глаза на нее.
– Это интересно тебе? – спросила она.
Малоречивый, он ответил:
– Да.
– Почему?
– Я не знаю.
Но однажды объяснил!
– Такие маленькие люди и кирпичики – а потом огромные дома. Так сделан весь город?
– Да, разумеется.
– И наш дом?
– Конечно!
Взглянув на него, она решительно сказала:
– Ты будешь знаменитым архитектором, вот что!
Ему купили множество деревянных кубиков, и с этой поры в нем жарко вспыхнула страсть к строительству: целыми днями он, сидя на полу своей комнаты, молча возводил высокие башни, которые с грохотом падали. Он строил их снова, и это стало так необходимо для него, что даже за столом, во время обеда, он пытался построить что-то из ножей, вилок и салфеточных колец. Его глаза стали сосредоточеннее и глубже, а руки ожили и непрерывно двигались, ощупывая пальцами каждый предмет, который могли взять.
Теперь, во время прогулок по городу, он готов был целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого растет к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять на улице, он не слышал.
– Идем! – будила его сестра, дергая за руку.
Он склонял голову и шел, всё оглядываясь назад.
– Ты будешь архитектором, да? – внушала и спрашивала она.
– Да.
Однажды, после обеда, в гостиной, ожидая кофе, отец заговорил о том, что пора бросить игрушки и начать учиться серьезно, но сестра, тоном человека, чей ум признан и с кем нельзя не считаться, – спросила:
– Я надеюсь, папа, что вы не думаете отдать его в учебное заведение?
Большой, бритый, без усов, украшенный множеством сверкающих камней, отец проговорил, закуривая сигару:
– А почему бы и нет?
– Вы знаете – почему!
Так как речь шла о нем, горбун тихонько удалился; он шел медленно и слышал, как сестра говорила:
– Но ведь все будут смеяться над ним!
– Ах, да, конечно! – сказала мать густым голосом, сырым, точно осенний ветер.
– Таких, как он, надо прятать! – горячо говорила сестра.
– Ах, да, тут нечем гордиться! – сказала мать. – Сколько ума в этой головке, о!
– Пожалуй – вы правы, – согласился отец.
– Нет, сколько ума…
Горбун воротился, встал в двери и сказал:
– Я ведь тоже не глуп…
– Увидим, – молвил отец, а мать заметила:
– Никто не думает ничего подобного…
– Ты будешь учиться дома, – объявила сестра, усаживая его рядом с собою. – Ты будешь учиться всему, что надо знать архитектору, – это тебе нравится?
– Да. Ты увидишь.
– Что я увижу?
– Что мне нравится.
Она была немного выше его – на полголовы, – но заслоняла собою всё – и мать и отца. В ту пору ей было пятнадцать лет. Он был похож на краба, а она – тонкая, стройная и сильная – казалась ему феей, под властью которой жил весь дом и он, маленький горбун.
И вот к нему ходят вежливые, холодные люди, они что-то изъясняют, спрашивают, а он равнодушно сознается им, что не понимает наук, и холодно смотрит куда-то через учителей, думая о своем. Всем ясно, что его мысли направлены мимо обычного, он мало говорит, но иногда ставит странные вопросы:
– Что делается с теми, кто не хочет ничего делать?
Благовоспитанный учитель, в черном, наглухо застегнутом сюртуке, одновременно похожий на священника и воина, ответил:
– С такими людьми совершается всё дурное, что только можно представить себе! Так, например, многие из них становятся социалистами.
– Благодарю вас! – говорит горбун, – он держится с учителями корректно и сухо, как взрослый. – А что такое – социалист?
– В лучшем случае – фантазер и лентяй, вообще же – нравственный урод, лишенный представления о боге, собственности и нации.
Учителя всегда отвечали кратко, их ответы ложились в память плотно, точно камни мостовой.
– Нравственным уродом может быть и старуха?
– И – девочка?
– Да. Это – врожденное свойство…
Учителя говорили о нем:
– У него слабые способности к математике, но большой интерес к вопросам морали…
– Ты много говоришь, – сказала ему сестра, узнав о его беседах с учителями.
– Они говорят больше.
– И ты мало молишься богу…
– Он не исправит мне горба…
– Ах, вот как ты начал думать! – с изумлением воскликнула она и заявила:
– Я прощаю тебе это, но – забудь всё подобное, – слышишь?
– Да.
Она уже носила длинные платья, а ему исполнилось тринадцать лет.
С этого времени на нее обильно посыпались неприятности: почти каждый раз, когда она входила в рабочую комнату брата, к ногам ее падали какие-то брусья, доски, инструменты, задевая то плечо, то голову ее, отбивая ей пальцы, – горбун всегда предупреждал ее криком:
– Берегись!
Но – всегда опаздывал, и она испытывала боль.
Однажды, прихрамывая, она подскочила к нему, бледная, злая, крикнула в лицо ему;
– Ты нарочно делаешь это, урод! – и ударила его по щеке.
Ноги у него были слабые, он упал и, сидя на полу, тихо, без слез и без обиды сказал ей;
– Как ты можешь думать это? Ведь ты любишь меня – не правда ли? Ты меня любишь?
Она убежала, охая, потом пришла объясняться.
– Видишь ли – раньше этого не было…
– И этого тоже, – спокойно заметил он, сделав длинной рукою широкий круг: в углах комнаты были нагромождены доски, ящики, всё имело очень хаотичный вид, столярный и токарный станки у стен были завалены деревом.
– Зачем ты натаскал столько этой дряни? – спросила она, брезгливо и недоверчиво оглядываясь.
– Ты увидишь!
Он уже начал строить: сделал домик для кроликов и конуру для собаки, придумывал крысоловку, – сестра ревниво следила за его работами и за столом с гордостью рассказывала о них матери и отцу, – отец, одобрительно кивая головою, говорил;
– Всё началось с мелочей, и всегда всё так начинается!
А мать, обнимая ее, спрашивала сына:
– Ты понимаешь, как надо ценить ее заботы о тебе?
– Да, – отзывался горбун.
Когда он сделал крысоловку, то позвал сестру к себе и, показывая ей неуклюжее сооружение, сказал:
– Это уже не игрушка, и можно взять патент! Смотри – как просто и сильно, дотронься здесь.
Девушка дотронулась, что-то хлопнуло, и она дико закричала, а горбун, прыгая вокруг нее, бормотал:
– О, не та, не та…
Прибежала мать, явились слуги. Разломали аппарат для ловли крыс, освободили прищемленный, посиневший палец девушки и унесли ее в обмороке.
Вечером его позвали к сестре, и она спросила:
– Ты сделал это нарочно, ты ненавидишь меня, – за что?
Встряхивая горбом, он отвечал, тихо и спокойно:
– Просто ты дотронулась не тою рукой.
– Ты – лжешь!
– Но – зачем я стану портить тебе руки? Ведь это даже не та рука, которой ты ударила меня…
– Смотри, урод, ты не умнее меня!..
Он согласился:
– Я знаю.
Угловатое лицо его было, как всегда, спокойно, глаза смотрели сосредоточенно – не верилось, что он зол и может лгать.
После этого она стала не так часто заходить к нему. Ее посещали подруги – шумные девочки в разноцветных платьях, они славно бегали по большим, немножко холодным и угрюмым комнатам, – картины, статуи, цветы и позолота – всё становилось теплее при них. Иногда сестра приходила с ними в его комнату, – они чопорно протягивали ему маленькие пальчики с розовыми ногтями, дотрогиваясь до его руки так осторожно, точно боялись сломать ее. Разговаривали они с ним особенно кротко и ласково, с удивлением, но без интереса осматривая горбуна среди его инструментов, чертежей, кусков дерева и стружек. Он знал, что все девочки зовут его «изобретателем», – это сестра внушила им, – и что от него ждут в будущем чего-то, что должно прославить имя его отца, – сестра говорила об этом уверенно.
– Он, конечно, некрасив, но – очень умный, – часто напоминала она.
Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
Когда пришло известие о смерти отца и матери, она, забыв свою зубную боль, бегала по комнате и кричала, воздевая руки:
– Нет, нет, этого не может быть!
Горбун стоял у двери, кутаясь портьерой, внимательно смотрел на нее и говорил, встряхивая горб:
– Отец был такой круглый и пустой – я не понимаю, как он мог утонуть…
– Молчи, ты никого не любишь! – кричала сестра.
– Я просто не умею говорить ласковых слов, – сказал он.
Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем упала в воду, – ее вытащили, и она лежала в гробу такая же сухая и ломкая, как мертвая ветвь старого дерева, какою была и при жизни.
– Вот мы остались с тобою одни, – строго и печально сказала сестра брату после похорон матери, отодвигая его от себя острым взглядом серых глаз. – Нам будет трудно, мы ничего не знаем и можем много потерять. Так жаль, что я не могу сейчас же выйти замуж!
– О! – воскликнул горбун.
– Что такое – о?
Он, подумав, сказал:
– Мы – одни.
– Ты так говоришь это, точно тебя что-то радует!
– Я ничему не радуюсь.
– Это тоже очень жаль! Ты ужасно мало похож на живого человека.
Вечерами приходил ее жених – маленький, бойкий человечек, белобрысый, с пушистыми усами на загорелом круглом лице; он, не уставая, смеялся целый вечер и, вероятно, мог бы смеяться целый день. Они уже были обручены, и для них строился новый дом в одной из лучших улиц города – самой чистой и тихой. Горбун никогда не был на этой стройке и не любил слушать, когда говорили о ней. Жених хлопал его по плечам маленькой, пухлой рукой, с кольцами на ней, и говорил, оскаливая множество мелких зубов;
– Тебе надо пойти посмотреть это, а? Как ты думаешь?
Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с ним и сестрой, а когда они двое взошли на верхний ярус лесов, то упали оттуда – жених прямо на землю, в творило с известью, а брат зацепился платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками. Он только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол бок.
Сестра билась в судорогах, руки ее царапали землю, поднимая белую пыль; она плакала долго, больше месяца, а потом стала похожа на мать – похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом:
– Ты – мое несчастие!
Он отмалчивался, опуская
