я — остался. Должно — ищут меня.
— Как же ты уцелел? — спросила мать. Дверь из комнаты тихо приотворилась.
— Я? — сидя на лавке и оглядываясь, воскликнул Игнат. — За минуту перед ними лесник прибег — стучит в окно, — держись, ребята, говорит, лезут на вас…
Он тихонько засмеялся, вытер лицо полой кафтана и продолжал:
— Ну — дядю Михайла и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «На, иди!..» Я, ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
Видно было, что он доволен собой, в его карих глазах светилась улыбка, крупные красные губы вздрагивали.
— Сейчас я тебя чаем напою! — торопливо говорила мать, схватив самовар.
— Вы записку-то получите…
Он с трудом поднял ногу, морщась и покрякивая поставил на лавку.
В дверях явился Николай.
— Здравствуйте, товарищ! — сказал он, щуря глаза. — Позвольте, я вам помогу.
И, наклонясь, стал быстро разматывать грязную онучу.
— Ну, — тихо воскликнул парень, дергая ногой, и, удивленно мигая глазами, поглядел на мать.
Не замечая его взгляда, она сказала:
— Надо ему водкой ноги-то растереть…
— Конечно! — молвил Николай.
Игнат смущенно фыркнул.
Николай нашел записку, расправил ее и, приблизив серую измятую бумажку к лицу, прочитал:
«Не оставляй дела, мать, без внимания, скажи высокой барыне, чтобы не забывала, чтобы больше писали про наши дела, прошу. Прощай. Рыбин».
Николай медленно опустил руку с запиской и негромко молвил:
— Это великолепно!..
Игнат смотрел на них, тихонько шевеля грязными пальцами разутой ноги; мать, скрывая лицо, смоченное слезами, подошла к нему с тазом воды, села на пол и протянула руки к его ноге — он быстро сунул ее под лавку, испуганно воскликнув:
— Чего?
— А ты давай скорее ногу…
— Сейчас я принесу спирт, — сказал Николай.
Парень засовывал ногу все дальше под лавку и бормотал:
— Что вы? В больнице, что ли…
Тогда она начала разувать другую.
Игнат громко сапнул носом и, неуклюже двигая шеей, смотрел на нее сверху вниз, смешно распустив губы.
— Ты знаешь, — заговорила она вздрагивающим голосом, — били Михаила Ивановича…
— Ну? — тихо и пугливо воскликнул парень.
— Да. И привели его избитого, и в Никольском урядник бил, становой — и по лицу и пинками… в кровь!
— Они это умеют! — отозвался парень, хмуря брови. Плечи у него вздрогнули. — То есть, боюсь я их — как чертей! А мужики — не били?
— Один ударил — становой приказал ему. А все — ничего, вступились даже — нельзя, говорят, бить…
— Н-да-а, — мужики-то начинают понимать, где кто стоит и зачем.
— Где их нет? Нужда! Везде они есть — найти трудно.
Николай принес бутылку спирта, положил углей в самовар и молча ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил мать тихонько:
— В этом деле нет господ, все — товарищи…
— Чудно мне! — сказал Игнат, недоверчиво и растерянно улыбаясь.
— Что — чудно?
— Да — так. На одном конце рожи бьют, на другом — ноги моют, а в середине — что?
Дверь из комнаты распахнулась, и Николай, стоя на пороге, сказал:
— А в середине люди, которые лижут руки тем, кто рожи бьет, и сосут кровь тех, чьи рожи бьют, — вот середина!
Игнат уважительно взглянул на него и, помолчав, проговорил:
— Это — похоже!
Парень встал, переступил с ноги на ногу, твердо упираясь ими в пол, и заметил:
— Как новые стали! Спасибо вам…
Потом сидели в столовой и пили чай, а Игнат рассказывал солидным голосом:
— Я разносчиком газеты был, ходить я очень здоров.
— Много народа читает? — спросил Николай.
— Все, которые грамотные, даже богачи читают, — они, конечно, не у нас берут… Они ведь понимают — крестьяне землю своей кровью вымоют из-под бар и богачей, — значит, сами и делить ее будут, а уж они так разделят, чтобы не было больше ни хозяев, ни работников, — как же! Из-за чего и в драку лезть, коли не из-за этого!
Он даже как бы обиделся и смотрел на Николая недоверчиво, вопросительно. Николай молча улыбался.
— А ежели сегодня подрались всем миром — одолели, значит, — а завтра опять — один богат, другой беден, — тогда — покорно благодарю! Мы хорошо понимаем — богатство, как сыпучий песок, оно смирно не лежит, а опять потечет во все стороны! Нет, уж это зачем же!
— А ты не сердись! — шутя сказала мать.
Николай задумчиво воскликнул:
— Как бы нам поскорее направить туда листок об аресте Рыбина!
Игнат насторожился.
— А есть листок? — спросил он.
— Да.
— Давайте — я снесу! — предложил парень, потирая руки.
Мать тихонько засмеялась, не глядя на него.
— Да ведь устал ты и боишься, сказал?
Игнат, приглаживая широкой ладонью кудрявые волосы на голове, деловито и спокойно сказал:
— Страх — страхом, а дело — делом! Вы чего насмехаетесь? Ишь вы, тоже!
— Эх ты, — дитя ты мое! — невольно воскликнула мать, поддаваясь чувству радости, вызванному им. Он ухмыльнулся, сконфуженный.
— Ну, вот — дитя!
Заговорил Николай, разглядывая парня добродушно прищуренными глазами:
— Вы не пойдете туда…
— А — что? Куда же я? — беспокойно спросил Игнат.
— Вместо вас пойдет другой, а вы ему подробно расскажете, что надо делать и как — хорошо?
— Ладно! — сказал Игнат, не вдруг и неохотно.
— А вам мы достанем хороший паспорт и устроим вас лесником.
Парень быстро вскинул голову и спросил, обеспокоенный:
— А ежели мужики за дровами приедут или там… вообще, — как же я? Вязать? Это — не подойдет мне…
Мать засмеялась, и Николай тоже, это снова смутило и огорчило парня.
— Не беспокойтесь! — утешил его Николай. — Не придется вам вязать мужиков, — уж поверьте!..
— Ну, то-то! — молвил Игнат и успокоился, весело улыбаясь. — Мне бы вот на фабрику, там, говорят, ребята довольно умные…
Мать поднялась из-за стола и, задумчиво глядя в окно, проговорила:
— Эх, жизнь! Пять раз в день насмеешься, пять наплачешься! Ну, кончил, Игнатий? Иди спать…
— Да я не хочу…
— Иди, иди…
— Строго у вас! Ну, иду… Спасибо за чай-сахар, за ласку…
Ложась на постель матери, он бормотал, почесывая голову:
— Теперь ото всего дегтем будет вонять у вас… эх! Напрасно все это… Спать мне не хочется… Как он насчет середины-то хватил… Черти…
И, вдруг громко всхрапнув, он заснул, высоко подняв брови и полуоткрыв рот.
XXI
Вечером он сидел в маленькой комнатке подвального этажа на стуле против Весовщикова и пониженным тоном, наморщив брови, говорил ему:
— В среднее окошко четыре раз…
— Четыре? — озабоченно повторил Николай.
— Сначала — три, вот так!
И ударил согнутым пальцем по столу, считая:
— Раз, два, три. Потом, обождав, еще раз.
— Понимаю.
— Отопрет рыжий мужик, спросит — за повитухой? Вы скажете — да, от заводчика! Больше ничего, уж он поймет!
Они сидели, наклонясь друг к другу головами, оба плотные, твердые, и, сдерживая голоса, разговаривали, а мать, сложив руки на груди, стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы и ответы заставляли ее внутренне улыбаться, она думала:
«Дети еще…»
На стене горела лампа, освещая на полу измятые ведра, обрезки кровельного железа. Запах ржавчины, масляной краски и сырости наполнял комнату.
Игнат был одет в толстое осеннее пальто из мохнатой материи, и оно ему нравилось, мать видела, как любовно гладил он ладонью рукав, как осматривал себя, тяжело ворочая крепкой шеей. И в груди ее мягко билось:
«Дети! Родные мои…»
— Вот! — сказал Игнат, вставая. — Значит, помните — сначала к Муратову, спросите дедушку…
— Запомнил! — ответил Весовщиков.
Но Игнат, по-видимому, не поверил ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул руку:
— Кланяйтесь им! Народы хорошие — увидите…
Он окинул себя довольным взглядом, погладил пальто руками и спросил мать:
— Идти?
— Найдешь дорогу-то?
— Ну! Найду… До свиданья, значит, товарищи!
И ушел, высоко приподняв плечи, выпятив грудь, в новой шапке набекрень, солидно засунув руки в карманы. На висках у него весело дрожали светлые кудри.
— Ну, — вот и я при деле! — сказал Весовщиков, мягко подходя к матери. — Мне уж скучно стало… выскочил из тюрьмы — зачем? Только прячусь. А там я учился, там Павел так нажимал на мозги — одно удовольствие! А что, Ниловна, как начет побега решили?
— Не знаю! — ответила она, невольно вздохнув.
Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив к ней лицо, Николай заговорил:
— Ты скажи им — они тебя послушают, — очень легко это! Ты гляди сама, вот — стена тюрьмы, около — фонарь. Напротив — пустырь, налево — кладбище, направо улицы, город. К фонарю подходит фонарщик — днем, лампы чистить, — ставит лестницу к стене, влез, зацепил за гребень стены крючья веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и — марш! Там, за стеной, знают время, когда это будет сделано, попросят уголовных устроить шум или сами устроят, а те, кому надо, в это время по лестнице через стенку — раз, два — готово!
Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план, все у него выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать…
— Ты подумай, ведь это будет — днем!.. Непременно днем. Кому в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?..
— А застрелят! — вздрогнув, молвила женщина.
— Кто? Солдат — нет, надзиратели револьверами гвозди вколачивают…
— Уж очень просто все…
— Увидишь — верно! Нет, ты поговори с ними. У меня все готово — веревочная лестница, крючья для нее, — хозяин будет фонарщиком…
За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо.
— Вот он! — сказал Николай.
В открытую дверь просунулась жестяная ванна, хриплый голос бормотал:
— Лезь, черт…
Потом явилась круглая седая голова без шапки, с выпученными глазами, усатая и добродушная.
Николай помог втащить ванну, в дверь шагнул высокий, сутулый человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался:
— Доброго здоровья…
— Вот, спроси его! — воскликнул Николай.
— Меня? О чем?
— О побеге…
— А-а! — сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами.
— Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто.
— Мм, — не верит? Значит — не хочет. А мы с тобой хотим, ну и — верим! — спокойно сказал хозяин и,
