прижалась к нему плечом.
— Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
— Ничего! — уверенно сказала Мальва, щуря глаза, — я не сержусь — ведь любя побил? А я тебе за это заплачу… — Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: — Ох, как заплачу!
Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
— А как?.. Ну-ка?!
— Увидишь, — спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
— Эх ты, милушка моя! — воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. — А знаешь, как побил я тебя — дороже ты мне стала! Право! Роднее… али как?
Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря всё звучал…
— Эх, дела наши! — свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. — И как всё устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь… а я иной раз задумаюсь про жизнь — даже страшно станет! Особенно ночью… не спится когда… Смотришь: перед тобой море, над тобой — небо, кругом темно таково, жутко… а ты тут — один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким… Земля под тобой шатается, и, никогото на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору… все-таки двое…
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
— Ну, пойду чай кипятить… скоро гость проснется!
Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай. Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
— Живут, стало быть, мужички?
— Живут, как-никак… — отвечал Яков.
— Нашему брату — много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан… Но и этого нет… Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот — слуга…
— Зато здесь сытнее и работа легче…
— Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там — самому себе.
— А выработаешь больше, — спокойно возражал Яков.
Внутренне Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь, — но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
— Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат…
— Как в яме: и темно и тесно, — усмехнулась Мальва. — А особенно бабье житье — одни слезы.
— Бабье житье одинаково везде… и свет везде один, одно солнце!.. — нахмурился Василий, взглянув на нее.
— Ну это ты врешь! — воскликнула она, оживляясь. — Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба — вечная раба: жни да пряди, за скотом ходи да детей роди… Что же остается для нее самой? Одни мужьевы побои да ругань…
— Не всё побои, — перебил ее Василий.
— А здесь я ничья, — не слушая его, говорила она. — Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит. Никто меня не тронет!..
— А как тронет? — усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
— Ну, — я уж заплачу! — тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
— Эх ты, — бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба — нужный для жизни человек… А здесь — так она… для баловства только живет… — Помолчав, он добавил: — Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
— И конца, кажись, нет этому морю.
Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
— Ежели бы всё это земля была! — воскликнул Яков, широко размахнув рукой. — Да чернозем бы! Да распахать бы!
— Вон что! — добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой — и всё пойдет по-старому…
— Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней — жив, сорвался с нее — пропал! Крестьянин без земли — как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может — гниет! И красоты лесной нет в нем — обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
— У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! — сказал Василий Мальве.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, — всё вокруг становилось тихим, мечтательно-ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
— Что я сижу? — сказала Мальва. — Надо идти.
Василий поежился и взглянул на сына.
— Куда торопиться? — недовольно пробормотал он. — Погоди, — вот месяц взойдет…
— А что — месяц? Я и так не боюсь, — не в первый раз мне ночью отсюда уходить!
Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку; потом посмотрел на Мальву, — она тоже смотрела на него, — и ему стало неловко.
— Ну что ж! Иди! — разрешил Василий, недовольный и скучный.
Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды — его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.
Милый мой… скорей иди!
Да-ах! Прижми-ись к моей груди!
— запела Мальва высоким и резким голосом. Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: «Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!»
— Ишь ты! Поет! — усмехнулся Яков.
Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.
Не-е жа-алей моих грудей,
Двоих бе-елых лебедей!
— разносился над морем ее голос. — Ишь как! — воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.
— Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? — раздался суровый голос Василия.
Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.
Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:
…одной… в эту ночь!
— Жарко! — тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. — Ночь ведь… а жарко! Экая проклятая сторона…
— Это — песок… нагрелся за день-то… — отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.
— Ты чего?.. Смеешься никак? — сурово спросил его отец.
— Я? — невинно спросил Яков. — Чему это?
— То-то, мол, ровно бы нечему…
Они замолчали.
А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.
Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву. И пустынное море смеялось, играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться в море и растаять в нем. Всё было такое же, как и четырнадцать дней тому назад. Только Василий, прежде ожидавший свою любовницу со спокойной уверенностью, сегодня ждал ее с нетерпением. В прошлое воскресенье она не была — сегодня должна быть! Он не сомневался, что она приедет, но ему хотелось скорее видеть ее. Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими рабочими и сказал, что в воскресенье с утра отправится в город купить себе рубах. Он нанялся на ватаги по пятнадцати рублей в месяц, уже несколько раз ездил на ловлю рыбы и теперь смотрел бойко и весело. От него, как от всех рабочих, пахло соленой рыбой, и, как все, он был грязный и рваный. Василий вздохнул при мысли о сыне.
«Как бы он здесь уцелел… Избалуется… тогда, пожалуй, не захочет уж назад в деревню идти… И придется мне самому…»
Кроме чаек, в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки всё не было, хотя уже лучи солнца падают в море почти отвесно. В это время Мальва бывала уже давно здесь.
Две чайки схватились в воздухе и дерутся так, что перья летят из них. Ожесточенные крики рвут веселую песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что она кажется звуком радостной игры солнечных лучей на равнине моря. Чайки падают в воду, бьют друг друга, яростно вскрикивая от боли и злобы, и снова вздымаются в воздух, преследуя друг друга… А подруги их — целая стая, — как бы не видя этой борьбы, жадно ловят рыбу, кувыркаясь в зеленоватой, прозрачной, играющей воде.
Море — пустынно. Не являлось в нем там, далеко у берега, знакомое темное пятно…
— Не едешь? — вслух сказал Василий. — Ну и не надо! А ты думала как?..
И он презрительно сплюнул по направлению к берегу.
