парень в двадцать лет уставщиком порядков захочет быть… тогда все должно придти в замешательство… и деловому человеку на земле места не будет. Ты научись, будь мастером в твоем деле и тогда – рассуждай… А до той поры всякий на твои рассуждения имеет полное право сказать – цыц! Я говорю это тебе не со зла, а по душе… как ты есть мой сын, кровь моя, и все такое. Нилу я ничего не говорю… хоть много положил труда на него, хоть он и приемыш мой… но все же он – чужая кровь. И чем дальше – тем больше он мне чужой. Я вижу – будет он прохвостом… актером будет или еще чем-нибудь в этаком духе… Может, даже социалистом будет… Ну – туда ему и дорога!
АКУЛИНА ИВАНОВНА (выглядывая из двери, жалобным и робким голосом). Отец! не пора ли обедать?
БЕССЕМЁНОВ (строго). Пошла ты! Не суйся, когда не надо…
Акулина Ивановна скрывается за дверью. Татьяна укоризненно смотрит на отца, встает со стула и снова бродит по комнате.
Видели? Мать ваша ни минуты покоя не знает, оберегая вас… все боится, как бы я не обидел… Я не хочу никого обижать… Я сам обижен вами, горько обижен!.. В доме моем я хожу осторожно, ровно на полу везде битое стекло насыпано… Ко мне и гости, старые приятели, перестали ходить: у тебя, говорят, дети образованные, а мы – народ простой, еще насмеются они над нами! И вы не однажды смеялись над ними, а я со стыда горел за вас. Все приятели бросили меня, точно образованные дети – чума. А вы никакого внимания на отца своего не обращаете… никогда не поговорите с ним ласково, никогда не скажете, какими думами заняты, что делать будете? Я вам – как чужой… А ведь я – люблю вас!.. Люблю! Понимаете вы, что значит – любовь? Тебя вот выгнали – мне это больно. Татьяна зря в девках сохнет, мне это обидно… и даже конфузно пред людьми. Чем Татьяна хуже многих прочих, которые выходят замуж и… все такое? Мне хочется видеть тебя, Петр, человеком, а не студентом… Вон Филиппа Назарова сын – кончил учиться, женился, взял с приданым, две тыщи в год получает… в члены управы попадет…
ПЕТР. Подождите… и я женюсь…
БЕССЕМЁНОВ. Да, я вижу! Ты – хоть завтра готов… Ну, только – на ком? На вертушке, на беспутной бабенке… да еще и вдове! Э-эх!
ПЕТР (вскипая). Вы не имеете права называть ее… так!
БЕССЕМЁНОВ. Как – так? Вдовой или беспутной?
ТАТЬЯНА. Папаша! Пожалуйста… пожалуйста, оставьте это! Петр… Уйди!.. или – молчи! Я ведь вот – молчу! Слушайте… Я – не понимаю ничего… Отец!.. Когда вы говорите – я чувствую – вы правы! Да, вы правы, знаю! Поверьте, я… очень это чувствую! Но ваша правда – чужая нам… мне и ему… понимаете? У нас уже своя… вы не сердитесь, постойте! Две правды, папаша…
БЕССЕМЁНОВ (вскакивая). Врешь! Одна правда! Моя правда! Какая ваша правда? Где она? Покажи!
ПЕТР. Отец, не кричи! Я тоже скажу… ну, да! Ты прав… Но твоя правда узка нам… мы выросли из нее, как вырастают из платья. Нам тесно, нас давит это… То, чем ты жил, твой порядок жизни, он уже не годится для нас…
БЕССЕМЁНОВ. Ну да! Вы… вы! Как же… вы образовались… а я дурак! А, вы…
ТАТЬЯНА. Не то, папаша! Не так…
БЕССЕМЁНОВ. Нет – то! К вам ходят гости… целые дни шум… ночью спать нельзя… Ты на моих глазах шашни с постоялкой заводишь… ты всегда надута… а я… а мы с матерью жмемся в углу….
АКУЛИНА ИВАНОВНА (врываясь в комнату, жалобно кричит). Голубчики! Да я ведь… родной ты мой! Разве я говорю что? Да я и в углу!.. и в углу, в хлеву! Только не ругайтесь вы! Не грызите друг друга… милые!
БЕССЕМЁНОВ (одной рукой привлекая ее, а другой отталкивая). Пошла прочь, старуха! Не нужна ты им. Оба мы не нужны! Они – умные!.. Мы – чужие для них…
ТАТЬЯНА (стонет). Какая мука! Какая… мука!..
ПЕТР (бледный, с отчаянием). Пойми, отец… ведь глупо это! Глупо! Вдруг, ни с того ни с сего…
БЕССЕМЁНОВ. Вдруг? Врешь! Не вдруг… годами нарывало у меня в сердце!..
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Петя, уступи! Не спорь!.. Таня… пожалейте отца!
БЕССЕМЁНОВ. Глупо? Дурак ты! Страшно… а не глупо! Вдруг… жили отец и дети… вдруг – две правды… звери вы!
ТАТЬЯНА. Петр, уйди! Успокойся, отец… ну, прошу…
БЕССЕМЁНОВ. Безжалостные! Стеснили нас… Чем гордитесь? Что сделали? А мы – жили! Работалистроили дома… для вас… грешили… может быть, много грешили – для вас!
ПЕТР (кричит). Просил я тебя, чтоб ты… все это делал?
ТАТЬЯНА. Ступай вон, Петр! Я не могу, я ухожу… (В изнеможении опускается на стул.)
БЕССЕМЁНОВ. А! бежите… от правды, как черти от ладана… Зазрила совесть!
НИЛ (широко распахнув дверь из сеней, останавливается на пороге. Он – с работы. Лицо у него черное, закопченное дымом, измазанное сажей, руки тоже грязные. Он в короткой куртке, промасленной до блеска, подпоясан ремнем, в высоких грязных сапогах по колено. Протягивая руку, он говорит). Дайте поскорее двугривенный, извозчику заплатить!
Его неожиданное появление и вдруг раздавшийся спокойный голос сразу прекращают шум в комнате, и несколько секунд все молчат, неподвижно глядя на него.
(Он замечает впечатление и, сразу сообразив в чем дело, с улыбкой сожаления говорит.) Н-ну-у! Опять баталия!
БЕССЕМЁНОВ (грубо кричит). Ты, нехристь! Куда пришел!
НИЛ. А? Куда?
БЕССЕМЁНОВ. В шапке! Шапку…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Что, в самом деле? Грязный лезешь прямо в горницы… ишь ты!
НИЛ. Да вы двугривенный-то дайте!
ПЕТР (дает ему деньги и вполголоса говорит). Иди сюда скорее…
НИЛ (с улыбкой). На помощь? Трудно приходится! Сейчас!
БЕССЕМЁНОВ. Ишь! Вот он!.. Тоже – всё с рывка, с наскоку… Тоже нахватался где-то… чего-то… Уважения нет ни к чему на свете…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (подделываясь под тон мужа). И впрямь… Сорванец какой! Таня, ты поди… поди в кухню… в кухню! скажи Степаниде – обедать…
Татьяна уходит.
БЕССЕМЁНОВ (угрюмо улыбаясь). Ну, а Петра куда пошлешь? Э-эх ты! Глупая старуха! Глупая ты… Пойми, я не зверь какой! Я от души… от страха за них… от боли душевной кричу… а не от злости. Чего же ты их разгоняешь от меня?
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Да я ведь знаю… голубчик мой! Я знаю все… да жалко их! Мы старые с тобой… мы – таковские! Куда нас? Господи! На что нас? А им – жить! Они, милые, горя-то от чужих много увидят…
ПЕТР. Отец, ты, право, напрасно… волнуешься… Ты вообразил что-то…
БЕССЕМЁНОВ. Боюсь я! Время такое… страшное время! Все ломается, трещит… волнуется жизнь!.. За тебя боюсь… Вдруг что-нибудь… кто нас поддержит в старости? Ты – опора нам… Вон Нил-то… вишь какой? И этот… птица эта, Тетерев… тоже! Ты сторонись их! Они… не любят нас! Гляди!
ПЕТР. Э, полно! Ничего со мной не будет… Вот, подожду еще немного… потом подам прошение…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Подай-ка ты, Петя, поскорее, успокой отца…
БЕССЕМЁНОВ. Я в тебя, Петр, верю, когда ты вот так говоришь… рассудительно, серьезно… Верю, что ты жизнь проживешь не хуже меня… Ну, а иной раз…
ПЕТР. Ну, давай, оставим это! Будет… Подумай, как часто у нас бывают такие сцены!
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Голубчики вы мои!
БЕССЕМЁНОВ. Вот еще Татьяна… эх! Бросить бы ей это училище… Что оно для нее? Одно утомление…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Ох, надо!
НИЛ (входит раздетый, в синей блузе, но еще неумытый). Обедать скоро будем, а?
Петр, при виде Нила, быстро выходит в сени.
БЕССЕМЁНОВ. Рожу-то умыл бы сначала, а потом об еде спрашивал.
НИЛ. Ну, рожа у меня не велика, вымою живо, а вот есть я хочу, как волк! Дождь, ветер, холодище, паровоз старый, скверный… измаялся я в эту ночь – прямо сил нет! Заставить бы начальника тяги прокатиться в такую погодку, да на этаком паровозе…
БЕССЕМЁНОВ. Болтай больше! Что-то, я смотрю, ты про начальников-то легко говорить стал… смотри, худа не было бы!
НИЛ. Начальникам худо не будет…
АКУЛИНА ИВАНОВНА. Отец не про них говорит, а про тебя.
НИЛ. Ага, про меня…
БЕССЕМЁНОВ. Да, про тебя!
НИЛ. Ага!..
БЕССЕМЁНОВ. Ты не гакай, а слушай…
НИЛ. Я слушаю…
БЕССЕМЁНОВ. Зазнаваться ты стал…
НИЛ. Давно?
БЕССЕМЁНОВ. Ты таким языком со мной не смей говорить!
НИЛ. А у меня один язык (высовывая язык, показывает), и я со всеми им говорю…
АКУЛИНА ИВАНОВНА (всплескивая руками). Ах ты, бесстыдник! Кому ты язык показываешь?
БЕССЕМЁНОВ. Погоди, мать, постой!
Акулина Ивановна, укоризненно покачивая головою, уходит.
Ты… умник! Я хочу с тобой говорить…
НИЛ. После обеда?
БЕССЕМЁНОВ. Сейчас!
НИЛ. Лучше бы после обеда! Право, я голоден, устал, продрог… сделайте одолжение, отложите разговор! И потом, – что вы можете мне сказать? Ругаться ведь будете… а мне ругаться с вами неприятно… лучше бы вы… того… сказали бы прямо, что терпеть меня не можете… и чтоб я…
БЕССЕМЁНОВ. Ну, чёрт с тобой! (Уходит в свою комнату и плотно, крепко прикрывает дверь за собою.)
НИЛ (ворчит). И отлично! Лучше чёрт, чем ты… (Напевая себе под нос, ходит по комнат.)
ТАТЬЯНА входит.
Опять лаялись?
ТАТЬЯНА. Ты не можешь себе представить…
НИЛ. Ну! превосходно представляю… Разыгрывали драматическую сцену из бесконечной комедии, под названием «Ни туда, ни сюда»…
ТАТЬЯНА. Тебе хорошо говорить так! Ты умеешь стоять в стороне…
НИЛ. Я умею оттолкнуть от себя в сторону всю эту канитель. И скоро – оттолкну решительно, навсегда… Переведусь в монтеры, в депо… надоело мне ездить по ночам с товарными поездами! Еще если б с пассажирскими! С курьерским, например, – фьить! Режь воздух! Мчись на всех парах! А тут – ползешь с кочегаром… скука! Я люблю быть на людях…
ТАТЬЯНА. От нас ты однако бегаешь…
НИЛ. Да… прости за правду! – убежишь ведь! Я жить люблю, люблю шум, работу, веселых, простых людей! А вы разве живете? Так как-то слоняетесь около жизни и по неизвестной причине стонете да жалуетесь… на кого, почему, для чего? Непонятно.
ТАТЬЯНА. Ты не понимаешь?
НИЛ. То-то нет! Когда человеку лежать на одном боку неудобно – он перевертывается на другой, а когда ему жить неудобно – он только жалуется… А ты сделай усилие, – перевернись!
ТАТЬЯНА. Ты знаешь – один философ сказал, что только глупому жизнь кажется простой!
НИЛ. Философы в глупостях, должно быть, знают толк. Но я ведь умником себя не считаю… Я просто нахожу, что с вами жить почему-то невыносимо скучно. Думаю, потому что очень уж вы любите на все и вся жаловаться. Зачем жаловаться? Кто вам поможет? Никто не поможет… И некому, и… не стоит…
ТАТЬЯНА. Откуда в тебе эта черствость, Нил?
НИЛ. А это – черствость?
ТАТЬЯНА. Жестокость… Я думаю, что ты заразился ею
