потреблявшего ржаной хлеб с мякиной да картошку и прочие злаки… Фосфора, что ли, там больше, кровь, пожалуй, почище…
— Кость белая…- вставил доктор.
— Да, и кость, надо думать, особенная. Ведь дворянин-то не только хорошо ел, а и белье носил тонкое и в комнатах жил чистых да высоких…
— А то, однажды, я сочинил такой экспромпт,- громко шептал Эраст Лукич, занимавший дам.- Говорили о правде, а я, знаете, и бухнул:
Правду сравнивают с солнцем;
Я на солнце вижу пятна,
И запятнанная правда
Мне, ей-богу, неприятна…
Хе-хе-хе!
— Как это хорошо! — громко сказала Надя. А Матрена Ивановна жирно засмеялась и ласково сказала Ерастушке:
— Ах ты, игрун ты забубенный!
— Как человек, знакомый с физиологией…- возмущенно говорил доктор.
— Верно, Аким Андреевич,- вдруг крикнула Лида,- дворяне всех благороднее и честнее…
— Что такое? — встрепенулся Ломакин.- Постойте, Лидия Николаевна, почему дворяне честнее?
— А потому и честнее, что все герои — дворяне… Атос, Портос, Арамис, д’Артаньян…
— Вот-с! — сказал доктор Шебуеву, красивым жестом руки указывая на Лиду.- Всего больше дворянство давало Атосов и Портосов.
— Тургеневых и Сен-Симонов, Чаадаевых и Байронов…
— И эта ваша… пищевая теория совершенно не объясняет, почему же купечество, которое тоже ест много и хорошо, не пополняет рядов интеллигенции?
— Подождите, пополнит! Оно еще вчера явилось из деревни, и не только его деды, а и отцы мякину ели… Из его среды уже выскакивали и Боткины и…
— Нет, извините, но ваш демократизм вызывает у меня недоумение…
— Это называется пессимизм! — объяснял Эраст Лукич Лиде.- И я по этому поводу тоже однажды сказал экспромпт:
Кто в тридцать лет не пессимист,
Тот, может быть, душой и чист,
Но идиотом ляжет в гроб!
— Батюшки, страх какой! — сказала Матрена Ивановна с неудовольствием, махнув рукой на Ломакина.- Ну те к шуту, Ерастушка!
— Позвольте! — вскричал Нагрешин.- Я это читал! Эраст Лукич, это было напечатано!
— Как же, как же! Было! Я ведь в юности печатал кое-что… как же, хе-хе-хе!
— А где это было?
— В «Вестнике Европы»… за-а… кажется за тысяча восемьсот восемьдесят шестой год.
— Это было помещено в сборнике автографов, изданном в пользу голодавших в девяносто втором году,- сказал Шебуев.
— А-а? Значит, перепечатали? Ну что ж? Я не претендую.
И Эраст Лукич вновь обратился к дамам.
Спор доктора с Шебуевым прекратился, прерванный экспромтом Эраста Лукича, но с этой поры доктор, ранее относившийся к архитектору хотя и холодно, но внимательно, стал смотреть на него с снисходительным сожалением и здороваться с некоторой небрежностью.
Когда Кропотов сообщил у Варвары Васильевны о том, что Шебуев тоже начал посещать дом Лаптевых, Малинин заметил, что на женщину это произвело неприятное впечатление, а сам он, наоборот, почувствовал удовольствие при словах доктора. И ему тотчас же стало стыдно пред собой за это чувство, захотелось сказать о Шебуеве что-нибудь хорошее.
— Наверное, его привлекает туда любопытство,- сказал он доктору.
— Гм… Я думаю, что он слишком практичен… для того, чтоб к этому любопытству не примешивать некоторых надежд,- ответил доктор.
— Как он держится с Лаптевой? — спросила Варвара Васильевна.
— Должен сказать, что более прилично, чем остальные претенденты на ее руку… Но он и не сумел бы держаться так, как они… В нем нет этой… гибкости… хотя в суждениях он крайне эластичен… В нем нет легкости ума, уменья ухаживать… этих кавалерских способностей…
— Я не могу подозревать его в желании жениться на Лаптевой,- сказал Малинин, но в голосе его не звучало уверенности.
Чуть-чуть улыбнувшись его словам, Варвара Васильевна спросила:
— Почему же?
И пожала плечами.
— Вы говорите — должен быть,- внушительно отметил доктор.
— А Петр Кириллович уверен, что не выше,- сказала Любимова своим спокойным голосом.
— Доктор не любит его… доктор вообще не любит людей,- взглянув ей в лицо тихо произнес Малинин, точно доктора и не было в комнате.
— Благодарю вас за это мнение…- с усмешкой сказал доктор.
— Вы не сердитесь… ведь это правда. Я думаю, что вы уважать способны… может быть… но любовь… это тяжело для вас.
Малинин говорил тихо, ласково и смотрел в лицо доктора с неотразимой прямотой. Варвара Васильевна засмеялась:
— Вот беспощадный человек!
А доктор взял свою бороду в кулак и сумрачно сказал, не глядя на Павла Ивановича:
— Я вполне согласен с определением этого… певчего Кирмалова… Сурков делает свои дерзости с перцем и с уксусом, а вот Павел Иванович со сливками и сахаром. Но результат одинаков — на них никто не реагирует…
— Вы сердитесь, доктор! — предупредила его Варвара Васильевна.
— О, нет! Нисколько,- с местом, которым он как бы отстранял что-то от себя, возразил доктор и стал прощаться. Но Малинин не отставал от него. С обычным грустно-задумчивым лицом он пожимал руку доктора и говорил ему:
— Вот вы сейчас сказали — «этот певчий Кирмалов»… Кирмалова зовут Егор Максимович, и он очень хороший человек. Зачем вам нужно говорить о нем пренебрежительно — «этот певчий»?
— Я извиняюсь пред вами за Егора… Максимовича Кирмалова,- сказал доктор, осторожно освобождая свою руку из руки Малинина.
Доктор ушел, Малинин и Варвара Васильевна остались одни в небольшой, просто меблированной комнате с двумя окнами в сад. Хозяйка сидела за столом, разливая чай, Малинин против нее на низком и широком диване, обитом темной клеенкой. Против него, за спиной Варвары Васильевны, вся стена была занята полками, на которых тесными рядами стояли книги. На верхней доске полок помещались чьи-то бюсты и два пучка ковыля, большие и пышные. Маленькое круглое зеркало на одной из стен и какая-то гравюра в простенке между окнами тоже были окружены пышными рамами из ковыля и засушенных растений. Кроме большого стола, за которым сидела хозяйка, в комнате было несколько кресел, круглый стол у окна, на котором лежали альбомы и стоял в широкой черной раме портрет какой-то кудрявой девушки. Хозяйка была одета в темное платье, красиво облегавшее ее статную фигуру, и, задумчиво откинувшись на спинку кресла, перебирала в руках свою тяжелую косу. А Павел Иванович, облокотясь на стол и подпирая голову рукою, смотрел через раскрытое окно в сад, где бесшумно вздрагивала листва сирени.
Приближался вечер, из сада пахло свежим листом, сырой землею, иногда доносился еле слышный полувздох, полушёпот.
— Вам было неприятно слышать то, что говорил доктор о Шебуеве,произнес Малинин, не отводя глаз от окна.
Варвара Васильевна подняла голову и, взглянув на него, тихонько вздохнула.
— Вы спрашиваете или утверждаете? — спокойно и негромко осведомилась она.
— Утверждаю…
— А! Да, мне было неприятно… Я не люблю, когда о человеке говорят худо… мало зная его…
— Не только поэтому… Вам особенно неприятно, когда о Шебуеве говорят нехорошо…
— Вы заметили?
— Да. Он нравится вам…
— Вы правы…
Лицо у Малинина дрогнуло, и он с минуту молчал. Потом вдруг повернулся к ней лицом, поставил оба локтя на стол и, сжимая виски ладонями, нервно заговорил:
— Но если так, то зачем же вы не хотите привлечь его ближе к себе? Зачем вы не хотите влиять на него, указать ему, что он во многом ошибается, рискует сбиться с пути… зачем он ходит к Лаптевым? Вы должны сказать ему это… потому что, я знаю,- он послушает вас… Вы… такая сильная… спокойная…
Варвара Васильевна сильным взмахом головы перекинула свою косу за спину и ласково сказала:
— Павел Иванович, голубчик, не надо быть неискренним…
— Почему вы… думаете, что я говорю неискренно? — воскликнул Малинин, опустив глаза под мягким взглядом женщины.
— Ах, я же не маленькая! Разве можете вы искренно желать, чтоб мое отношение к Шебуеву…
— Не надо говорить об этом! — тихо попросил Малинин.
— Вот видите… У вас есть стремление мучить себя… — это лишнее и болезненное, нужно избавиться от этого…
— Я не мучаюсь… Я просто хочу ускорить… событие, которое должно сделать вас чужой для меня…
Варвара Васильевна вздохнула и с грустью посмотрела на него, говоря:
— Это не так… Я чувствую, вы надеетесь на что-то… Милый Павел Иванович, право же, ничто не может измениться! Я знаю себя… И снова говорю — не могла бы я быть для вас хорошей женой… Я простой рабочий человек и совсем не умею отвлекаться от работы в ту область, где живете вы лучшими свойствами вашей души… Вы — поэт, мечтатель… жизнь для вас как-то не интересна… вы окрашиваете действительность в мрачные цвета и ищете яркого и радостного вне действительности. Вы хороший человек… но что же между нами общего? И на чем мы могли бы сойтись, подружиться? А ведь мужу и жене необходимо подружиться… Любовь пройдет, уважение плохо греет, а жизнь холодна все-таки… И надо подружиться для того, чтобы долго жить вместе и не чувствовать себя лишними друг для друга, А у нас вышло бы повторение басни о коне и лани… Вы именно трепетная лань… пугливая такая…
Она замолчала, а на лице ее дрожали грустные, тени.
— Как я люблю, когда вы говорите! — тихо сказал Малинин, глядя на нее с тоской в глазах.- И как вы всегда правы… Это верно, я не люблю жизнь… Что такое жизнь? Когда о ней говорит Шебуев, она является у него то какой-то метафизической сущностью, то живым и нервным идолом, чудовищем, которое охвачено безумным стремлением быть совершенным, как бог, и почерпает силу стремиться — в жертвах ему, в жертвах людьми. Я не понимаю этого, не понимаю жизни… Какая это жизнь, когда нет красоты в людях, когда человек жалок и бессилен и лучшее его желание не поднимается выше желания видеть всех людей равно сытыми и… равно умными? Я не вижу смысла в жизни… И уверен, что чем умнее будет человек, тем горше будет ему на земле… Счастье было возможно только в прошлом… когда жизнь была ярче, сил у человека было больше… когда все любили одеваться в цветные платья… А теперь стала одноцветна, как осеннее небо… Я не знаю, чего можно ждать… Но я вижу, что чем более живет человечество, тем более видит вокруг себя и в себе самом грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более хочет совершенного, красивого, чистого… Откуда же можно ждать счастья? Еще Екклезиаст говорил, что «кто умножает познания — умножает скорбь»… Шебуев говорит, что жизнь прекрасна… Он не знает ее… Он ослеплен ею…
— Ну, мне кажется, что именно он-то и должен знать ее! — сказала Варвара Васильевна.
— Что такое жизнь? Это сумма моих впечатлений… не больше! воскликнул Малинин, вскакивая с дивана. Он тоскливо заметался по комнате и, отбрасывая руками волосы, падавшие ему на
