истечет срок моего отлучения от университета, я уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..
Татьяна. А мне вот некуда ехать…
Петр. Я говорю тебе – поезжай на курсы…
Татьяна. Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не учиться… пойми!
Акулина Ивановна (снимая чайник с самовара, обожгла руку и вскрикивает). Ах, пострели те горой!
Татьяна (брату). И я не знаю, не представляю – что значит жить? Как я могла бы жить?
Петр (задумчиво). Н-да, жить надо умеючи… осторожно…
Бессеменов (выходит из своей комнаты, и, оглядев детей, садится ее стол). Нахлебников звали?
Акулина Ивановна. Петя! Позови-ко…
(Петр уходит. Татьяна идет к столу.)
Бессемёнов. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил…
Татьяна. Ну, не всё ли равно, папаша?
Бессемёнов. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё равно…
Акулина Ивановна. Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только не успели
Бессемёнов. Я не сержусь… Я говорю пиленый сахар тяжел и не сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый он легкий, сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?
Бессемёнов. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам – жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос? Н-да…
Татьяна. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
Бессемёнов. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо – обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование… Вот – Петра выгнали, ты – в девках сидишь…
Татьяна. Я работаю… я…
Бессемёнов. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои – никому не надобны и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, – я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду…
Акулина Ивановна (все время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?
Бессемёнов (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе! (Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессемёнов говорит дочери.) Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Все дрожит, все боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!
Перчихин (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным – во веки веков!
Бессемёнов. У тебя опять разрешение вина?
Перчихин. С горя!
Бессемёнов. С какого это?
Перчихин (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня… Три года держал птицу, тирольской трелью пела, – продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и – растрогался. Жаль птицу, привык… любил…
(Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.)
Бессемёнов. А зачем продавал, коли так.
Перчихин (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола). Цену хорошую дали…
Акулина Ивановна. А что тебе деньги? Все равно зря промотаешь…
Перчихин (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам… верно!
Бессемёнов. Значит, опять-таки не было резона продавать…
Перчихин. Был резон. Слепнуть стала птица… стало быть, скоро помрет…
Бессемёнов (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак…
Перчихин. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей…
Татьяна. А Нил где?
Петр. Ушел с Шишкиным на репетицию.
Бессемёнов. Где это они играть хотят?
Петр. В манеже. Спектакль для солдат.
Перчихин (Тетереву). Божьей дудке – почтение! Синиц ловить идем, дядя?
Перчихин. Хоть завтра.
Тетерев. Не могу. Покойник есть…
Перчихин. До обедни?
Тетерев. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
Акулина Ивановна. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка там…
(Поля уходит.)
Тетерев. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы…
Акулина Ивановна. Знаю, знаю…
(Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным Тетерева. Несколько секунд все пьют и едят молча.)
Бессемёнов. А хорошо ты, Терентий Хрисанфович, заработаешь в этом месяце. Почти каждый день покойник.
Бессемёнов. И свадьбы часто…
Тетерев. И женятся усердно…
Бессемёнов. Вот накопи деньжат, да и сам женись.
Тетерев. Не хочется…
(Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.)
Перчихин. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба ни к чему. Лучше пойдем снегирей ловить…
Тетерев. Согласен…
Перчихин. Расчудесное это занятие – снегирей ловить! Только что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета… чистота, сияние и кроткая тишина вокруг. Особенно ежели день солнечный – душа поет от радости! На деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка пухлого присыпаны… И вот на этакую умилительную красоту – гурлы! гурлы! – вдруг с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и ворчат и скрипят – умиление души! Сам бы в снегиря обратился, чтобы с ними порыться в снегу… эх!..
Бессемёнов. Глупая птица, снегирь.
Перчихин. Я сам глупый…
Тетерев. Рассказано хорошо…
Акулина Ивановна (Перчихину). Младенец ты…
Перчихин. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше певчей птицы?
Бессемёнов. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?
Перчихин. Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не умею. Я так полагаю, что всякое дело любовью освящается…
Бессемёнов. Всякое?
Перчихин. Всякое!
Бессемёнов. А ежели кто любит чужую собственность прикарманивать?
Перчихин. Это уж будет не дело, а воровство.
Бессемёнов. Мм… Оно пожалуй…
Акулина Ивановна (зевая). Охо-хо! Скушно что-то… И как это по вечерам скушно всегда… Хоть бы ты, Терентий Хрисанфович, гитару свою принес да поиграл бы…
Тетерев (спокойно). При найме мною квартиры, достопочтенная Акулина Ивановна, я не брал на себя обязанности увеселять вас…
Акулина Ивановна (не разобрав). Как ты сказал?
Тетерев. Громко и внятно.
Бессемёнов (с удивлением и досадой). Смотрю я на тебя,
Терентий Хрисанфович, и дивуюсь. Человек ты… извини за выражение, совсем… никудышный – никчёмный, но гордость в тебе – чисто барская. Откуда бы?
Тетерев (спокойно). Врожденная…
Бессемёнов. Чем же ты гордишься-то, скажи на милость?
Акулина Ивановна. Так это он – чудачит все. Какая в нем гордость может быть?
Татьяна. Мама!
Акулина Ивановна (встрепенувшись). А? Ты что?
(Татьяна укоризненно качает головой.)
Акулина Ивановна. Али я опять что не так сказала? Ну, ин буду молчать… Бог с вами!
Бессемёнов (обиженный). Ты, мать, осторожнее выражай свои мысли. Мы живем среди лиц образованных. Они на все могут навести критику с точки науки и высших свойств ума. А мы с тобой люди старые, глупые…
Акулина Ивановна (миролюбиво). Что уж там! Конечно уж… они ведь знают.
Перчихин. А это ты, брат, верно сказал. Хоть и в шутку, а верно…
Бессемёнов. Я не в шутку…
Перчихин. Погоди! Старики – действительно глупый народ…
Бессемёнов. Особенно как на тебя посмотришь.
Перчихин. Я – не в счет. Я даже так полагаю: не было бы стариков – не было бы и глупости… Старый человек думает, как сырое дерево горит, – больше чаду, чем огня…
Тетерев (улыбаясь). Одобряю…
(Поля ласково смотрит на отца и гладит его плечо рукой.)
Бессемёнов (угрюмо). Так, так! Ну, ври дальше…
(Петр и Татьяна, прерывая свою беседу, с улыбкой смотрят на Перчихина.)
Перчихин (воодушевленно болтает). Старики, главное дело, упрямые! Он, старик, и видит, что ошибся, и чувствует, что ничего не понимает, но сознаться в том – не может. Гордость! Жил, дескать, жил, одних штанов, может, сорок штук износил и вдруг – понимать перестал! Как так? Обидно! Ну, он свое и долбит – я стар, я прав. А куда уж? Ум стал тяжелый у него… А у молодых – ум быстрый, легкий…
Бессемёнов (грубо). Ну, ты заврался однако… Ты вот что мне скажи: коли мы глупы, стало быть – надо нас учить уму-разуму?
Перчихин. Где там? В камни стрелять – стрелы терять…
Бессемёнов. Погоди, не перебивай! Я постарше тебя. Я говорю: чего же быстрые-то умы по углам от нас, стариков, разбегаются, да оттуда смешные рожи показывают, а говорить с нами не хотят? Вот ты и подумай… И я пойду подумаю… один, коли глуп я для вашей компании. (с шумом отодвигает свой стул и в дверях своей комнаты говорит)… образованные мои дети…
(Пауза.)
Перчихин (Петру и Татьяне). Ребятишки! Вы чего старика обижаете?
Поля (улыбаясь). Да это ты его обидел…
Перчихин. Я? в жизнь ни разу никого не обижал…
Акулина Ивановна. Эх, братцы! Нехорошо у нас… За что старика обидели? Все надутые, все недовольные… а он – стар, ему покой нужен… его уважать надо бы… Ведь отец… Пойду к нему. Палагея, ты вымой посуду-то…
Татьяна (подходя к столу). И за что на нас рассердился отец?
Акулина Ивановна (в дверях). А ты больше бегай от него… умная!
(Поля моет посуду, а Тетерев, облокотясь о стол, тяжелым взглядом смотрит ей в лицо. Перчихин идет к Петру и присаживается у стола. Татьяна медленно уходит в свою комнату.)
Поля (Тетереву). Вы что смотрите на меня… так?
Тетерев. Так…
Перчихин. О чем думаешь, Петя?
Перчихин. Давно я хочу тебя спросить, скажи ты мне, пожалуйста: что такое канализация?
Петр. Ну, зачем тебе? Рассказывать это так, чтоб ты ясно понял, – долго… и скучно…
Перчихин. А ты сам-то знаешь все-таки?
Петр. Знаю…
Перчихин (недоверчиво глядя в лицо Петра). Мм…
Поля. Как долго не идет Нил Васильевич…
Тетерев. Какие у вас хорошие глаза…
Поля. Вы это и вчера говорили.
Тетерев. Скажу и завтра…
Поля. Зачем?
Тетерев. А не знаю… Вы, может быть, думаете, что я влюблен в вас?
Поля. Господи! Ничего я не думаю.
Тетерев. Ничего? Жаль? Вы подумайте…
Поля. Да… о чем?
Тетерев. Ну, хоть бы о том, чего ради я пристаю к вам? Подумайте и скажите мне…
Тетерев. Знаю… Вы говорили мне это. Я тоже повторю вам – уходите отсюда! Вам вредно бывать в этом доме… уходите!
Петр. Вы объясняетесь в любви? Может быть, мне уйти?
Тетерев. Нет, не беспокойтесь! Я не считаю вас предметом одушевленным…
Петр. Неостроумно…
Поля (Тетереву). Какой вы задира!
(Тетерев отходит в сторону и внимательно прислушивается к разговору Петра и Перчихина.)
Татьяна (выходит из своей комнаты, кутаясь в шаль, садится за пианино и спрашивает, разбирая ноты). Нил еще не пришел?
Поля. Нет…
Перчихин. Скушновато… Да, вот что, Петя: прочитал я прошлый раз в листке, будто в Англии летающие корабли выстроены. Корабль будто как следует
