Холодно у нас чего-то. Топили, а холодно. Старый дом-то… продувает… охо-хо! А отец-то, ребятишки, опять сердитый… поясницу, говорит, ломит у него. Тоже старый… а всё неудачи да непорядки… расходы большие… забота.
ТАТЬЯНА (брату). Ты вчера у Лены сидел?..
ПЕТР. Да…
ТАТЬЯНА. Весело было?
ПЕТР. Как всегда… пили чай, пели… спорили…
ТАТЬЯНА. Кто с кем?
ПЕТР. Я с Нилом и Шишкиным.
ТАТЬЯНА. По обыкновению…
ПЕТР. Да. Нил восторгался процессом жизни… ужасно он раздражает меня… проповедью бодрости, любви к жизни… Смешно! Слушая его, начинаешь представлять себе эту никому не известную жизнь… чем-то вроде американской тетушки, которая вот-вот явится и осыплет тебя разными благами… А Шишкин проповедовал пользу молока и вред табака… да уличал меня в буржуазном образе мыслей.
ТАТЬЯНА. Всё одно и то же…
ПЕТР. Да, по обыкновению…
ТАТЬЯНА. Тебе… очень нравится Лена?
ПЕТР. Н-ничего… она славная… веселая…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Вертушка она! Зряшная ее жизнь! Каждый божий день гости у нее, чаи да сахары… пляс да песня… а вот умывальника купить себе не может! Из таза умывается да на пол воду хлещет… дом-то гноит…
ТАТЬЯНА. А я вчера была в клубе… на семейном вечере. Член городской управы Сомов, попечитель моей школы, едва кивнул мне головой… да. А когда в зал вошла содержанка судьи Романова, он бросился к ней, поклонился, как губернаторше, и поцеловал руку…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Экой бесстыдник, а? Где бы взять честную девушку под ручку да уважить ее, поводить ее по зале-то вальяжненько, на людях-то…
ТАТЬЯНА (брату). Нет, ты подумай! Учительница, в глазах этих людей, заслуживает меньше внимания, чем распутная, раскрашенная женщина…
ПЕТР. Не стоит замечать таких… пошлостей… Нужно ставить себя выше… А она хоть и распутная, но не красится…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ты почем знаешь? Лизал ей щеки-то? Сестру обидели, а он за обидчицу заступается…
ТАТЬЯНА. Нет, при матери совершенно нельзя говорить…
За дверью в сени слышны тяжелые шаги.
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ну-ну! Окрысились… Ты бы, Петр, чем шаги-то вышагивать, самовар втащил… а то Степанида жалуется – тяжело, дескать…
СТЕПАНИДА (вносит самовар, ставит его на пол около стола и, выпрямившись, задыхаясь, говорит хозяйке). Ну, и как вам будет угодно, а только опять говорю – сил моих нет лешего этакого таскать, – ноженьки подламываются…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Что же – особого человека нанять прикажешь?
СТЕПАНИДА. Как хотите! Пускай певчий носит – что ему? Петр Васильич, поставь на стол самовар, ей-ей, мочи нет!
ПЕТР. Ну, давай… эх!
СТЕПАНИДА. Спасибо. (Уходит.)
АКУЛИНА ИВАНОВНА. В самом деле, Петя, скажи-ка ты певчему-то, пусть бы он самовар-от подавал? Право…
ТАТЬЯНА (тоскливо вздыхает). О боже мой…
ПЕТР. А не сказать ли ему, чтоб он воду носил, полы мыл, трубы чистил и, кстати уж, белье стирал?
АКУЛИНА ИВАНОВНА (с досадой отмахивается от него рукой). Что зря говоришь? Всё это своим порядком и без него делают… А самовар внести…
ПЕТР. Мамаша! Каждый вечер вы поднимаете сей роковой вопрос – вопрос о том, кому носить самовар. И поверьте, что вопрос этот пребудет неразрешенным до поры, пока вы не наймете дворника…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. На кой шут он нужен, дворник? Отец сам двор убирает…
ПЕТР. И это называется – скряжничеством. А скряжничать нехорошо, имея в банке…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ш-ш! Нишкни! Отец услышит – он те задаст банк! Ты в банк-то деньги вложил?
ПЕТР. Послушайте!
ТАТЬЯНА (вскакивая). Петр, да оставь хоть ты… ведь терпения не хватает…
ПЕТР (подхода к ней). Ну, не кричи! Незаметно для себя втягиваешься в эти споры…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…
ПЕТР. Изо дня в день – одно и то же… На душу от этих прений садится какая-то копоть, ржавчина…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (кричит в дверь своей комнаты). Отец! Иди чай пить…
ПЕТР. Когда истечет срок моего отлучения от университета, я уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..
ТАТЬЯНА. А мне вот некуда ехать…
ПЕТР. Я говорю тебе – поезжай на курсы…
ТАТЬЯНА. Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не учиться… пойми!
АКУЛИНА ИВАНОВНА (снимая чайник с самовара, обожгла руку и вскрикивает). Ах, пострели те горой!
ТАТЬЯНА (брату). И я не знаю, не представляю – что значит жить? Как я могла бы жить?
ПЕТР (задумчиво). Н-да, жить надо умеючи… осторожно…
БЕССЕМЁНОВ (выходит из своей комнаты, и, оглядев детей, садится ее стол). Нахлебников звали?
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Петя! Позови-ко…
Петр уходит. Татьяна идет к столу.
БЕССЕМЁНОВ. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил…
ТАТЬЯНА. Ну, не всё ли равно, папаша?
БЕССЕМЁНОВ. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё равно…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только не успели…
БЕССЕМЁНОВ. Я не сержусь… Я говорю пиленый сахар тяжел и не сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый (заметая) он легкий, сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?
БЕССЕМЁНОВ. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам – жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос? Н-да…
ТАТЬЯНА. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?
БЕССЕМЁНОВ. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо – обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование… Вот – Петра выгнали, ты – в девках сидишь…
ТАТЬЯНА. Я работаю… я…
БЕССЕМЁНОВ. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои – никому не надобны и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, – я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (все время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?
БЕССЕМЁНОВ (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе!
Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессемёнов говорит дочери.
Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Все дрожит, все боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!
ПЕРЧИХИН (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным – во веки веков!
БЕССЕМЁНОВ. У тебя опять разрешение вина?
ПЕРЧИХИН. С горя!
БЕССЕМЁНОВ. С какого это?
ПЕРЧИХИН (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня… Три года держал птицу, тирольской трелью пела, – продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и – растрогался. Жаль птицу, привык… любил…
Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.
БЕССЕМЁНОВ. А зачем продавал, коли так.
ПЕРЧИХИН (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола). Цену хорошую дали…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. А что тебе деньги? Все равно зря промотаешь…
ПЕРЧИХИН (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам… верно!
БЕССЕМЁНОВ. Значит, опять-таки не было резона продавать…
ПЕРЧИХИН. Был резон. Слепнуть стала птица… стало быть, скоро помрет…
БЕССЕМЁНОВ (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак…
ПЕРЧИХИН. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей…
ТАТЬЯНА. А Нил где?
ПЕТР. Ушел с Шишкиным на репетицию.
БЕССЕМЁНОВ. Где это они играть хотят?
ПЕТР. В манеже. Спектакль для солдат.
ПЕРЧИХИН (Тетереву). Божьей дудке – почтение! Синиц ловить идем, дядя?
ПЕРЧИХИН. Хоть завтра.
ТЕТЕРЕВ. Не могу. Покойник есть…
ПЕРЧИХИН. До обедни?
ТЕТЕРЕВ. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка там…
Поля уходит.
ТЕТЕРЕВ. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Знаю, знаю…
Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным Тетерева. Несколько секунд все пьют и едят молча.
БЕССЕМЁНОВ. А хорошо ты, Терентий Хрисанфович, заработаешь в этом месяце. Почти каждый день покойник.
БЕССЕМЁНОВ. И свадьбы часто…
ТЕТЕРЕВ. И женятся усердно…
БЕССЕМЁНОВ. Вот накопи деньжат, да и сам женись.
ТЕТЕРЕВ. Не хочется…
Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.
ПЕРЧИХИН. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба ни к чему. Лучше пойдем снегирей ловить…
ТЕТЕРЕВ. Согласен…
ПЕРЧИХИН. Расчудесное это занятие – снегирей ловить! Только что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета… чистота, сияние и кроткая тишина вокруг. Особенно ежели день солнечный – душа поет от радости! На деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка пухлого присыпаны… И вот на этакую умилительную красоту – гурлы! гурлы! – вдруг с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и ворчат и скрипят – умиление души! Сам бы в снегиря обратился, чтобы с ними порыться в снегу… эх!..
БЕССЕМЁНОВ. Глупая птица, снегирь.
ПЕРЧИХИН. Я сам глупый…
ТЕТЕРЕВ. Рассказано хорошо…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (Перчихину). Младенец ты…
ПЕРЧИХИН. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше певчей птицы?
БЕССЕМЁНОВ. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?
ПЕРЧИХИН. Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не умею. Я так полагаю, что всякое дело любовью освящается…
БЕССЕМЁНОВ. Всякое?
ПЕРЧИХИН. Всякое!
БЕССЕМЁНОВ. А ежели кто любит чужую собственность прикарманивать?
ПЕРЧИХИН. Это уж будет не дело, а воровство.
БЕССЕМЁНОВ. Мм… Оно пожалуй…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (зевая). Охо-хо! Скушно что-то… И как это по вечерам скушно всегда… Хоть бы ты, Терентий Хрисанфович, гитару свою принес да поиграл бы…
ТЕТЕРЕВ (спокойно). При найме мною квартиры, достопочтенная Акулина Ивановна, я не брал на себя обязанности увеселять вас…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (не разобрав). Как ты сказал?
ТЕТЕРЕВ. Громко и внятно.
БЕССЕМЁНОВ (с удивлением и досадой). Смотрю я на тебя, Терентий Хрисанфович, и дивуюсь. Человек ты… извини за выражение, совсем… никудышный – никчёмный, но гордость в тебе – чисто барская. Откуда бы?
ТЕТЕРЕВ (спокойно). Врожденная…
БЕССЕМЁНОВ. Чем же ты гордишься-то, скажи на милость?
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Так это он – чудачит все. Какая в нем гордость может быть?
ТАТЬЯНА. Мама!
АКУЛИНА ИВАНОВНА (встрепенувшись). А? Ты что?
Татьяна укоризненно качает головой.
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Али я опять что не так сказала? Ну, ин буду молчать… Бог с вами!
БЕССЕМЁНОВ (обиженный). Ты, мать, осторожнее выражай свои мысли. Мы живем среди лиц образованных. Они на все могут навести критику с точки науки и высших свойств ума. А мы с тобой люди старые, глупые…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (миролюбиво). Что уж там! Конечно уж… они ведь знают.
ПЕРЧИХИН. А это ты, брат,
