коротко остриженных волос, на ногах у него тяжелые, мужицкие сапоги, от них крепко пахнет дегтем.
— Ну-те-с, — заговорил он спокойно и не громко, — не хотите ли вы приехать ко мне? Я живу в селе Красновидове, сорок пять верст вниз по Волге, у меня там лавка; вы будете помогать мне в торговле, это отнимет у вас немного времени, я имею хорошие книги, помогу вам учиться, — что скажете, согласны?
— Да.
— В пятницу приходите в шесть утра к пристани Курбатова, спросите досчаник из Красновидова, — хозяин Василий Панков. Впрочем, — я уже буду там и увижу вас. До свидания.
Встал, протянув мне широкую ладонь, а другой рукой вынул из-за пазухи тяжелую серебряную луковицу-часы и сказал:
— Кончили в шесть минут! Да — мое имя — Михайло Антонов, а фамилия Ромась. Так.
Он ушел не оглядываясь, твердо ставя ноги, легко неся тяжелое, богатырски литое тело.
Через два дня я поплыл в Красновидово.
Волга только что вскрылась; сверху, по мутной воде, тянутся покачиваясь серые, рыхлые льдины; досчаник перегоняет их, и они трутся о борта, поскрипывая, рассыпаясь от ударов острыми кристаллами. Играет «верховой» ветер, загоняя на берег волну, ослепительно сверкает солнце, отражаясь ярко белыми пучками от синевато-стеклянных боков льдин. Досчаник, тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идет под парусом, — на руле молодой мужик Панков, щеголевато одетый в пиджак дубленой овчины, вышитый на груди разноцветным шнурком.
Лицо у него спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика. На носу досчаника, растопырив ноги, стоит с багром в руках батрак Панкова, Кукушкин, растрепанный мужичонко в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него в синяках и ссадинах. Расталкивая льдины длинным багром, он презрительно ругается:
— Сторонись!.. Куда лезешь?..
Я сижу рядом с Ромасем под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:
— Мужики меня не любят, особенно — богатые. Нелюбовь эту придется и вам испытать на себе.
Кукушкин, положив багор поперек бортов, под ноги себе, говорит с восхищением, обратив к нам изувеченное лицо:
— Особо тебя, Антоныч, поп не любит…
— Это верно, — подтверждает Панков.
— Ты ему, псу рябому, кость в горле!
— Но есть и друзья у меня, — будут и у вас, — слышу я голос Хохла.
Холодно. Мартовское солнце еще плохо греет. На берегу качаются темные ветви голых деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата. Всюду на реке — льдины, точно пасется стадо овец. Я чувствую себя как во сне.
Кукушкин, затискивая в трубку табак, философствует:
— Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую тварь, как написано в книгах.
— Кто это тебя избил? — спрашивает Ромась, усмехаясь.
— Так, какие-то темных должностей люди, наверно — жулики, — презрительно говорит Кукушкин. И — с гордостью: — Нет, меня, однова, антиллеристы били, — это действительно! Даже и понять нельзя — как я жив остался!
— За что били? — спрашивает Панков.
— Вчера? Али — антиллеристы?
— Ну — вчера?
— Да — разве можно понять, за что бьют? Народ у нас вроде козла: чуть что сейчас и бодается! Должностью своей считают это — драку!
— Я думаю, — говорит Ромась, — за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно…
— Это, пожалуй, так! Человек я любопытного характера, навык обо всем спрашивать. Для меня — радость, коли новенькое что услышу.
Нос досчаника сильно ткнулся о льдину, по борту, злобно шаркнуло, Кукушкин, покачнувшись, схватил багор, Панков, с упреком говорит:
— А ты гляди на дело, Степан!
— А ты меня не разговаривай! — отпихивая льдины, бормочет Кукушкин. — Не могу я за один раз и должность мою исполнять, и беседу вести с собой…
Они беззлобно спорят, а Ромась говорит мне.
— Земля здесь хуже, чем у нас, на Украйне, а люди — лучше! Очень способный народ.
Я слушаю его внимательно и верю ему. Мне нравится его спокойствие и ровная речь, простая, веская. Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей. Мне особенно приятно, что он не спрашивает — почему я стрелялся? Всякий другой, на его месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос. И — трудно ответить. Чорт знает, почему я решил убить себя. Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо. Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом, — на Волге так хорошо, свободно, светло.
Досчаник плывет под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный берег луговой стороны. Видишь, как прибывает вода, заплескивая и качая прибрежные кусты, а навстречу ей по ложбинам и щелям земли, шумно катятся светлые потоки вешних вод. Улыбается солнце, желтоносые грачи блестят в его лучах черной сталью оперения, хлопотливо каркают, строя гнезда. На припеке трогательно пробивается из земли к солнцу ярко зеленая щетинка травы. Телу — холодно, а в душе — тихая радость и тоже возникают нежные ростки светлых надежд. Очень уютно весною на земле!
Как сквозь дрему, слышу голос хохла:
— Там есть рыбак один, Изот, он, наверное, понравится вам…
К полудню доплыли до Красновидова. На высокой, круто-срезанной горе, стоит голубоглавая церковь, от нее, гуськом, тянутся по краю горы, хорошие крепкие избы, блестя желтым тесом крыш и парчевыми покровами соломы. Просто и красиво.
Сколько раз любовался я этим селом, проезжая мимо него на пароходах.
Когда, вместе с Кукушкиным, я начал разгружать досчаник, Ромась, подавая мне с борта мешки, сказал:
И, не глядя на меня, спросил:
— А грудь — не болит?
— Ни мало.
Я был очень тронут деликатностью его вопроса, — мне особенно не хотелось, чтоб мужики знали о моей попытке убить себя.
— Силенка — имеется, можно сказать — свыше должности, — болтал Кукушкин. — Какой губернии, молодчик? Нижегородской? Водохлебами дразнят вас. А еще — «Чай, примечай, отколе чайки летят» — это тоже про вас сложено.
С горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьев, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босой, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой шапке рыжеватых волос.
Подойдя к берегу, он сказал звучно и ласково:
— С приездом.
Оглянулся, поднял толстую жердь, другую, положил их концами на борта и, легко прыгнув в досчаник, скомандовал:
— Упрись ногами в концы жердей, чтоб не съехали с борта, и принимай бочки. Парень, иди сюда, помогай!
Он был картинно красив и, видимо, очень силен. На румяном лице его, с прямым, большим носом, строго сияли голубоватые глаза.
— Простудишься, Изот, — сказал Ромась.
— Я-то? Не бойся.
Выкатили бочку керосина на берег, Изот, смерив меня глазами, спросил:
— Приказчик?
— Поборись с ним, — предложил Кукушкин.
— А тебе опять рожу испортили?
— Что с ними сделаешь?
— С кем это?
— А — которые бьют…
— Эх, ты, — сказал Изот, — вздохнув и обратился к Ромасю. — Телеги сейчас спустятся. Я вас издали увидал, — плывут. Хорошо плыли. Ты — иди, Антоныч, я послежу тут.
Было видно, что человек этот относился к Ромасю дружески и заботливо, даже покровительственно, хотя Ромась был старше его лет на десять.
Через полчаса я сидел в чистой и уютной комнате новенькой избы, — стены ее еще не утратили запаха смолы и пакли. Бойкая, остроглазая баба накрывала стол для обеда, Хохол выбирал книги из чемодана, ставя их на полку у печки.
— Ваша комната — на чердаке, — сказал он.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов, за оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко:
— Издохнуть бы вам!
Двое мальчишек, деловито заграждавшие путь ручью камнями и грязью, услыхав голос старухи, стремглав бросились прочь от нее, а она, подняв с земли щепку, плюнула на нее и бросила в ручей. Потом, ногою в мужицком сапоге, разрушила постройку детей и пошла вниз, к реке.
Позвали обедать. Внизу, за столом сидел Изот, вытянув длинные ноги с багровыми ступнями, и что-то говорил, но — замолчал, увидя меня.
— Что ж ты? — хмуро спросил Ромась. — Говори!
— Да, уж и ничего, все сказал! Значит — так решили: сами, дескать, управимся. Ты ходи с пистолетом, а то — с палкой потолще. При Баринове — не все говорить можно, у него, да у Кукушкина — языки бабьи. Ты, парень, рыбу ловить любишь.
— Нет.
Ромась заговорил о необходимости организовать мужиков, мелких садовладельцев, вырвать их из рук скупщиков. Изот, внимательно выслушав его, сказал:
— Окончательно мироеды житья не дадут тебе.
— Увидим.
— Да, уж — так!
Я смотрел на Изота и думал:
— Наверное, — вот с таких мужиков пишут рассказы Каронин и Златовратский…
Неужели удалось мне подойти к чему-то серьезному, и теперь я буду работать с людьми настоящего дела?
Изот, пообедав, говорил:
— Ты, Михайло Антонов, не торопись, хорошо — скоро не бывает. Легонько надо!
Когда он ушел, Ромась сказал задумчиво:
— Умный человек, честный. Жаль — малограмотен, едва читает. Но — упрямо учится. Вот, — помогите ему в этом.
Вплоть до вечера он знакомил меня с ценами товаров в лавке, рассказывая:
— Я продаю дешевле, чем вдвое, других лавочников села; конечно — это им не нравится. Делают мне пакости, собираются избить. Живу я здесь не потому, что мне приятно или выгодно торговать, а — по другим причинам. Это затея вроде вашей булочной…
Я сказал, что догадываюсь об этом.
— Ну, да… Надо же учить людей уму-разуму, — так?
Лавка была заперта, мы ходили по ней с лампою в руках, и на улице кто-то тоже ходил, осторожно шлепая по грязи, иногда тяжко влезая на ступени крыльца.
— Вот — слышите? — ходит! Это — Кирилка, бобыль, пьяница, злое животное, он любит делать зло, точно красивая девка кокетничать. Вы будьте осторожны в словах с ним, да и — вообще…
Потом, в комнате, закурив трубку, прислонясь широкой спиною к печке и прищурив глаза, он пускал струйки дыма в бороду себе и, медленно составляя слова в простую, ясную речь, говорил, что давно уже заметил, как бесполезно трачу я годы юности.
— Вы человек способный, по природе — упрямый и, видимо, с хорошими желаниями. Вам надо учиться,
