на диване, следил за ней, жмуря глаза, поглаживая усы и чмокая толстыми губами.
— Нехорошо у вас! — строго заметила Лодка.
— Нехорошо, — не то соглашаясь, не то спрашивая, повторил податной инспектор.
— Хлам везде, пыль, не прибрано — ай-ай!
— Это все старуха!
— А еще образованный вы! — корила его Лодка. — Разве образованный человек должен в таком беспорядке жить?
Жуков сморщил лоб и попросил:
— Бро-ось! Я, право, рад, что ты пришла! Все-таки — не один. Собираюсь кота завести — нет нигде хорошего кота!
Она села рядом с ним и, когда он обнял ее, сказала, хмуро разглядывая его лицо:
— Что это как вы стареете?
— Скучно, Глата!
— Мешки-то какие сделались под глазами!
— Перестань ты! Это ничего, мешки. Я тут пил немножко, вот они и сделались. Да! Я вот всё думаю: как дешев человек в России! И как не нужен никому, ей-богу!
Сокрушенно качая головой, Лодка перебила его речь:
— Ах, Евсей Лиодорович! Не могу я забыть, как вы тогда упали и как испугались! Ведь вы это помереть испугались?
Жуков дернулся всем телом, заглушенно крикнув:
— Ты что? Чего тебе?
— Мне? Ничего! — удивилась она, ласково гладя его отекшее лицо мягкой теплой ладонью.
— Зачем ты ноешь? — проворчал он. — Пришла — и сиди… сиди, этого, как это? Как следует, одним словом. А то — ступай, откуда пришла!
— Господи! Чай, ведь мне жалко вас! — не обижаясь, воскликнула женщина. — Вижу я, что здоровье у вас всё хуже да хуже…
Он отрицательно замотал головой.
— Врешь!
— Отчего — вру?
— Не знаю. Никого, ничего не жалко тебе, — врешь!
Он говорил твердо, и Лодка, смутясь, прикрыла глаза.
Но инспектор, посмотрев на нее, смягчился.
— Мне, брат, и без тебя скучно… то есть если, конечно, ты — веселая, так не скучно, а так…
И вдруг замолчал, помигал глазами и стал смеяться хлипким смехом:
— Разучился говорить, черт возьми!
Старуха внесла самовар и, посмотрев на гостью круглыми черными, как у мыши, глазами, исчезла, сердито фыркая, толкая коленями мебель по дороге.
— Ну, давай чай пить! — хрипел Жуков. — Н-да-а! Играл, на виолончели, — разучился. Жена, бывало, очень любила слушать, — жена у меня хорошая была!
— Значит — не верите вы мне? — спросила женщина, усаживаясь за стол.
Он налил в стаканы вино, молча усмехнулся дряблой усмешкой и сказал:
— Пей!
— Что же неверного в том, что я вас жалеть могу? — настаивала Лодка. — Вот, вижу, человек одинокий, больной, и смерть от вас не за горами — ведь так?
Податной инспектор шумно поставил пустой стакан на стол, схватился рукой за спинку стула, глаза его страшно выкатились, лицо посинело.
— Т-ты! — крикнул он придушенным злостью голосом и брызгая слюной. — Ты — зачем?
Она не испугалась. Пила вино маленькими глотками, облизывала губы и, покачиваясь, смотрела в лицо Жукова ласково и нагло.
— Ш-ш! Вы не бойтесь, не сердитесь, лучше послушайте, пока трезвый…
— Не хочу! Не смей!
— Да что это, какой…
Он еще несколько раз грубо крикнул на нее, но Лодка ясно видела беспомощность этой груды испорченного мяса и, чувствуя, как оно наливается страхом перед нею, становилась все более спокойной, деловитой и ласковой.
— Я давно про вас думаю, Евсей Лиодорович, — слащаво и немножко в нос говорила она. — О болезнях ваших, одиноком вашем житье и как вы скоро стареете…
— Перестань, говорю.
Он хотел сказать строго, но сказал устало, сморщился, тяжело вздохнул и выпил еще стакан.
— Родных у вас нету…
— Врешь, есть!
— А кто?
— Где? — подозрительно спросила Лодка.
— В Казани. Студент. Что?
Жуков торжествующе захохотал, разваливаясь на стуле, и снова налил себе вина.
Но Лодка, пытливо глядя в глаза ему, сказала:
— Никогда вы ничего не говорили про студента.
Он ударил ладонью по колену, победоносно сопя и фыркая.
Лодка хмуро помолчала и, вдруг осветясь изнутри какою-то новою веселою мыслью, начала тихонько смеяться, прищурив глаза, сверкая мелкими зубами.
— Ага! — почему-то воскликнул Жуков. — Что?
— Ну, есть студент, хорошо! — заговорила она игриво и свободно. — Только — какая же польза в студенте? Студент — не женщина! Какой от него уход, какая забота? Мешать еще будет вам, молодой-то человек, стыдно вам будет перед ним…
Она кокетливо покачнулась к Жукову, а он опустил глаза, подобрался, съежился.
— Почему это? — пробормотал Жуков. Лодка откинулась на спинку кресла и, положив руки на стол, вдохновенно объяснила:
— А вот вы говорите, что сердится народ, — вот поэтому! Да, да, — что вы так смотрите на меня? В окошки-то стучат к вам, ага! Ведь на кого сердятся? На вас, образованных людей! Я знаю!
— Ты — врешь! — тихо сказал Жуков, глядя на нее круглыми глазами. И, что-то вспомнив, он серьезно добавил, подняв палец: — Как ты смеешь говорить это? Ты — кто? Черт знает кто!
— Я? — воскликнула Лодка. — Нет, уж извините! Я — в бога верую, я — не похабница, я над пресвятой богородицей не смеялась!
И медленно, отыскивая наиболее веские, грубые слова, она начала бросать ими в лицо Жукова.
— Конечно, вы ученый человек, конечно! А кто смеется над архангелом Гавриилом? Вы смеетесь, ученью, — доктор, Коля и вы! Не правда? И первые похабники тоже вы! Ведь если теперь выйти на базар и сказать людям, какие вы стишки читаете, — что будет?
Жуков, тяжело ворочая шеей, смотрел на нос, оглядывался вокруг и молчал. Перед ним всё задвигалось и поплыло: являлся шкаф, набитый бумагами, чайной посудой и бутылками, письменный стол, закиданный пакетами, конторка, диван с пледом и подушкой и — два огромные глаза — темные окна с мертвыми стеклами.
В белых изразцах печи сверкал отдушник и тоже как будто кружился, бросая желтые лучи.
Женщина, вспоминая множество обид, нанесенных ей этим человеком и другими, всё говорила, чувствуя в груди неиссякаемый прилив силы и бесстрашия. Развалившееся по стулу жидкое тело с каждой минутой словно всё более расплывалось, теряя очертания человеческой фигуры. Глаза Лодки стали светлыми, и голос звенел всё яснее.
— Есть тут благочестивая одна старушка, Зиновея. Если, потеряв на время стыд, рассказать без утайки, что вы в Благовещенье с Пашей делали…
— Брось! — попросил Жуков, с усилием протягивая ей стакан. — На, пей! Или ты уж пьяная?
— Ах — нет, извините, я не пьяная! — сказала Лодка, оттолкнув его руку и вставая из-за стола.
— Что тебе нужно? — в десятый раз спросил Жуков, тоскуя и чувствуя, что вино не пьянит его.
— Ничего мне не нужно. А так, захотелось посчитаться. Зиновею — все знают, ей все поверят…
Подумав, она почти искренно прибавила:
— Право — жаль вас! Такой уж вы несчастный! И умрете скоро к тому же.
— Лодочка! — сложив руки, завыл Жуков. — Ну, не надо, не говори больше, ну, я же…
— Упадете навзничь, и — кончено!
Оп протянул к ней руку, хотел что-то сказать, но губы его вздрогнули, глаза закрылись и из-под ресниц потекли слезы.
Несколько секунд она молча смотрела на него, потом подошла, взяла руки его, положила их на бедра себе и, крепко схватив его за уши, запрокинула голову податного так, что красный кадык его высунулся сквозь жир острым углом.
— Года ваши небольшие еще, — раздельно говорила она, — сорок пять, чай? А уж какой вы некрасивый! А я — и в слезах хороша!
— Ну, зачем, зачем ты это? — хрипя и задыхаясь, говорил он, вертя головой, чтобы освободить уши из ее рук.
Она села на колени к нему, Жуков глубоко вздохнул, прижался щекой к ее груди и стал упрекать ее:
— Ф-фу, как нехорошо! Какая ты озорная! Ну — зачем? Пришла — спасибо! Я тебе — враг? И про всё это, как мы шалили, — зачем говорить?
А сам дрожащими пальцами расстегивал ее платье и, касаясь горячего тела, чувствовал, как живая, возбуждающая сила наполняет его грудь, уничтожая страх.
— Милая Глаша! Будем жить друзьями, право, а? Немножко друзьями? Ладно? Племянник — чепуха!
— Я знаю! — сказала она, выскальзывая из его рук. — Ну, баиньки пора. Уж скоро, чай, светать будет. Вставай!
Он поднялся, заискивающе ухмыляясь, и, кивая головой на дверь в соседнюю комнату, заворчал, как старая обласканная собака.
— Огонь возьми.
В спальне, раздеваясь, она спросила его:
— Старушка эта обкрадывает тебя, а?
— Хе-хе! — ответил Жуков, вытирая мокрым полотенцем свои заплаканные глаза.
Лодка, голая, любовно гладила свое чистое тело ладонями и, качая красивою головою, брезгливо фыркала:
— Ух, какой беспорядок везде, ну уж — образованный! Пыль, грязь, ай-ай!
Инспектор смотрел на нее и жирно хихикал, потирая руки.
Он скоро заснул, Лодка повернулась, чтобы погасить огонь, — со стены на нее смотрел большой портрет женщины: продолговатое сухое лицо с очками на носу и бородавкой у левой ноздри.
«Какая уродская!» — подумала Лодка, прикручивая фитиль.
Портрет медленно утопал во тьме.
«Жена или мать? Наверное — жена…»
И, высунув язык портрету, погасила огонь.
Сумрак облил стены, потолок, вещи, мертвенно застыл.
Под его серою пеленою красное лицо Жукова потемнело, точно у мертвого, и еще более опухло. Нос инспектора вздрагивал, тонко посвистывая, жесткие волосы рыжих усов запали в рот и шевелились, колеблемые храпящим дыханием, небритые щеки ощетинились, нижняя губа отвалилась, обнажив крупные, лошадиные зубы. Вся голова Жукова напоминала уродливый огромный репей, глубоко вцепившийся в подушку толстыми колючими усиками.
«Пресвятая богородица, прости-помилуй!» — мысленно сказала Лодка, охваченная тоскою и отвращением.
Потом, кутаясь в одеяло, подумала утомленно:
«А тот, звереныш, наверно, в арестантской ночует…»
И задремала, соображая:
«Старуху надо прогнать. Возьму Клавдейку Стрельцову. Она — хроменькая, нищенка…»
…Ей приснилось, что она стремглав бежит куда-то под гору, гора всё круче и всё быстрее невольный бег Лодки, она не может остановиться и громко кричит, чувствуя, что вот сейчас упадет, расшибется насмерть.
Обливаясь холодным потом, открыла глаза — Жуков грубо и сильно тряс ее за плечо.
— Ну, и дрыхнешь ты! Совсем мертвая.
— Отстань! Много ли я спала… — сердито сказала она, не видя его лица.
Инспектор, кашляя и харкая, упрямо говорил:
— Вставай, вставай! Скоро одиннадцать, люди могут прийти, знакомый зайдет, а тут — здравствуйте! — этакая гостья…
Она приподняла голову, посмотрела на него, медленно облизывая губы, — лицо Жукова показалось ей страшным: желтое, синее, глаза, налитые кровью, казались ранами. Полуодетый, он стоял у кровати, оскалив зубы, и тыкал в рот себе зубной щеткой.
— Задним крыльцом пройди, а не через парадное, — слышишь?
Лодка, закутавшись одеялом, поднялась и сказала:
— Уйди…
Ей хотелось сказать какое-то другое слово, но горло сжала судорога обиды.
Инспектор, не торопясь, ушел в
