против тех, кто пытается строить свое благополучие на разорении миллионов людей. При всей консервативности и обреченности попыток патриархального крестьянства остановить ход развития капитализма, глубоко справедливым был протест этого крестьянства против капиталистического хищничества. И хотя Тихон еще не согласен с «затеями» революционеров, хотя он еще далек от коллективизма передовых рабочих, хотя ему пока присуща психология «единоличника» («Работай каждый на себя, тогда ничего не будет, никакого зла»), — позиция соглядатая, свидетеля на суде истории начинает заменяться у него позицией обвинителя и судьи.

Мог ли думать Лев Толстой, обсуждая с М. Горьким замысел его будущего романа, что в этом романе, который явится одним из ярких свидетельств непреходящего значения великой школы толстовского реализма, будет, помимо всего прочего, показан конец «толстовщины», конец самой почвы, из которой росли такие учения?

* * *

Характеризуя творческий метод советской литературы, М. Горький говорил: «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество…» (27, 330). И (можно к этому добавить) осуждает бытие как пассивное подчинение ходу вещей, как отказ от творчества и борьбы. «Воскрешение» души Ниловны началось с тех пор, как она почувствовала себя «при деле» — стала участвовать в революционной борьбе рабочего класса, в историческом творчестве народных масс. «Разрушение личности» было неизбежным возмездием для каждого, кто «впрягся» в «дело», подобное артамоновскому, в «дело» эксплуатации чужого труда, чужого творчества, в «дело», направленное против народа, против революционного развития действительности.

Существует мнение, что «общечеловеческое» в искусстве противостоит конкретно-историческому, как «вечное» — временному, что эти «начала» всегда мешают друг другу и что расширение одного из них неизбежно приводит к сужению другого. Такое мнение вообще ошибочно, а когда речь идет о социалистическом реализме — ошибочно вдвойне. Произведения М. Горького конкретно-историчны не только в том отношении, что все изображенное в них отчетливо соотнесено с историческим процессом, но и по всему своему пафосу, тону, «настрою». Они были нередко остро злободневными и почти всегда — «очень своевременными». Роман «Мать» защищал не просто революцию, а большевистскую тактику в ней, активно вмешиваясь в споры о том, следовало ли пролетариату подниматься на борьбу против самодержавия, когда еще не было гарантии успеха, надо или не надо было браться за оружие. Роман «Дело Артамоновых» вмешивался столь же активно в спор не меньшего значения: возможен ли в России поворот назад — реставрация капитализма?

Постановка этих актуальнейших политических вопросов не только не мешала, а всемерно помогала М. Горькому ставить вопросы широкого, философского, подлинно общечеловеческого смысла: человек и общество, человек и история, человек и мир. Отвергая буржуазную концепцию человеческой личности, берущую за основу не общественную сущность человека, а личность в ее противостоянии обществу, Горький показывал, что эта концепция оправдывает не свободу личности, а ее опустошение и разрушение, что нет большей опасности для индивидуальности, чем индивидуализм. Он всесторонне обосновывал тот вывод, что почву для подлинной свободы личности создают лишь социализм и социалистическое миропонимание, превращающие человека из раба жизни в ее хозяина, из жертвы истории в ее творца.

О литературе нашего века можно сказать, что чем глубже и чем последовательнее ее реализм, тем яснее она показывает не только величайшую справедливость идей социализма, но и их непобедимость, историческую неизбежность их конечного торжества. Вот почему творческий метод передовой литературы нашего века получил название метода социалистического реализма. И вот почему центральной фигурой в мировом литературном процессе XX столетия был и остается основоположник социалистического реализма М. Горький.

Б. Бялик

МАТЬ

Часть первая

I

Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масленом воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы. В холодном сумраке они шли по немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики, она с равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу десятками жирных, квадратных глаз. Грязь чмокала под ногами. Раздавались хриплые восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а встречу людям плыли иные звуки — тяжелая возня машин, ворчание пара. Угрюмо и строго маячили высокие черные трубы, поднимаясь над слободкой, как толстые палки.

Вечером, когда садилось солнце и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.

День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей столько силы, сколько им было нужно. День бесследно вычеркнут из жизни, человек сделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед собой наслаждение отдыха, радости дымного кабака и — был доволен.

По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обедню, попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой, ели пироги и снова ложились спать — до вечера.

Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки.

Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.

Встречаясь друг с другом, говорили о фабрике, о машинах, ругали мастеров, — говорили и думали только о том, что связано с работой. Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в скучном однообразии дней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и часто били их, не щадя кулаков. Молодежь сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на гармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные трудом люди пьянели быстро, и во всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую возможность разрядить это тревожное чувство, люди, из-за пустяков, бросались друг на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончались тяжкими увечьями, изредка — убийством.

В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной жестокостью.

По праздникам молодежь являлась домой поздно ночью в разорванной одежде, в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная. Иногда парней приводили домой матери, отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы рано утром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для работы.

«Мать». Кукрыниксы

Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.

Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди. Сначала они обращали на себя внимание просто тем, что были чужие; затем возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где они работали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они становились незаметными. Из их рассказов было ясно: жизнь рабочего везде одинакова. А если это так — о чем же разговаривать?

Но иногда некоторые из них говорили что-то неслыханное в слободке. С ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи у одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьих беспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.

Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть ему это и относились к человеку, не похожему на них, с безотчетным опасением. Они точно боялись, что человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ее уныло правильный ход, хотя тяжелый, но спокойный. Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему, считали все изменения способными только увеличить гнет.

От людей, которые говорили новое, слобожане молча сторонились. Тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на фабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с однообразной массой слобожан…

Пожив такой жизнью лет пятьдесят — человек умирал.

II

Так жил и Михаил Власов, слесарь, волосатый, угрюмый, с маленькими глазами; они смотрели из-под густых бровей подозрительно, с нехорошей усмешкой. Лучший слесарь на фабрике и первый силач в слободке, он держался с начальством грубо и поэтому зарабатывал мало, каждый праздник кого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись. Его тоже пробовали бить, но безуспешно. Когда Власов видел, что на него идут люди, он хватал в руки камень, доску, кусок железа и, широко расставив ноги, молча ожидал врагов. Лицо его, заросшее от глаз до шеи черной бородой, и волосатые руки внушали всем страх. Особенно боялись его глаз, — маленькие, острые, они сверлили людей, точно стальные буравчики, и каждый, кто встречался с их взглядом, чувствовал перед собой дикую силу, недоступную страху, готовую бить беспощадно.

— Ну, расходись, сволочь! — глухо говорил он. Сквозь густые волосы на его лице сверкали крупные, желтые зубы. Люди расходились, ругая его трусливо воющей руганью.

— Сволочь! — кратко говорил он вслед им, и глаза его блестели острой, как шило, усмешкой. Потом, держа голову вызывающе прямо, он шел следом за ними и вызывал:

— Ну, — кто смерти хочет?

Никто не хотел.

Говорил он мало, и «сволочь» — было его любимое слово. Им он называл начальство фабрики и полицию, с ним он обращался к жене.

— Ты, сволочь, не видишь — штаны разорвались!

Когда Павлу, сыну его, было четырнадцать лет — Власову захотелось оттаскать его за волосы. Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал:

— Не тронь…

— Чего? — спросил отец, надвигаясь на высокую, тонкую фигуру сына, как тень на березу.

— Будет! — сказал Павел. — Больше я не дамся…

И взмахнул молотком.

Отец посмотрел на него,