необходим массаж, если она не хочет полнеть.
— Да, я не хочу. Уж я и так кубышка…
— Э-с, — сказал Паморхов, опускаясь в кресло, — массаж, да… Не перейти ли в гостиную?
— Здесь больше воздуха, — заметил доктор. — И во всех хороших романах беседуют у камина — так? — спросил он женщину.
Она кивнула головой.
— Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? — спросил доктор, усаживаясь против хозяина.
Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал:
— Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло — озорство… Тут пропущены детали, вот в чём дело… Детали — это иногда самое главное…
Он задумался, опустив голову.
— Может быть, ты ляжешь отдохнуть? — спросил доктор.
— Да… со временем, — ответил Паморхов и снова замолчал.
Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос.
— Я — революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти… как-то там расширить власть, раздробить… это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали… и прочее там… Против каждого «нельзя» я ставил своё — «почему?» Я, так сказать, мирный воин… Жизнь — странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или — Гоголь? «С холодным вниманьем посмотришь вокруг — жизнь странная штука». Можешь представить — выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что… оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом… пользуется вниманием, уважением, да…
— Ну — что же? — спросил доктор.
— Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят — мир велик.
— Ты, кажется, что-то устроил ему?
Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив:
— Почему ты знаешь?
— Я встречал его. Вместе жили в Вологде.
— Ну? Он сослан был?
— Да!
— Гм… Какой же он?
— Пил? Э-с… Удивительно — все встречаются… Он рассказывал про меня?
— Нет. Впрочем, не помню…
— Рассказывал, значит…
Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла.
— Факты! — бормочет Паморхов, наливая коньяк. — Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется — жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь — и всё хлам, пустяки всё… И как будто нет, не было фактов, а только одна философия… чёрт возьми мою наружность!
— Ты бы лёг, в самом деле…
— Не хочу, — грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. — Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок… когда висели драпри, он не лез в глаза так… нахально!
Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно.
— Не хочется света… так уютнее!
Паморхов хрюкнул и снова заговорил:
— Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: «Это был человек передовой и честный». Они меня раздражают… чёрт их знает чем, но — нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то… ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие… с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа… Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся… Идёт гулять с детьми, девочка у него — превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати… Два мальчика… Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, — ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает…
— Ну, чем же кончилось? — тихо спросил доктор.
— Погубила его химия… знаешь, седьмой год, тогда не церемонились…
Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо:
— По-твоему, злой я или нет?
— Вероятно, нет, — сквозь зубы сказал доктор.
— Нет?
— Но бываешь не злой, а хуже злого.
— Хуже, да?
— Ты очень возбуждён, иди, отдохни, советую…
— Не хочу же! Д-да… так вот, всё у меня на пустяки и пошло. Бабы, конечно… Это, брат, вопросище — бабы, а? Капочка, я не про тебя… ты дана мне судьбой не в наказание, а в награду.
— Что ж, — сказал доктор, медленно и неохотно, — и за грехи должна быть награда. Грешить нелегко, когда занимаешься этим серьёзно.
— Э-с, — вскричал Паморхов и хрипло засмеялся, — я грешил серьёзно! Забавные бывали истории. Был у меня приятель, товарищ прокурора Филиппов, удивительно остроумная скотина… Мы с ним на пари гимназистку одну травили, кто первый? Изящная такая гимназисточка, дочь учительницы, француженки… рахат-лукум! Досталось мне. И триста рублей выиграл. Плакала, конечно, просила — женись, говорит! Я говорю: «Madёmoisёllё, надо было вести себя осторожно!..» А у Филиппова была пассия, жена одного судейского, дама с нервами и принципами…
Паморхов задохнулся, схватившись за ручки кресла, и неожиданно громко сказал:
— Сейчас…
— Что? — спросил доктор, глядя в камин, но Паморхов продолжал торопливо, точно сбрасывая с себя воспоминания:
— М-монархистка, проповедовала и даже писала что-то, печатала… Надоела ему. «Хочешь пошутить?» — спрашивает. Пошутили, знаешь… Пригласил он её к себе и меня… подпоил… я. Ах… ну, знаешь, мы смеёмся… Едва удержался я в городе…
— Брось-ка ты всё это, — заговорил доктор, наклоняясь и разбивая головню в камине.
Паморхов повернул к нему синее, вздувшееся лицо, оно ощетинилось и дрожало. Ухватившись пухлыми пальцами за ручки кресла, он покачивался, вздыхая, как загнанная лошадь. Зрачки его вытаращенных глаз расширились и потускнели, белки налились кровью, он словно прислушивался к чему-то, испуганно и жутко.
Стряхнув дремоту, Капитолина прижала пальцами глаза и спросила:
— Ну, что ж дальше?
Паморхов засопел, рознял руки и, взмахнув ими, повалился на пол, вперёд головой.
— Чёрт! — вскричал доктор, вскакивая, но не успев поддержать падавшего.
Женщина, открыв рот, упираясь руками в стол, медленно, точно приподнимая тяжесть, вставала, спрашивая шёпотом:
— Он, уже? Неужели?..
— Позови людей, — тихо сказал доктор.
Паморхов дёргал ногой, толкая стол, звеня бутылками, и вытягивался на полу, освещаемый танцующим огнём камина.
— Говорил я тебе, — заставь написать духовную, — сердито бормотал доктор, поднимая с пола тяжёлую голову Паморхова.
— Не смейте об этом! — крикнула женщина, топнув ногой, и убежала.
Положив на колено себе голову Паморхова, доктор отвернулся в сторону от синего лица с высунутым языком и туго налитыми кровью торчащими ушами. Один глаз Паморхова был закрыт, другой выпученно смотрел в сторону зеркала, а верхняя губа мелко дрожала, сверкая серебром волос.
— Кондратий стукнул, — сказал доктор сердито и озабоченно, но когда ему не ответили, поднял голову и оглянулся. В стекле зеркала, ниже подзеркальника, он увидал себя и больного, два тела плотно слепились в бесформенную кучу, доктор съёжился и быстро спустил голову Паморхова с колена на пол.
Вбежали двое мужчин, горничная, Капитолина, впятером они подняли тяжёлое, расплывшееся тело и, громко топая, вынесли его. Капитолина, открыв рот, пошла за ними, в дверях остановилась, оглядывая комнату, и вдруг — взвизгнув, точно её кто-то ударил, выскочила вон.
Трещал и шелестел огонь, отражения его дрожали на паркете жирными пятнами кипящего масла. Однотонно ныл дождь за окнами, в глубине дома возились, визжали, чей-то голос глухим басом крикнул:
— Беги в погреб… лёду тащи…
В пустой, тёмной комнате вздохнуло эхо.
Три дня
I
Мельник Назаров не торопясь подъехал к воротам, степенно вылез из брички, снял картуз и, крестясь, глядя в небо, сказал работнику Левону:
— Пощупай левую переднюю у коня.
Неласково, подозрительно посмотрел на старый, осевший в землю дом — в два маленькие его окна, точно в глаза человека, кашлянул и грузно опустился на лавку у ворот, помахивая картузом, чтоб отогнать надоевшего шмеля.
— Татьян!
Лысый Левон тенористо ответил со двора:
— На реку пошла, белье полоскать.
— Баню топили?
— А как же!
За рекою, на жёлтых буграх песка, вытянулся ряд тёмных изб, ослепительно горели на солнце стёкла окон, за селом поднималось зелёное облако леса. По эту сторону, на берегу, около маленького челнока возился мужик.
«Стёпка Рогачёв, пёс», — мысленно отметил мельник.
— А ногу-то мерину зашиб ты! — сказал Левон, выглядывая за ворота.
— Позови Дашку. А Николай где?
— Николай — ковши чинит, слышь — стучит? Дарья-а! Она в огороде, поди-ка!
Почёсывая болевшую спину о брёвна и расправляя усталые ноги, хозяин бормотал:
— Города эти… Зовутся — мощёны улицы, а — яма на яме! Как ни съездишь — всё, гляди, чего-нибудь испорчено…
Со двора выскочила Дарья, большая, растрёпанная, курносая, с двумя красными опухолями на месте щёк.
— Здрастуйти!
Дважды качнула головой и, подняв руки, начала быстро закручивать белесые, выгоревшие волосы.
Назаров, неодобрительно посмотрев на неё, плюнул, отвернулся в сторону.
— Застегнулась бы, лешая, чего с голыми грудями бегаешь! Возьми одёжу, встряхни, да самовар наставь…
— Есть тут когда застёгиваться! — сердито ответила девушка, прикрывая грудь большой грязной рукою.
Она надула губы, густые брови её, сойдясь, опустились на синие маленькие глаза, и, тяжело топая босыми ногами, пошла прочь, шмыгая носом.
Глядя вслед ей, мельник подумал:
«Был бы я моложе, не щеголяла бы эдак-то! Я б тебя застегнул на все крючки…»
С устатку у него ломило кости и тело обняла разымчивая лень. Надо бы посмотреть, что делает сын, но старик вытянул ноги, опёрся спиною о стену и, полузакрыв глаза, глубоко вдыхал тёплый воздух, густо насыщенный запахами смол, трав и навоза.
— Сто-ой! — покрикивал Левон, управляясь с лошадью. В тишине чётко стучал молоток по шляпкам гвоздей, на реке гулко ботали вальки [23], где-то на плотине звенела светлым звоном струя воды. За селом, над лесами, полнеба обнял багровый пожар заката, земля дышала пахучей жарой; река и село покраснели в лучах солнца, а кудрявые гривы лесов поднимались к небу, как тёмные тучи благоуханного дыма.
Ой, девицы-девушки-и-ой!
— поёт Дарья высоким голосом.
— Левон! — слышен негромкий молодой голос.
— Ай?
— Али отец приехал?
— Ну да!
— Что ж ты не сказал, лысый?
— А сам-от не слышишь?
Не ходите ополночь, э-эй!
— заунывно тянет Дарья.
«Хорошо дома!» — думал Назаров в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому
