по своей широте задумали во время писания этого романа какой-нибудь другой, самый большой, и это стало вам неинтересно».[9]
Хотя в письме К. Федина есть очень глубокое объяснение характера построения романа, а М. Пришвин сумел угадать, что М. Горький действительно уже писал другой роман, «самый большой», и хотя автор в ответном письме к Федину признал справедливыми замечания его и Пришвина о недостатках конструкции «Дела Артамоновых» (29, 462) этот вопрос нуждается в прояснении.
«Несоразмерность» частей, о которой писал К. Федин, присуща «Делу Артамоновых», но она во многом объясняется тем, о чем идет речь в фединском письме: «Не знаю, была ли это ваша композиционная задача: строить первые части романа на „людях“, вторую — на „деле“. Это совпадает с темой (я понимаю ее так: дело, движимое вначале волею человека, постепенно ускользает из-под его влияния, начинает жить само собою, своею волей, более мощной и непреоборимой, пока — в революцию — окончательно не освобождается от человека)».
Да, именно такова была композиционная задача автора «Дела Артамоновых» — в полном соответствии с темой романа, так ярко и точно охарактеризованной К. Фединым. И с этим была неразрывно связана та особенность романа, которая, собственно, и дала повод говорить о «несоразмерности» его частей: на первый план в романе выдвинулась одна фигура — фигура Петра Артамонова. Она оказалась на первом плане именно потому, что с наибольшей полнотой воплощает процесс утраты «хозяином» власти над «делом». Уже Игнат Гордеев в первом романе Горького иногда «чувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его». Миллионер Н. А. Бугров говорит в горьковском мемуарном очерке: «Все мы — рабы дела нашего». Вот это превращение хозяина «дела» в раба его — превращение, в котором выразились и самая суть капиталистического строя жизни, и его убыстряющийся упадок, составляет главное содержание характера и судьбы Петра Артамонова.
Надо сказать, что почти в каждом горьковском романе есть какая-то одна человеческая судьба, составляющая композиционный стержень произведения, более того — во многом определяющая если не угол зрения, то поле зрения: автор сосредоточивает свое внимание на тех событиях, на тех сторонах действительности, которые видит или к которым имеет какое-то отношение центральный герой.
Для горьковских романов характерны названия, подчеркивающие значение одного героя: «Фома Гордеев», «Мать», «Жизнь ненужного человека», «Жизнь Матвея Кожемякина», «Жизнь Клима Самгина» и т. д. «Трое» тоже могло бы иметь подобное название — «Илья Лунев» или «Жизнь Ильи Лунева», если бы автору не было важно уже в заглавии соотнести судьбу главного героя с судьбами двух его друзей. Вот так и «Дело Артамоновых» могло бы называться — «Петр Артамонов» или «Жизнь Петра Артамонова», если бы не надо было уже в заглавии подчеркнуть власть «дела» над всеми Артамоновыми, мнящими себя его хозяевами.
Подобное построение романа — когда большинство событий показывается сквозь призму или как бы сквозь призму (ибо всегда дает себя знать и авторский угол зрения) мировосприятия центрального героя, — осуществлено М. Горьким особенно широко и последовательно в «Жизни Клима Самгина». Однако подготовлено оно было всем его предшествующим творчеством. Надо думать, что именно склонность к такому построению побуждала М. Горького называть свои романы «повестями» (помимо присущей ему скромности, которая проявилась также в том, что он обычно именовал свои рассказы «очерками», а пьесы — «сценами»).
Как ни ярок, ни замечателен образ Ильи Артамонова-старшего, он не стал и не мог стать главным в романе: внезапная смерть основателя «дела» пришла как раз вовремя, чтобы закончился пролог — рассказ о возникновении «дела» — и началось основное повествование о росте «дела» и об упадке его хозяев. В романе есть и свой эпилог, когда Петр, отойдя в сторону от «дела» — предоставив ведение его Мирону и Якову, — на время отдает последнему и роль центрального, «стержневого» образа. Но сразу же обнаруживается, что отдает он ее именно на время, чтобы снова выйти на первый план в самом финале. Петру, а не кому-либо другому, дано завершить историю падения, краха, гибели Артамоновых. Отступление, связанное с судьбой Якова, не могло быть более развернутым, — это увело бы читателя слишком далеко от судьбы Петра. Видимо, по тем же соображениям автор отказался от подробного рассказа о судьбе Ильи-младшего, рвущего с отцом, с «делом» и вступающего на путь революционной борьбы (М. Горький исключил из повествования даже те страницы о новом пути Ильи, которые уже были написаны, в частности — исключил эпизод его приезда домой после Февральской революции; «Куда ты?» — спрашивал Петр сына, когда тот окончательно прощался с ним, и сын отвечал: «К своему делу»).
В романе «Дело Артамоновых» речь идет о деле Артамоновых, а не о том, о котором рассказано в романе «Мать». Правда, и это дело, ставшее смыслом жизни Ильи-младшего, все время ощущается в повествовании об Артамоновых. Рост сознания рабочей массы, рост в ней протеста в конечном счете определяют судьбу артамоновского «дела» и самих Артамоновых. Однако рост этот дан в отдельных его проявлениях, и лишь в тех, какие попадают в поле зрения Петра и других Артамоновых (очень важным становится изображение того, как, в каком виде предстает все это в артамоновском сознании).
Касаясь истории падения артамоновского рода, критики видят начало упадка обычно во втором поколении Артамоновых, резко противопоставляя его родоначальнику «дела». Для этого есть немало оснований. Илья старший был натурой сильной и целеустремленной, и эти его качества смогли раскрыться потому, что его усилия имели исторически прогрессивный смысл: он взрывал неподвижность затхлого дремовского, окуровского бытия и разрушал застой патриархальной деревни. Когда — через поколение — появится новый Илья, похожий характером на деда («дедушкин характер», — подумает о нем отец), он уже не сможет, остаться в среде Артамоновых, так как к этому времени их «дело» утратит всякую прогрессивность, всякое историческое оправдание. И все же было бы неверно видеть в Илье-старшем только силу и цельность. Последнее качество уже дало заметную трещину, предвосхитив разрушение личности Петра и других «наследников».
Суть в том, что Илья-старший осуществляет свое прогрессивное дело, оставаясь буржуа и стяжателем, оставаясь даже для своих детей не столько отцом, сколько «строгим хозяином» (так думал, вспоминая об отце, Петр, и в этом было много правды). Уже у Артамонова-старшего возникла тревога за будущее «дела», и эта тревога начала подтачивать его веру в себя. Строительный размах стал приобретать у него показной характер: Илья «становился все более хвастливо криклив». Сама его гибель дала основание Тихону Вялову сказать, что его сила «хвастовством изошла». Это не сразу видно, это не лежит на поверхности, но это — факт и очень важный факт: упадок артамоновского «рода» начался с самого родоначальника.
Выслушав рассказ М. Горького о замысле будущего романа, Лев Толстой сказал: «Это очень серьезно. Тот, который идет в монахи молиться за всю семью, — это чудесно! Это — настоящее: вы — грешите, а я пойду отмаливать грехи ваши. И другой — скучающий, стяжатель-строитель, — тоже правда! И что он пьет, и зверь, распутник, и любит всех, а — вдруг — убил, — ах, это хорошо! Вот это надо написать…» (14, 296).
Сейчас трудно установить, что в этих словах отражало особенности раннего, впоследствии существенно изменившегося замысла М. Горького, а что шло от особенностей толстовского восприятия, может быть — от желания Толстого подсказать молодому писателю определенный поворот темы. Тот, кто пошел в монахи, — горбун Никита не смог отмаливать грехи Артамоновых (Тихон Вялов потом скажет о нем Петру: «Ему за вас и молиться страшно было — не смел! И оттого — бога лишился…»). А о стяжателе-строителе, каким показан Илья-старший в «Деле Артамоновых», не скажешь, что он «любит всех», — он даже близким людям кажется атаманом разбойников (в ранней редакции Артамоновы назывались Атамановыми и роман имел заглавие: «Атамановы»).
Но сказанное Толстым о стяжателе-строителе помогает увидеть, чем же «неистовый» Илья предвосхитил своего вялого и раздвоенного сына Петра. В сущности, эти слова равно относятся к ним обоим — к двум, казалось бы, совершенно противоположным натурам. Оба они — «скучающие», и хотя их скука имеет разную остроту и разный характер — важно, что уже основатель «дела» не мог быть захвачен «делом» целиком. Каждый из них «вдруг — убил», один — защищая свою жизнь, другой — в припадке злобы против жалкого, беспомощного существа (потом он пытается убедить себя, что спасал сына от дурного влияния). Оба, хотя опять-таки по-разному, хотят заглушить «скуку» разгулом (в «кошмаре кутежа» на ярмарке Петр «почти уверенно» думал: «Отец, пожалуй, так же бы колобродил»).
Сказанное ни в коей мере не позволяет отождествлять характеры Петра и его отца. Даже в том, что дает повод говорить о сходстве между ними, явственно выступают их различия. От Ильи-старшего к Петру и Алексею, а от них — к Мирону и Якову идет процесс крутого понижения характеров, распада их, измельчания. Но этот процесс глубоко закономерен. Стяжательские, хищнические, «разбойничьи» черты Ильи-старшего готовят и хитрую, азартную «игру с делом» Алексея, и раздвоенность Петра (его страх перед своим двойником-врагом и растущее осознание себя лишь «невольным зрителем» жизни — все это получит развитие в итоговой эпопее М. Горького, в образе буржуазного интеллигента Самгина, пытающегося спрятаться от бурного хода истории в своем маленьком «я»). А эти черты Петра и Алексея предопределяют окончательный духовный крах, полное моральное банкротство последних представителей артамоновского «дела».
В связи с замечанием о том, что Илья-старший был для своих детей не столько отцом, сколько хозяином, следует отметить, что для них, рано оставшихся без матери, это имело особое значение, усиливая чувство сиротства. Раннее
