изменил свой весёлый и бойкий тон на просительно-жалобный.
— Петь можно… Это не мешает, — согласился Маслов и, подвинувшись к товарищу, сказал: — Ну, начинай!
— Любимую? — снова встрепенулся Степок. Маслов кивнул головой. Они сидели против меня по другую сторону костра, и их лица то ярко освещались огнём, то исчезали в клубах дыма. Степок встал на колени, потрогал рукой горло, немного закинул голову назад и приставил к глотке палец.
«Эх, да разгони-и…»
— тенорком начал Степок, блеснув на меня глазами. Он часто нажимал пальцем на глотку, и от этого длинные ноты дрожали мелкой трелью.
«Разгони ты, ветер, тучи грозные!..»
— попросил Маслов речитативом и странно качнул головой, как бы не надеясь, что ветер исполнит его просьбу.
«Ты разве-ей…»
— взмахнув рукой в воздухе и плавно поводя ею, продолжал Степок песню. Он повышал голос и приказывал.
«Ты развей-ка грусть-тоску-у мою-у…»
— вытягивал Маслов речитатив, и постепенно слова песни рождали из себя ту заунывную русскую мелодию, прерываемую краткими криками, что всегда заставляет воображение слушающего рисовать погибающего, его безнадёжные жалобы и стоны и последние вспышки угасающей энергии. Маслов пел баритоном, очень густым и гибким; иногда в голосе дребезжало что-то надтреснутое и хриплое, но это не портило песню, а только придавало ей больше задушевности и той простой красоты, которая и есть красота истинная.
«…Чтоб светило ясно солнышко…»
— всё выше поднимался Степок, щуря глаза и краснея от напряжения.
«Чтоб жилось мне, добру молодцу…»
— просил и жаловался Маслов, тоже повышая голос.
«Эх, беззаботно, вольно… весело!..»
Искусственно вибрировавший голос Степка порвался, а баритон Маслова ещё выводил сильно и красиво:
«Эй, вольно… весело-о!..»
Степок встал и, взмахнув рукой, залился, крепко зажмурив глаза:
«Эх, да ходят в небе…»
«Тучи грозныя-а…»
— тоскливо подхватил Маслов.
— Э-э-эх!.. — громко вздохнул Степок, не открывая глаз.
А глаза Маслова были открыты, и он был бледен. Он сидел, вытянув ноги, и, откинув корпус назад, упёрся руками в землю. Выгнутая вперёд грудь высоко поднималась и опускалась, и из раскрытого рта волной пились слова песни, тоскливые, рыдающие… и всё более звучные.
Я смотрел на него, не отрывая глаз, и переживал то странное и сильное ощущение, которое так метко охарактеризовано словами «за сердце берёт».
Голоса товарищей то сливались в одну струю, то звучали каждый отдельно, оттеняя и подчёркивая выразительность другого.
Маслов не шевелился, Степок стоял и раскачивался из стороны в сторону. На его шероховатой физиономии сияло блаженство, а красивое лицо Маслова нервно вздрагивало и, — казалось, — всё более бледнело, точно из груди певца, вместе с голосом, выливалась и кровь. Его тоскливые чёрные глаза смотрели прямо на меня, но я чувствовал, что он не видит ничего — ни меня, ни горы, к которой прислонился… Видно было, что грудь этого человека полным-полна тяжёлой, едкой болью и что песня — единственное лекарство, которое облегчает эту боль. Он в одно время и выпевал свою тоску и почти отпевал себя… Иногда судорога, пробегавшая по его лицу, заставляла меня ожидать, что он сейчас заплачет… и тогда я испытывал желание бежать от этого человека, такого сильного, красивого и замученного до слёз…
Песня рыдала то тише, то сильнее… и с каждой новой нотой всё более становилась похожа на причитание по умершем, а Маслов, опрокидываясь назад, всё круче выгибал грудь, как бы этим желая облегчить исход звукам, переполнявшим его. Степок выделывал удивительные фиоритуры и триоли, постукивая себя пальцем по глотке и, не открывая глаз, из стороны в сторону мотал головой, поводил плечами, взмахивал рукой в воздухе… жил весь в песне.
— Моn dieu! Соmmе с’еst Ьеаu! Quеllе роesiе!.. Fеu аu mоntаgne еt lа сhаnsоn!.. [3] Это похоже на гномов! Je vеuх lеs vоir… [4] — затрещал звонкий женский голос.
— Эй! Кто это поёт? Идите сюда! — крикнул барский басок.
Песня оборвалась. Маслов широко открыл рот и тупо посмотрел на дорогу…
Степок вздрогнул, оскалил зубы и зло сощурил глаза.
Сквозь ветви мы видели двух лошадей; на одной из них сидела тоненькая дама в белой вуали, а с другой спрыгнул человек в светлом костюме. Он бросил поводья на луку седла и обернулся к даме.
— По-огоди!.. — прошептал Степок и вдруг со всех ног бросился на дорогу, шумя кустами и дико воя:
— Идё-ем… Ваше благородие!!.
— Ай!.. — взвизгнула дама.
— О чёрт!.. Стой!..
Но обе испуганные лошади шарахнулись и помчались… Издали, вместе с топотом, доносился визг дамы.
— Осёл! Лови!.. — закричал барин, замахиваясь на Степка хлыстом.
— Как бы под гору не слетели!.. — уклоняясь от удара, сказал Степок и наклонил голову в сторону шума.
Барин метнулся и побежал туда, высоко вскидывая ноги. Степок захохотал и сел на дорогу.
— Вот так лупит!.. Охо-хо-хо!.. Чёрт его!..
Маслов мрачно и безучастно молчал. Топот коней и бежавшего барина пропал вдали…
— А ловко я их!.. А, Миша? — И Степок фыркнул. — Вот что нашёл… видишь?
— Он показал товарищу хорошенький хлыстик и обшитый кружевами носовой платок.
Тот молча посмотрел на это.
— Рассыпалась барыня!.. Нет, ка-ак он поскакал-то!.. Ах буйвол чёртов!..
А за эти штучки мы полтину поймаем.
— Брось! ну их… — сказал Маслов, махнув рукой.
— Бросить?! Зачем? Они песню слушали? Ну — и квит! А может, мне бы лучше, не пугая их, попросить у них на чай? а? Ч-чёрт!.. Вот не догадался!..
— Плюнь, Степок — стыдился бы!.. — раздражённо крикнул Маслов.
— Чего стыдиться? На чай-то попросить?! Они песню слушали!
— Молчи ин!.. — И Маслов крепко ругнул товарища. — А то вот двину… — Он сунул в его сторону кулаком и посмотрел на него дикими глазами, сразу налившимися кровью.
— Поехало!.. — Степок скептически свистнул. — Что за барство такое! П-пэ!..
Давно ли это появилось? Что, ты сам не занимался этим?.. В Одессе-то, помнишь, у француза… и вообще… Смехота!
— Стёпка! Брось, молчи!.. Драться буду… — тихо и внушительно заговорил Маслов.
Степок лёг на землю.
— А ты не обижай товарища… — как бы извиняясь, проговорил он.
…Песня исчезла, как сон. И настроение, рождённое ею, исчезло… Костёр чуть пылал. Маслов ломал сучки и задумчиво подбрасывал их в огонь. Скоро захрапел Степок… Я смотрел на море сквозь ветви и в лицо Маслова сквозь дым костра. Море было тихо и пустынно… а Маслов задумчив. Тени от костра бегали по его бороде, щекам и по лбу…
— Ну, ты чего таращишь на меня глаза? — сухо сказал он мне.
Видно, ему хотелось остаться один на один с самим собой. Я отвернулся и лёг. Ночью, сквозь сон, я слышал тихую песню и, открыв глаза, видел Маслова. Он, всё так же сидя у костра, качал головой и, глядя в огонь, вполголоса пел…
Когда же поутру я проснулся, друзей уже не было. Они, не разбудив меня, ушли и взяли у меня из котомки две мои рубашки, благородно оставив мне третью. Я решил, что они раздумали идти на Кубань, и пожалел об этом.
Порядившись в одной из кубанских станиц на молотьбу, я поехал на телеге в степь вместе с кучей бойких казацких дивчат и моим спутником-грузином. Дивчата пели и болтали. Станица утонула в дали, и кругом нас развернулась широкая степь…
— У барабана стоит кацап… Дьявол такой, что ух! Глазищи чёрные, бородатый, злющий-презлющий!.. Чуть подавальщики опоздают со снопом, как он рявкнет!.. Работает, как огонь… Орёт — труба! И гонит, гонит!.. Машинист лает: «Машину, говорит, портите».
А Тотенко своё: «А ты, говорит, и аренду бы получал, да и машина бы не носилась!»
А кацап ревёт: «Гони, давай!» И как ругнётся, так и присядешь!.. — рассказывала одна девица, уже бывшая в степи.
— Все кацапы ругаются здорово… — заметила басом могутная машина с толстущей косой и жирными, красными щеками, с самого выезда со двора уничтожавшая яблоки, которых у неё в подоле было насыпано с добрую меру.
— А некрасивые-то все какие!.. мозглявые, хлипкие!.. — заявила с презрительным сожалением черноволосая юркая и тоненькая змейка.
— Не все!.. — коротко сказала третья, шатенка, с овальным решительным лицом.
Подруги захохотали, глядя на неё.
— Ишь, заступилась за своего!..
— Вон она — молотилка, дышит… — сказала шатенка.
— Рада ты, что уж близко? — спросили её.
— А и рада… Всякая была бы рада…
— Добра-то!.. — скептически воскликнула одна из подруг.
— Чай, станичники лучше…
— Кто что любит. Чего много, — то не дорого… — стояла на своём шатенка.
Впереди выросли золотые бугры снопов и за ними чёрная труба молотилки…
Маленькие люди сновали вокруг них, слышался шум, смех и характерный торопливый и жадный стук машины… Туча пыли и половы, мешаясь с дымом из трубы, неподвижно стояла в воздухе, чёрной шапкой покрывая оживлённый оазис в желтоватой пустыне, раскинувшейся во все стороны.
Девки посыпались с телеги, ещё не доехав до места, и побежали к редутам из соломы, расставленным рядом и ослепительно сиявшим на солнце.
Шум машины оборвался. Запылённые и обвешанные соломой люди, иные в больших очках с сетками, направились в одну сторону. Кто-то, подойдя сзади, хлопнул меня по плечу.
— Маслов!..
— Я… Пришёл и ты? Ловко! А мы тогда тово… раздумали было… да вот пришли всё же. Куда ещё идти?!.
— И Степок здесь?
— Здесь… в Ханской, вёрст пятнадцать отсюда. Гуляет… Кума у него там есть. Ты снопы подавал когда? Умеешь? Хорошо! Ну, так подавай мне… А то никто не успевает. Худо работают, черти!.. не втягивает их работа. А я не могу… Мне не по душе, коли эта самая машина жрёт и ещё просит. Я всегда хочу ей в глотку столько насовать, чтоб она подавилась… Чтоб и ей, дьяволу, тоже трудно пришлось. Она мнёт, а я ей подсыпаю, я ей подсыпаю!.. на, жри, давись, трещи… Эта здоровая, стерва… тысяч до двенадцати, чай, перебьёт в день-то… А две уж я скормил… Сломались.
Трах! Фррр… готово! Стоп! Машинист лает. Хозяин стонет. А мне весело… Ей-богу, весело! Этакую штуку поганую выдумали!.. Наверное, немецкая пасть… Если эта чёртова животина и завтра выстоит, я её угощу!.. Шкворень суну в сноп… Трах! Все зубы сломает… свинячья челюсть!..
— Ты за что же это их не любишь? — спросил я его, кивая на молотилку.
— Да не знаю… Так… Деревянные они, без всякого смысла, а как бы живые.
Суёшь ей в хайло снопы — жрёт, сунь руку — оборвёт, сунь ребёнка — сжамкает. Я бы запретил все машины, кроме, разве, пароходных да железнодорожных… Те — ничего, пыхтит себе, везёт… А все другие — сволочь. Я на одной ткацкой фабрике в Томашеве жил… всякой этой дряни там гибель! Вертится, крутится, стучит…
