дёшево берёт за то, что ничего не делает. Я рекомендую его гуманный поступок со мной за образец всем начинающим литераторам. И все редакторы, я уверен, единодушно присоединятся к моей рекомендации.
Обилие начинающих литераторов, в конце концов, совершенно подавило меня и повергло в мрачное уныние. Я думал – зачем природе, в которой, что бы там ни говорили любители гармонии, приписывающие природе разумное стремление к какой-то таинственной цели, – в которой и без начинающих литераторов ужасно много совершенно лишних и никуда не годных вещей, – зачем природе нужны начинающие литераторы в таком грандиозном количестве?
Пришёл будочник. Он был огненно-рыж и сугубо мрачен.
– Их благородие помощник частного пристава прислали! – заявил он гробовым голосом.
– Что они прислали? – осведомился я.
– Меня вот. Они говорят, что вы пропечатали неправду насчёт женщины… Такого происшествия не было в нашей части. У нас живёт народ смирный. Точно, что была драка, а самоубийств не было. А вот драка, это точно, была. Только дрались не женщины, а сапожники, и один другому ухо откусил. Вот вы, видно, и смешали эти дела. Их благородие говорит, что надо это исправить. Они бумагу прислали, вот…
И он сунул мне бумагу. В ней кратко опровергался факт самоубийства. Меня это огорчило, хотя я и не забыл о том, что этот факт – результат свободного творчества нашего хроникёра.
– Господин газетчик! А то вот ещё было у вас напечатано про буйство… Нельзя ли и это исправить?
– А разве и буйства не было? – с унынием спросил я.
– Нет, оно верно… мордобой был.
– Ну, вот видишь! – с гордостью заметил я.
– Верно… – вздохнул он… – Только всё-таки нельзя ли исправить? Потому как люди это мне знакомые…
– Ну?
– Знакомые… кум один-то… а другой сродни… третий – тёзка… Зазорно им…
Жили-жили… люди всё семейные, и вот – в газету попали.
У него был предвзятый взгляд на газету. Он говорил «в газету» таким тоном и с такой гримасой, что это оскорбило меня.
– Солдат! – сказал я строго и внушительно поднял палец кверху. – Говори о газете без гримас и почтительно. Ибо ты – о, солдате! – не понимаешь её значения. Ты видишь, я в газете, и однако…
– Ведь это, конечно, кому какая доля, – вздохнул он. – Мало ли что случится с человеком… Не убережёшься…
– Это ты о чём?
– Да вот насчёт вас… Вы сказали – сам я в газете, я и говорю.
Он не понимал меня. И он ушёл недовольный мной. Но я был рад, что так говорил со мной.
Я боялся, что он будет строг.
Пришёл хроникёр. Он улыбался. Довольство светилось в каждом волоске его усов, и они подрагивали.
– Какой вам аванс закатили! – с восхищением изрёк он, пожимая мою руку.
– Нет, не издатель, а «Карболка».
Я взял номер газеты из его рук и прочитал в ней: «Мы искренно поздравляем подписчиков „Саламандры“ – этого приюта моральных и интеллектуальных калек – поздравляем их с новым надзирателем за сотрудничающими в ней убогими людьми. Мы говорим о новом редакторе „Саламандры“, господине, подписывающем свои туманные измышления за недостатком собственного приличного имени пошлым псевдонимом Паскарелло – что значит площадной гаер. Это новое приобретение „Саламандры“ несколько знакомо нам, и мы считаем необходимым поделиться с публикой некоторыми данными из его биографии – кладбищенский могильщик, некогда подозревавшийся в ограблении трупа, за что он и был лишён должности, вполне соответствующей его природным способностям…»
Далее шли ещё несколько фактов из моей жизни и сведений обо мне, совершенно новых для меня, и статья была заключена патетическим восклицанием: «Вот кто ныне руководит общественным мнением! О времена! О нравы!»
Мне показалось, что земля разверзлась подо мной и образовала вулкан, сразу обдавший меня волной липкой и пахучей грязи. Но я быстро сообразил, что это открыт исландский гейзер газетной полемики… не больше…
– Вы как… вам это нравится?! – спросил я хроникёра…
– Подло, конечно… но хорошо! Бойко, ядовито! Распишитесь в получении…
– То есть?… – спросил я уныло…
– Будете отвечать?..
– Н-нет, знаете… я недостаточно… усвоил себе такие приёмы… Я ещё неопытен в полемике…
– Следует поторопиться…
– Да?
– Конечно!.. А то вам перервут глотку…
– Разве это… принято в прессе?
– Как же?.. Во всяком торговом предприятии необходима конкуренция…
– Но мне кажется, что пресса преследует не исключительно коммерческие цели…
– Это в идеале пока ещё… На самом же деле присмотритесь к отношениям её органов друг к другу, и вы увидите, что эти отношения регулируются конкуренцией: на популярность в публике – цель явная, на увеличение подписки – цель скрытая и первенствующая…
– Вы давно работаете… – я не решился назвать место, где он работает, так, как мне хотелось назвать его в тот момент…
– Третьи зубы съедаю… – кратко ответил он.
Я понял его жаргон. И я пожалел его. Несчастный!.. Он ничем никогда не возмущался и ничему и никогда не выражал каких-либо иных чувств. Я начинал постигать психический процесс, который привёл его в состояние такого одеревенения…
Потом пришёл человек, объявивший мне, что он хотел бы поговорить со мной о необходимости изменения тона газеты. Я попросил его объясниться…
– Видите ли что… постоянные указания людям на их пороки… едва ли в состоянии исправить кого-либо. Людям нужна ласка, тёплая ласка матери… Ну, и с этой точки зрения ваш орган – не удовлетворяет своей задаче… Зачем говорить всё только о тёмных и горьких вещах?
В жизни есть явления светлые и сладкие…
У этого господина был трёхэтажный подбородок и славные, глазированные жирным румянцем щёки. Я вспомнил жёлтые и худосочные физиономии всех известных мне представителей прессы. У этого господина была недурная эрудиция и громадный запас светлых фактов, которыми он поддерживал её. Факты поражали своей свежестью – казалось, они только что создались в его воображении. Очевидно было, что пункт, с которого наблюдал жизнь этот человек, – замечательно удобный пункт для сохранения чистоты души.
Он долго говорил, он много сказал… Задача прессы, по его мнению, – во что бы то ни стало поддерживать дух общества и его надежды на будущее. Отсюда вывод: с печальными явлениями нужно обращаться осторожно и не часто рассказывать о них обществу, это ведёт к пессимизму. Мы не сошлись с ним. Моё мнение – надежды, позволяя думать о будущем, мешают правильно понимать настоящее и даже развивают индифферентизм к нему. Господин рассердился на меня за всё это и ушёл, сказав мне, что он прекращает подписку…
И ещё пришёл господин с опровержением. В пылу гнева он раздробил своей горничной челюсть, бросив в неё машинкой для снимания сапог. Наша газета нашла необходимым заметить по этому поводу, что машинки для снимания сапог не могут быть применяемы к делу воспитания порядочности в прислуге. Господин не соглашался с этим… и приводил в доказательство ложности нашего взгляда тот факт, что он уже усадил одного редактора в тюрьму.
– Задачи прессы – не оглашения скандалов, а проповедь культуры, культуры, культуры, милостивый государь! – И, грозя побить меня палкой при первой же встрече со мной, он убежал взбешённый.
А я остался на своём посту. Меня радовало то обстоятельство, что у каждого обывателя есть свой взгляд на прессу, но я огорчался, что обыватели не имеют общего взгляда на неё.
Впоследствии я увидал, что разнообразие взглядов скрывает в себе очень хорошо построенный общий взгляд… и это ещё более огорчило меня.
Затем я получил письмо по городской почте. В нём было кратко и ясно сказано следующее:
«М. Г.
Вы приглашены на пикник известным вором и шантажистом X. У.!!! И вы дали согласие ему!!!! Это подло! И это рисует вас как…»
Я не выговорю, как, по его мнению, это меня рисует…
Я только почувствовал, что всё тело мое ноет, ноет так, как будто б меня уже вздули.
Мимо окон редакции ходили какие-то мрачные фигуры. От контролёра принесли гранки завтрашнего номера. Оказалось, что я неудачно выбрал корреспонденции, много послал хроники…
Оказалось, что вообще я не имел точного представления о контроле… Это печальное обстоятельство привело к тому, что все статьи, посланные мною к контролеру, были им гильотинированы.
Он отчертил им начала, четвертовал их и вытянул из них жилы смысла. В красных рубцах лежали предо мной гранки, и мне казалось, что это их до крови высекли.
Кое-как склеив изувеченные остатки некогда вполне здоровых статей, я отправился домой, стараясь пройти так, чтоб менее бросаться в глаза прохожим. Благополучно придя домой, я сел в кресло, пытаясь подвести итоги дня. Но я тотчас же погрузился в кошмар… Мне начало казаться, что из всех углов моей комнаты на меня смотрят суровыми глазами разные чудища.
Ах, как страшно быть предметом их внимания!
Затем мне показалось, что будто б я и издатель, взяв друг друга за руку, в мирном молчании и живописно нищенских костюмах шествуем по пустыне куда-то вглубь её, где тьма и голод.
Затем на макушку мне сел ворон и стал методически продалбливать мой череп. Иногда он заглядывал в мои глаза, и его клюв, красный от моей крови, – я ждал – лишит меня зрения.
Потом при звуках торжественного марша меня повесили вверх ногами на высокое дерево, а люди, которых я видел за день, танцевали подо мной фантастический танец торжествующих победителей.
Я же висел без движения, и единственное желание, которое мешало мне погрузиться в нирвану, было желание высморкать нос.
Но, повешенному так неудобно, мне и этого нельзя было сделать.
Но если б я знал, что будет дальше со мной! Если б я знал, что я, редактор «Саламандры», вступлю в полемику с «Карболкой»!
Если б я знал это – я застрелился бы ранее, чем допустил себя пережить это…
Ибо в конце полемики я всё-таки ведь застрелился же!
И вот! Я дожил до «полемики».
Началось с того, что однажды утром, подавая мне чай, моя кухарка оповестила меня:
– Приходил какой-то…
– Ну?
– Почему?
– Да так. Разговор у него пустой…
– Говори толковее.
– Да я скажу… Про вас спрашивал… «Водку пьёт твой барин?» – «Пьёт», мол. – «Много?»
– «Разно, говорю: когда больно много, когда поменьше». – «А насчёт женского полу как?» —»Это, мол, нам неизвестно». – «Тебе, говорит, никаких зазорных предложениев не делал?!»
Рассердилась я. «Что ты, говорю, анафема? Смеёшься, что ли?» А он уговаривать: «Ты, говорит, бабушка, не сердись и говори всё, как есть по правде. Вот тебе…» – и дал мне три двугривенных. «Сколько, говорит, у него белья, и какое это бельё?..» И вообче спрашивал про домашнее житьё ваше… Я говорю: «Вам, господин, зачем всё это?» А он: «Это,
