пользу воскресных школ… о чем я его совсем не умолял! Он даже хвастался, что я-де один из инициаторов устройства школы. И вот недавно, в воскресенье, приходит он домой и – ужас! Дверь отворяет не горничная, а нянька! Где Саша? В школе. Ага! И – запретил горничной посещать школу! Это как назвать, по-вашему?
Татьяна пожимает плечами молча.
ШИШКИН. Вообще говоря, Петр, точно на смех, достает мне уроки всё у каких-то шарлатанов.
ТАТЬЯНА (сухо). Помнится, вы очень хвалили казначея…
ШИШКИН. Да… конечно… старикашка милый Но – нумизмат! Сует мне под нос разные медяшки и говорит о цезарях, диадохах и разных там фараонах с колесницами. Одолел, – сил моих нет! Ну, я ему и говори: «Послушайте, Викентий Васильевич! А по-моему, все это – ерунда! Любой булыжник древнее ваших медяков!» Он – обиделся. «Что же, говорит, я пятнадцать лет жизни на ерунду убил?» Я же – ответил утвердительно. При расчете он полтину мне не додал… очевидно, оставил ее для пополнения коллекции. Но это – пустяки… а вот с Прохоровым я… н-да… (Уныло.) Скверный у меня характер! (Торопливо.) Слушайте, Марья Никитишна, идемте, пора!
ЦВЕТАЕВА. Я готова. До свидания, Таня! Завтра воскресенье… я приду к тебе с утра…
ТАТЬЯНА. Спасибо. Мне… право, кажется, что я какое-то ползучее растение у вас под ногами… ни красы во мне, ни радости… а идти людям я мешаю, цепляясь за них…
ШИШКИН. Какие вредные мысли, фу-у!
ЦВЕТАЕВА. Обидно слышать это, Таня…
ТАТЬЯНА. Нет, погоди… ты знаешь? Я понимаю: поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить – тот не может жить… тот должен погибнуть… да!
ЦВЕТАЕВА (улыбаясь). Разве? А может быть, нет?
ТАТЬЯНА. Ты передразниваешь меня… ну, стоит ли? Смеяться надо мною… стоит ли?
ЦВЕТАЕВА. Нет, Таня, нет, милая! Все это говорит твоя болезнь, усталость, а не ты… Ну, до свидания! И не считай нас жесткими и злыми…
ТАТЬЯНА. Идите… до свидания!
ШИШКИН (Поле). Ну-с, когда же вы будете читать Гейне? Ах да, вы замуж… гм! Против этого можно бы кое-что сказать… но – до свидания! (Уходит вслед за Цветаевой.)
ПОЛЯ. Наверно, скоро всенощная кончится… Сказать, чтоб подавали самовар?
ТАТЬЯНА. Едва ли старики будут пить чай… Как хочешь, впрочем.
Раньше тишина тяготила меня, а теперь мне приятно, что у нас тихо.
ПОЛЯ. Вам не пора ли принять лекарство?
ТАТЬЯНА. Нет еще… Последние дни у нас было так суетно, крикливо. Какой шумный этот Шишкин…
ПОЛЯ (подходя к ней). Хороший он…
ПОЛЯ. Славный он, смелый. Где что увидит несправедливое – сейчас вступается. Вот – горничную заметил. А кто замечает, как живут горничные и другие люди, служащие богатым? И если заметит кто, – разве вступится?
ТАТЬЯНА (не глядя на Полю). Скажи мне, Поля… Ты не боишься… за Нила замуж идти?
ПОЛЯ (спокойно, с удивлением). Чего же мне бояться? Нет, ничего, я не боюсь…
ТАТЬЯНА. Чего?.. А я… боялась бы. Я говорю с тобой об этом потому, что… люблю… тебя! Ты не такая, как он. Ты – простая… он – много читал, он уж образованный. Ему, может быть, скучно с тобой… Ты думала об этом, Поля?
ПОЛЯ. Нет. Я знаю, он меня любит…
ТАТЬЯНА (с досадой). Как можно это знать…
ПОЛЯ. Вот спасибо вам! Пойду за молоком. (Уходит.)
ТЕТЕРЕВ (он с похмелья, опухший). Иду мимо кухни, а Степанида взмолилась: «Батюшка! Внеси самовар! Я, говорит, тебе, когда понадобится, огурчика дам, рассольцу…» Соблазнился я, чревоугодник:
ТАТЬЯНА. Вы уже ото всенощной?
ТЕТЕРЕВ. Нет, не ходил сегодня. Башка трещит. Вы – как? Лучше чувствуете себя?
ТАТЬЯНА. Ничего, спасибо. Меня об этом спрашивали раз двадцать в день… Я чувствовала бы себя еще лучше, если б у нас было менее шумно. Меня немножко раздражает эта беготня… все куда-то стремятся, кричат. Отец – злится на Нила, мать – все вздыхает… А я лежу, наблюдаю и… не вижу смысла в том, что они… все эти… называют жизнью.
ТЕТЕРЕВ. Нет, любопытно! Я человек посторонний, не причастный делам земли… живу из любопытства и нахожу, что здесь – довольно интересно.
ТАТЬЯНА. Вы невзыскательны, я знаю. Но – что ж тут интересного?
ТЕТЕРЕВ. А вот – люди настраиваются жить. Я люблю слушать, когда в театре музыканты настраивают скрипки и трубы. Ухо ловит множество отдельных верных нот, порою слышишь красивую фразу… и ужасно хочется скорее услыхать, – что именно будут играть музыканты? Кто из них солист? Какова пьеса? Вот и здесь тоже… настраиваются…
ТАТЬЯНА. В театре… да. Там приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую, избитую вещь. А здесь… а эти? Что они способны сыграть? Я не знаю.
ТЕТЕРЕВ. Кажется что-то фортиссимо…
ТАТЬЯНА. Посмотрим.
Тетерев раскуривает трубку.
Зачем вы трубку курите, а не папиросы?
ТЕТЕРЕВ. Удобнее. Ведь я – бродяга, большую часть года провожу в дороге. Вот опять скоро уйду. Установится зима, и я – в путь.
ТАТЬЯНА. Куда?
ТЕТЕРЕВ. Не знаю… Да ведь это все равно…
ТАТЬЯНА. Замерзнете где-нибудь… нетрезвый…
ТЕТЕРЕВ. В дороге – никогда не пью… А и замерзну – что ж в этом? Лучше замерзнуть на ходу, чем сгнить, сидя на одном месте…
ТАТЬЯНА. Это вы на меня намекаете?
ТЕТЕРЕВ (испуганно вскакивая). Боже упаси! Что вы? Разве я… я не зверь!
ТАТЬЯНА (с улыбкой). Да вы не беспокойтесь. Меня ведь это не обижает. У меня потеря болевой чувствительности. (С горечью.) Все знают, что меня нельзя обидеть. Нил, Пелагея, Елена, Маша… Они ведут себя, как богачи, которым нет дела до того, что чувствует нищий… что думает нищий, когда видит, как они кушают редкие яства…
ТЕТЕРЕВ (сморщив лицо, сквозь зубы). Зачем унижение? Надо уважать себя…
ТАТЬЯНА. Ну, хорошо… оставим это!
Скажите мне что-нибудь… про себя! Вы никогда не говорите о себе… Почему?
ТЕТЕРЕВ. Предмет большой, но неинтересный.
ТАТЬЯНА. Нет, скажите! Почему вы… так странно живете? Вы кажетесь мне умным, даровитым… Что случилось с вами в жизни?..
ТЕТЕРЕВ (скалит зубы). Что случилось? О, это длинная и скучная история… если ее рассказывать своими словами…
Я —
Солнца, счастья шел искать…
Наг и бос вернулся вспять,
И белье и упованья
Истаскал в своем скитанье.
Но это объяснение красиво слишком для меня… хотя оно и кратко. К нему добавить надо, что в России удобнее, спокойнее быть пьяницей, бродягой, чем трезвым, честным, дельным человеком.
Входят Петр и Нил.
Только люди безжалостно прямые и твердые, как мечи, – только они пробьют… А! Нил! Откуда?
НИЛ. Из депо. И после сражения, в котором одержал блестящую победу. Этот дубиноголовый начальник депо…
ПЕТР. Наверное, тебя скоро прогонят со службы…
НИЛ. Другую найду…
ТАТЬЯНА. Знаешь, Петр, Шишкин поругался с Прохоровым и, не решаясь сказать это тебе лично…
ПЕТР (сердито, раздражаясь). Черт бы его побрал! Это… возмутительно! В какое идиотское положение он ставит меня перед Прохоровым? И, наконец, лишает возможности быть полезным другому товарищу…
НИЛ. Ты погоди сердиться! Узнал бы прежде – кто виноват?
ПЕТР. Я это знаю!
ТАТЬЯНА. Шишкину не понравилось, что Прохоров антисемит…
НИЛ (смеясь). Ах, милый петушок!
ПЕТР. Ну, да! Тебе это нравится. Ты тоже совершенно лишен чувства уважения к чужим взглядам… дикие люди!
НИЛ. Постой! Ты сам-то разве склонен юдофоба уважать?
ПЕТР. Я ни в каком случае не сочту себя вправе хватать человека за глотку!
НИЛ. А я – схвачу…
ТЕТЕРЕВ (разглядывая спорящих поочередно). Хватай!
ПЕТР. Кто дал… кто дал вам это право?
НИЛ. Прав – не дают, права – берут… Человек должен сам себе завоевать права, если не хочет быть раздавленным грудой обязанностей…
ПЕТР. Позволь!..
ТАТЬЯНА (тоскливо). Ну, закипает спор… бесконечный спор! Как вам не надоедает?..
ПЕТР (сдерживаясь). Извини, я не стану больше! Но, право же, – ведь этот Шишкин ставит меня…
ТАТЬЯНА. Я понимаю… он глупый!
НИЛ. Он славный парень! Не только не позволит наступить себе на ногу, – сам первый всякому наступит! Хорошо иметь в себе столько чувства человеческого достоинства…
ТАТЬЯНА. Столько ребячества, хотел ты сказать?
НИЛ. Нет, я не ошибся. Но пусть – это ребячество – и все-таки хорошо!
ПЕТР. Смешно…
НИЛ. Н-ну, когда единственный кусок хлеба отшвыривается прочь только потому, что его дает несимпатичный человек…
ПЕТР. Значит, тот, кто швыряется хлебом, недостаточно голоден… Я знаю, – ты будешь возражать. Ты сам таков… ты тоже… школьник… Вот ты на каждом шагу стараешься показать отцу, что у тебя нет к нему ни капли уважения… зачем это?
НИЛ. А зачем это скрывать?
ТЕТЕРЕВ. Дитя мое! Приличие требует, чтоб люди лгали…
ПЕТР. Но какой смысл в этом? Какой?
НИЛ. Мы, брат, не поймем друг друга… нечего и говорить. Все, что делает и говорит твой отец, – мне противно…
ПЕТР. Мне тоже противно… может быть! Однако я сдерживаюсь. А ты постоянно раздражаешь его… и это раздражение оплачиваем мы – я, сестра…
ТАТЬЯНА. Да будет вам! Ведь скучно же это!
Нил, взглянув на нее, отходит к столу.
ПЕТР. Тебя беспокоит разговор?
ТАТЬЯНА. Мне надоело! Одно и то же… всегда одно и то же!
Входит Поля с кринкой молока в руке. Видя, что Нил мечтательно улыбается, она оглядывает публику и говорит.
ПОЛЯ. Смотрите, какой блаженный!
ТЕТЕРЕВ. Ты что смеешься?
НИЛ. Я? Я вспоминаю, как отчитывал начальника депо… Интересная штука – жизнь!
ТЕТЕРЕВ (густо). Аминь!
ПЕТР (пожимая плечами). Удивляюсь! Слепыми, что ли, родятся оптимисты?
НИЛ. Оптимист я или что другое, – это неважно, – но жить – мне нравится! (Встает и ходит.) Большое это удовольствие – жить на земле!
ТЕТЕРЕВ. Да, любопытно!
ПЕТР. Вы оба – комики, если вы искренние люди!
НИЛ. А ты… уж я не знаю – как тебя назвать? Я знаю, – и это вообще ни для кого не тайна, – ты влюблен, тебя – любят. Ну, вот хотя бы по этому поводу – неужели тебе не хочется петь, плясать? Неужели и это не дает тебе радости?
Поля гордо смотрит на всех из-за самовара. Татьяна беспокойно ворочается, стараясь видеть лицо Нила. Тетерев, улыбаясь, выколачивает пепел из трубки.
ПЕТР. Ты забываешь кое-что. Во-первых – студентам жениться не позволено; во-вторых – мне придется выдержать баталию с родителями; в-третьих…
НИЛ. Батюшки! Да ведь это что же? Ну, тебе остается одно – беги! Беги в пустыню!..
Поля улыбается.
ТАТЬЯНА. Ты балаганишь, Нил…
НИЛ. Нет, Петруха, нет! Жить, – даже и не будучи влюбленным, – славное занятие! Ездить на скверных паровозах осенними ночами, под дождем и ветром… или зимою… в метель, когда вокруг тебя – нет пространства, все на земле закрыто тьмой, завалено снегом, – утомительно ездить в такую пору, трудно… опасно, если хочешь! – и все же в этом есть своя прелесть! Все-таки есть! В одном не вижу ничего приятного, – в том, что мною и другими честными людями командуют свиньи, дураки, воры… Но жизнь – не вся за ними! Они пройдут, исчезнут, как исчезают нарывы на здоровом теле. Нет такого расписания движения, которое
