ему письмо…»
— Разве ты не сама придумала написать мне? — спрашивает Паморхов, откашливаясь.
— Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было…
— Ну, да… хорошо! Дальше.
— Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже — только две: Яхонтова и Сикорская. А я — злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его — ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы — спасли Россию…
Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет:
— Ах ты, искорка моя золотая…
— Слышите — звонок! Это доктор…
Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит:
— Она не меня любит… разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит… Ну что ж? Я — всё знаю, но — ничего не вижу…
Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит:
В час, когда ночные тени…
Тихо лягут на поля…
— Бон суар, доктёр! [22]
Доктор Рушников — мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла.
— В чём дело? — спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами.
— Задыхаюсь, брат…
Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо.
— Так, — говорит доктор.
Он ходит по комнате журавлиным шагом, отчётливо постукивая каблуками. Полы сюртука, развеваясь, показывают длинные, тонкие ноги.
Стёкла в окнах стали мутно-синими, на паркете пола трепещут отсветы огня, из камина выскакивают золотые искры, и доктор говорит, указывая на них глазами:
— Еловые дрова не годятся для камина!
Хозяин обиженно молчит с минуту, за окном посвистывает ветер.
— Вот ты велел снять драпри, комната стала нежилой…
— Пыли меньше.
— Я тебе рассказываю, что чувствую, а ты молчишь…
— Думаю.
Входит Капитолина, одетая в тяжёлое платье из бархата какого-то пивного оттенка.
— Здравствуйте, — кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся.
Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону:
— Как живём?
— Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь…
Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора.
— Э-с?
— Н-да, цветёт…
— Она, брат, любит меня…
— Ты спрашиваешь?
— Нет, я знаю.
Доктор снова шагает, равнодушно говоря:
— Выдумала она тебя.
— Что? — сердито восклицает Паморхов. — Как это — выдумала?
— А как всегда: мы выдумываем их, они нас…
— Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь…
Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина.
— Тише! — сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря:
— Я всё знаю, но ничего не вижу…
— Как? — спросил доктор, прислушиваясь.
— Какие же новости в городе? — спрашивает Капитолина, снова входя.
— Дьякон скоро помрёт.
— Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня?
— Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить.
— Садитесь, пожалуйста…
— Опять дождик, — бормочет Паморхов, наливая себе херес. — Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность.
Доктор глотает водку, говоря:
— Ну, это уж напрасно — вино для тебя вредно!
— Яд, знаю!
— Как хочешь…
Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов — отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина.
— Всё-таки должны быть новости! — говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. — Вы читаете газеты, ходите в собрание.
— Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, — цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится.
На столе — кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью.
— А что, если я — сигарну? Э-с?
— Это очень вредно тебе, — равнодушно говорит доктор, закуривая.
Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе.
— Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю…
— Жил, как все, — скверно.
— Как все? Ну, нет… я жил не скверно… нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже… как это сказать?
— Ах, говорите без вопросов, — просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке.
— Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку — можно?
Доктор молча приподнял плечи и брови.
— Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, — хорошо сравнение, доктор?
— Кощунственно.
— А тебе что?
— Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, — говорит Капитолина.
— Подожди! — воскликнул Паморхов. — Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал… Это — вздор! Я себя — знаю. В сущности, я превосходный человек…
— Это… неожиданно! — сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. — А впрочем, продолжай…
— И буду. Очень жаль, что никто не догадался вовремя, какой я интересный человек, какой оригинал, — торопливо и задыхаясь говорит Паморхов.
За окном черно. В сумраке комнаты, в углу неприятно выделяются изломанные очертания филодендрона, воздушные корни, точно длинные черви, чёрные листья, как уродливые ладони с расплющенными пальцами.
— Ещё в отрочестве, — тяжело кипят слова хозяина, — меня, так сказать, взял в плен вопрос — почему нельзя? И я всю жизнь пытался найти последнее нельзя, дальше которого — некуда идти…
Доктор искоса, сквозь дым смотрит в лицо хозяина внимательно и недоверчиво, взглядом следователя, а Капитолина, глядя в огонь, дремотно улыбается.
— Мои якобы безобразия — только попытки понять — а почему нельзя?
— Ты что читаешь? — спросил доктор.
— Читаю? — удивился Паморхов, но, тряхнув головою и хрипло смеясь, сказал: — Ага, ты думаешь, что я из книг? Ну, брат, я не глупее писателей…
— Продолжай, — попросил доктор, спокойно вытягивая ноги к огню. — Только не философствуй. Факт — выше философии.
— Я иду к фактам… Мне, брат, сегодня хочется говорить про себя — это моё право!
Он угрожающе выкатил глаза, багровое лицо его возбуждённо лоснилось, глядя через плечо доктора в сумрак зала, он покачивался и говорил:
— В юности я был очень дерзок, может быть — зол. В зубах разных «нельзя» не почувствуешь себя добреньким, а? То-то! У инспектора гимназии жила девчонка, лет пятнадцати, года на два моложе меня — какая-то дальняя родственница; инспектор держал её в позиции горничной, хотя она тоже училась, гимназистка. Однажды, во время большой перемены, я вижу — её обнимает в сарае некий семиклассник, эдакая, знаешь, революционная шишка, эдакий… Чернышевский, что ли. Ну, нигилист и… вообще я его не любил. Его фамилия — Брагин, Павел Брагин…
Доктор поднял брови, вынул сигару изо рта, как будто желая спросить о чём-то, но промолчал.
— Весна, девушка, мне — девятнадцать лет, я был солидно осведомлён по амурной части, а тут ещё — человек противный. Почему же он может, а мне — нельзя? Изо всего этого в сумме получился скандал, чёрт их возьми! Зная, что девушку держат строго, я поймал её и предъявил серьёзные требования, а иначе, говорю, ваше дело — швах! Я был парень видный, и меня очень удивило, что она заартачилась, мы поссорились, и нечаянно я разорвал ей кофточку на груди. Конечно — крик, люди, заседание педагогического совета, и меня — исключили… да. А этот осёл — остался.
— Брагин? — спросил доктор.
— Ну да.
— А девочка? — спросила Капитолина.
— Ей, вероятно, пришлось солоно… Я тогда же перебрался в юнкерское…
Он нахмурился, задумавшись, сердито оттопырив губы. Потом налил коньяку, выпил и пошёл к двери, шаркая туфлями.
Взглянув на его отражение в зеркале, женщина, краснея, опустила глаза, доктор взял её руку и потянул к себе, она, покорно склоняясь, прошептала:
— Ой, не надо…
Не спеша, властно доктор прижался губами к её губам, потом встал и начал шагать, громко стуча каблуками.
— Зачем ты позволяешь ему пить? — тихонько спросила женщина.
— А тебе не всё равно?
— Ночью у него будет припадок, я не люблю возиться…
— Скоро конец.
— Фи, как ты говоришь?
— Как?
— Странные вы, мужчины…
— Да?
— Страшные…
— Вот как…
Капитолина закинула руки за голову и сказала вполголоса:
— А ты, ты — положительно способен на преступление.
Доктор взглянул на неё, говоря:
— Испортила ты себе голову разным вздором. Ну что ж, напишет он завещание в твою пользу, да?
— Не знаю…
— Если ты не сумеешь заставить его написать завещание — будет глупо. Что ты будешь делать, когда он умрёт?
— С тобой жить.
— А жену — отравить прикажешь?
Капитолина засмеялась тихонько:
— Ты — удивительный! Ты даже и говоришь, как преступник…
— Слушай, — сердито сказал доктор, глядя в зеркало, где отражалась дверь, — если ты не сумеешь обеспечить себя…
— Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой — это очень интересно, почитай-ка…
— Вздор!
— По-твоему, и madamё Дюбарри — вздор? И Диана де-Пути? — спросила женщина.
Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением:
— Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин… Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись…
В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами.
— Я попробую поговорить с ним о завещании, — говорил доктор. — Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить…
Усмехаясь, Капитолина сказала:
— Уложить — это говорят преступники. Я его уложил, уложу…
Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая:
— Вы — о чём?
— Капитолине Викентьевне
