не нужном ему. Он вздохнул, мешая ложкой уху.
В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
А она сидела в шалаше, смущая парня задорными, вызывающими глазами, в которых, не исчезая, играла улыбка.
— Чай, поди-ка, невесту в деревне-то оставил? — вдруг сказала она, заглядывая в лицо Якова.
— Может, и оставил, — неохотно ответил тот.
— Красивая, что ли? — небрежно спросила она.
Яков промолчал.
— Что молчишь?.. Лучше меня али нет?
Он посмотрел ей в лицо, не желая этого. Щеки у нее были смуглые, полные, губы сочные, — полураскрытые задорной улыбкой, они вздрагивали. Розовая ситцевая кофта как-то особенно ловко сидела на ней, обрисовывая круглые плечи и высокую, упругую грудь. Но не нравились ему ее лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза.
— Зачем ты так говоришь? — вздохнув, сказал он просящим голосом, хотя желал говорить с ней строго.
— А как надо говорить? — засмеялась она.
— И смеешься тоже… чему?
— Над тобой смеюсь…
— Ну, что я тебе? — обиженно спросил он и снова опустил глаза под ее взглядом.
Она не ответила.
Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней, и перед отцом. Потом он вспомнил свою мать — женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
— Готова ушица! — объявил Василий, являясь в шалаш. — Достань-ка ложки, Мальва!
Яков взглянул на отца и подумал:
«Видно, часто она у него бывает, коли знает, где ложки лежат!»
Взяв ложки, она сказала, что надо пойти помыть их и что в корме лодки у нее есть водка.
Отец и сын посмотрели вслед ей и, оставшись один на один, помолчали.
— Ты с ней как встретился? — спросил Василий.
— А я спрашивал про тебя в конторе, и она была там… И говорит: «Чем, говорит, идти пешком по песку, поедем в лодке, я тоже к нему». Вот и приехали.
— Да-а… А я, бывало, думаю: «Каков-то теперь Яков?»
Сын добродушно усмехнулся в лицо отца, и эта усмешка придала Василию храбрости.
— А… ничего бабенка-то?
— Ничего, — неопределенно сказал Яков, моргнув глазами.
— Никакого лешего не поделаешь, брат ты мой! — воскликнул Василий, взмахивая руками. — Терпел я сначала — не могу! Привычка… Я женатый человек. Опять же и одежу она починит и другое прочее… И вообще… эхма! От женщины, как от смерти, никуда не уйдешь! — искренно закончил он свое объяснение.
— Мне что? — сказал Яков. — Это — твое дело, я тебе не судья.
А про себя думал:
«Станет тебе такая штаны чинить…»
— Опять же мне всего сорок пять лет… Расхода на нее немного, не жена она мне… — говорил Василий.
— Конечно, — соглашался Яков и думал: «А всё, чай, треплет карман-то!»
Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые щеки, быстро двигаются влажные крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, — это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
Ласковую музыку волн перебивали хищные крики чаек. Зной становился менее жгучим, уже иногда в шалаш залетала прохладная струя воздуха, пропитанного запахом моря.
После вкусной ухи и водки глаза Якова осовели. Он начал глуповато улыбаться, икать, позевывать и смотрел на Мальву так, что Василий нашел нужным сказать ему:
— Ты приляг тут, Яшутка, пока до чаю… а там мы тебя разбудим.
— Это можно-о… — согласился Яков, сваливаясь на кули. — А… вы куда? Ха-ха!
Василий, смущенный его смехом, торопливо вышел, а Мальва поджала губы, сдвинула брови и ответила Якову:
— А куда мы пойдем — это не твое дело! Ты что? Ты еще нашему богу — бя! Вот ты что, паренек!..
— Я? Ладно! — воскликнул Яков вслед ей. — Па-аагоди… Я тебе покажу! Ишь ты какая…
Он поворчал еще немного и заснул с пьяной, сытой улыбкой на раскрасневшемся лице.
Василий воткнул в песок три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.
— Что — мало рад сыну-то? — спросила она, засмеявшись.
— Вон он… смеется надо мной… из-за тебя!.. — угрюмо сказал Василий.
— Ну? Из-за меня? — лукаво удивилась она.
— А как же?
— Ах ты, жалкенький! Что же теперь? Не ходить к тебе, что ли? а? Ну — не буду!..
— Ишь ты, ведьма какая! — укорил ее Василий. — Эх вы, люди! Он смеется, ты тоже… а вы мне самые близкие! За что же смеетесь? Черти! — Он отвернулся от нее и замолчал.
Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.
Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливались в синюю бесконечность.
— Что молчишь? — спросил Василий.
— Думаю, — сказала Мальва.
— Про что это?
— Так, — повела она бровями и, помолчав, добавила: — Сын у тебя — молодец парень…
— А тебе что? — ревниво воскликнул Василий.
— Мало ли что…
— Ты смотри! — окинул он ее суровым взглядом, полным подозрения. — Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, — да!
Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:
— Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то… Я еще не понимаю этого… ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие… и всё такое… Я тоже с вашей сестрой умею обращаться…
— А ты меня, Вася, не пугай… — равнодушно и не глядя на него попросила она.
— То-то! не шути же…
— А ты уж не стращай…
— Я и взбучку дам, коли баловать начнешь… — грозил Василий, озлобляясь.
— Бить станешь? — обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
— А что ты за графиня? И вздую…
— Да я тебе что — жена, что ли? — вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Привыкши бить жену ни за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон — сына боишься: давеча как заюлил перед ним — стыд! А еще грозишь мне!
Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.
— Разошлась, раскаркалась… — молвил он, и злясь и любуясь ею.
— И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это… Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это… — Она широко повела рукой вокруг себя. — Может, мне то нравится, что здесь пусто — море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут — это всё равно мне… Это вроде платы за место… Сережка был бы — к нему бы я ходила, сын твой будет — к нему пойду… А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было… обрыдли вы мне!.. Если я с моей красотой захочу — я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу…
— Вот ка-а-к?! — свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. — Так вот что-о?
Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ей горло, и упорно смотрела ему в лицо.
— Так в тебе вон что есть? — хрипел Василий, всё свирепея. — А — молчала, шкура… а — обнимала… а — ласки мне… Я ж тебе дам!
Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два — тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаха падал на ее упругую шею.
— На… Что, змея?.. — с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее — она улыбалась. Дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
— Что ты, — черт! — грубо дернув ее за руку, крикнул он.
— Васька!.. Это ты бил меня? — полушёпотом спросила она.
— Ну, а кто? — Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
— Стало быть, ты меня любишь? — снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
— Ладно, — угрюмо сказал он. — Так ли тебя надо!
— А ведь я думала, что ты уже не любишь меня… думаю: «Вот теперь сын к нему приехал… прогонит он меня…»
Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
— Дуреха! — сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. — Сын — что он мне за уставщик?
Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
— Сын тут ни при чем… А что я ударил тебя — сама виновата, зачем дразнила?
— Так ведь я это нарочно, — пытала тебя… — И она
