и раньше, произнёс:

— Наталья Ивановна?..

Тогда она подошла вплоть к нему и, положив на его плечо руку, заговорила сама, убедительно, тоскливо, тихо и горько:

— Вот что! уж коли на то пошло, не покривлю я душой перед вами и так всё расскажу, как на духу рассказала бы. Знаю ведь я, что вам неприятно это всё, то есть моё поведение. Ох, знаю я это! Но что же я буду делать? Ведь уж это моя жизнь.

И ни к чему я больше не способна. Работать? Не умею и не люблю я работать. Разве это лучше — работать и голодать? Но и стыд у меня тоже есть, — и вот перед вами мне стыдно. Очень стыдно, поверьте! Но — что же я буду делать? а? Ничего нельзя!..

И должна я жить этой жизнью, и буду… и… знаете, я съеду с этой квартиры и не скажу вам куда. Бросьте вы знакомство со мной. На что вам оно? А вы лучше женитесь на хорошей девушке и живите с нею. Есть ведь хорошие для вас девушки?!.

Её последняя фраза гораздо больше походила на вопрос, чем на утверждение.

Павел резко махнул рукой.

— Э, это не то вы говорите всё! Не то совсем! Главная причина — вы, а не я. Я что? Мне очень хорошо. Но вы должны бросить эту жизнь. Погано ведь уж очень!

Посмотрите — пришёл, увёл, — тьфу! Ну и мерзавцы же! Как это они ухитряются!..

Волос дыбом встаёт, как подумаешь!.. Гнусы!..

— Миленький, ведь это уж так нужно!.. — тоном утешения протянула она, гладя его плечо и немного пугаясь горького раздражения и в его словах, и на его лице, искажённом гримасой отвращения и гнева.

— Н…ничего не нужно! Врёте вы всё мне! Али я ребёнок? Ничего не нужно!

Думал я об этом. Гадость! Фу! бросить нужно, бросить!

— Голубчик мой, что ж я могу сделать? — спрашивала она тихим, умиротворяющим тоном, всё более пугаясь и всё более склоняясь над ним.

Теперь он сидел, откинувшись на спинку стула, и, ухватившись одной рукой за подоконник, другой делал резкие жесты и вытирал своё воспалённое гневом и почему-то вспотевшее лицо.

— Сделать! сделать!.. Бросить всё это! Гнать всех! вон!.. к чёрту!..

— Ты не кричи… услышат… не кричи. Давай, поговорим ровненько. Ну, подумай…

— Не хочу. Я уж думал.

— Да нет, ты погоди…

И, собрав всю свою храбрость, она поймала его руку, а так как сесть было ей не на что, то опустилась перед ним на колени.

— Ни в какую работу я не гожусь, и никто меня не возьмёт, потому что у меня такой билет… — раздельно начала было она.

— Э!.. — и он, сделав нетерпеливое движение, вдруг поражённый какой-то мыслью, застыл, наклонился к ней и, молча, пристально взглянув ей в глаза, вдруг спокойно и твёрдо сказал:

— Вот что, пойдёшь за меня замуж? Пойдёшь? Пойдёшь? Пойди!.. а? Пойди!..

Я тебе… я тебя… — Его голос спустился до робкого шёпота и оборвался.

Она откинулась назад, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила, обняла его и зашептала сквозь слезы:

— Милый… голубчик!.. Меня-то замуж… меня-то… за тебя!.. Ах ты!.. за тебя… я замуж!.. Смешной ты… ребёночек ты…

И она, странно смеясь и вместе с тем плача, стала его целовать, крепко охватив его шею руками.

Это для него было ново, и он сначала только прислушивался к тому, как кровь, кипящей струёй пробегая по его жилам, сладко туманила его, а потом, конечно, увлёкся и, жадно стиснув её руками, прижал к себе, задыхаясь, пытаясь что-то выговорить и без числа целуя её лицо своими жаркими и жадными губами…

В окно взглянули первые лучи солнца и наполнили комнату нежным, розовым светом.

Павел проснулся первый. В комнате было душно, ослепительно светло и тихо, только издалека откуда-то доносился глухой, смутный шум. Солнце смотрело Наталье в лицо. От этого она плотно сжала веки и нахмурили брови, недовольно подняв верхнюю губу, что делало её капризной и строгой, а раскрасневшиеся щёки заставляли его думать, что она не спит, а притворяется. Её русые волосы растрепались во сне и легли вокруг всей головы лёгкими, красиво взбитыми прядями… Одно пухлое белое плечо было обнажено, и тонкие розовые ноздри вздрагивали от дыхания… Вся она как-то просвечивала на солнце и блестела.

Павел, не вставая, стал тихо приглаживать ей волосы. Она открыла глаза, сонно, но всё-таки так ласково улыбнулась ему и отвернулась от солнца.

Павел встал и оделся. Потом взял стул, осторожно, без звука подставил его к постели и, сев, снова стал смотреть на неё, прислушиваясь, как ровно она дышала.

Она казалась ему такой близкой, родной, ценной, как никогда до сей поры. Он молча улыбался и, сидя, строил планы и рисовал картины будущего, как это и надлежало счастливому любовнику, ещё не успевшему утомиться своей любовью.

Ему представлялась мастерская, которую он откроет, когда они обвенчаются.

Это — маленькая комнатка, не такая тёмная и прокопчённая, как у Мирона, а светлая, чистая, и рядом с ней будет другая, их комнатка, — тоже маленькая, только оклеенная голубыми обоями, тогда как первая — жёлтыми, с красными цветами, — это очень красиво.

Окна квартиры — непременно в сад, где они по вечерам станут пить чай и откуда летом ветер вольёт в комнату много сочного запаха зелени… Она будет стряпать, потом он научит её шить сапоги, и у них будут дети… И будет ещё много такого хорошего, тихого, любовного…

Павел встал с видом полного счастья, вздохнул, оглянулся кругом и, подойдя к столу, взял с него самовар, широко улыбнулся и пошёл его ставить на чердак. Как это хорошо он выдумал! Она проснётся, а на столе весело будет кипеть самовар, и он, сидя за ним, хозяйничать!.. Она, наверное, похвалит его…

Подождав, пока прогорела лучина, и положив углей, он, осторожно ступая, пошёл в комнату с намерением всё прибрать в ней и почувствовал себя огорчённым: она проснулась, и его предполагаемый сюрприз был расстроен. Она лежала в постели, закинув обнажённые до плеч руки за голову, и зевала самым прозаическим образом, не выразив на своём лице ничего, кроме того, что он ей знаком, близко знаком, — и всё тут.

— А я поставил самовар!.. — с некоторым сожалением произнёс он.

— Ну? А сколько бы теперь времени? — спросила она.

— Больше полдён! — ответил Павел, и ему показалось очень странным то, что они говорят о таких вещах. По его чувству следовало говорить совсем о другом; но о чём и как, едва ли сказал бы он это ясно. Он снова сел около её кровати на стул.

— Ну что, хорошо? — с улыбкой спросила она его.

— На душе? Эх, хорошо, Наташа! Вот хорошо!.. — восхитился он.

— Ну и ладно! — с усмешкой сказала Наталья. Павлу хотелось её поцеловать.

Он взял её за голову и склонился к ней.

— Ага! видно, понравилось!.. — снова усмехнулась она.

На Павла пахнуло холодом от её слов и усмешки.

— Что это ты? — недоумевая, спросил он.

— Я-то? Я ничего. Так. Что, жениться-то ещё не расхотелось тебе?

Павел слышал, что в её тоне ясно звучит подозрение и насмешка, и задумался, — что бы это значило?

Она стала одеваться, сев на постели. Лицо у ней было грустное и точно немного злое.

— Что ты какая? — робко спросил Павел.

— Какая? — не посмотрев на него, переспросила она. Но Павел не знал, какая именно. Он только чувствовал, что она не такая, как бы это было нужно по ходу дел.

Но у неё были свои причины быть именно такой, какой она была. С ней, как только она проснулась, произошёл резкий переворот. Она сразу припомнила всё, что произошло незадолго перед тем между ними, припомнила и почувствовала, что она потеряла дорогого ей человека, поддавшись тому порыву, который поставил её отношения к нему в известные ей и надоевшие грязные рамки. Ей совсем не нужно было этого; ей нравилось то почтительное и дружеское отношение Павла к ней, которое было ещё несколько часов тому назад и которое теперь должно исчезнуть, казалось ей. Она твёрдо знала, чем кончаются те отношения, которые начинаются всегда одинаково, и хотя видела Павла счастливым и радостным, но не могла думать, что он долго будет таким… Она потеряла человека!.. И она сердилась на себя за это, на сердце её было много горечи, и хотя пока ещё Павел в её глазах не пошатнулся, всё-таки часть своих чувств она переносила и на него.

Он, глядя, как она одевается, чувствовал, что его всё сильней и сильней обуревает желание обнимать и ласкать её, и, не имея сил, да и не считая нужным сдерживаться, обнял её. Она подчинилась ему с холодной, кривой усмешкой на губах и была холодна, но он, полный огня на двоих, не замечал этого…

Минут через десять они пили чай; она, уже умытая и причёсанная, сидела на постели, а он против неё на стуле. Он молчал, полный тихого восторга и утомлённый, а она была грустна и, посматривая на него через блюдечко с чаем, вздыхала.

Вдруг Павел заметил, что по её щекам скатываются крупные слёзы и капают в чай, который она не переставала пить. Едва ли кто-нибудь пил чай со слезами и ухитрялся в то же время иметь такое спокойно-равнодушное лицо, как она, эта, кстати сказать, очень нелепая девица!

— Что ты? а? что? о чём? — быстро заговорил Павел, вскочив со стула и бросаясь к ней.

Тогда она бросила блюдечко на стол, расплескала свой чай со слезами и, уже рыдая, заговорила:

— Дура я! обворовала я самоё себя!.. Эх, за всю жизнь один раз соловья слушала, и то сама спугнула! Теперь уж дудочки!.. Шабаш, Наташка!.. Теперь уж я тебе известна!.. О!.. О!.. Дура!.. дура!..

Павел не понимал, в чём дело, и ласкал её, чем невольно подтверждал её подозрения. А она всё плакала. Наконец, он заговорил:

— Ну, полно, Наташа! Перестань. Вот женимся, заживём ах как! Мастерская своя у меня будет, и ты будешь хозяйкой, женой, как все иные бабы! а? Хорошо ведь?

Она отняла его руки, обнимавшие ей шею, и сардонически, но и с надеждой, маленькой, еле слышной надеждой, заговорила:

— Сколько времени — неделю, что ли, ты так-то говорить будешь? Знаем мы вас! Э, знаем, мальчик!.. Да не про то я, не про то, не бойся! Всерьёз я этого не приму, женитьбы-то твоей. Не приму, нет! Ты думаешь, я бы согласилась и в самом деле замуж выйти? Даже и за тебя, даром, что ты хорош,