И все завыли, точно устав покорно наблюдать тихую работу смерти, хотели как можно скорее оповестить друг другу, что все они остались живы.
Испуганного почти до обморока Николая Степан и Христина вывели на двор, на солнце, и посадили его под окном на завалинке — Рогачёв молчал, ковыряя землю пальцами ноги, а Христина, наклонясь к Назарову, плачущим голосом говорила:
— Николай Фаддеич, миленький — как же быть-то? Все помрём! Не убивайся, не надрывай сердечко!
День был жаркий, сухой, солнце смотрело прямо в мокрое лицо Назарова, щекотало веки, заставляя щуриться, и сушило слёзы, покрывая кожу точно коростой. Он двигал мускулами, чувствуя всё лицо склеенным, плакать было неудобно, а перестать — неловко. Да уже и не хотелось плакать.
— Дайте умыться! — попросил он расслабленно. Христина убежала, а Степан сел рядом и негромко посоветовал:
— Теперь — гляди в оба! Начнут воровать — растащат всё!
— Кто? Тётка? — спросил Николай, настораживаясь.
— Кому удобно, всякий! Ты вот что — позови Христинину мать, она баба честная, да и тёщей тебе будет, ей есть интерес добро твоё беречь!
— Это — верно, — сказал Назаров, тяжко вздохнув. Подбежала Христина с ведром воды и железным ковшом.
— Наклони голову-то! Господи, спаси!
Она вылила на голову ему три ковша студёной, как лёд, воды, а он, судорожно споласкивая щёки, думал: «Погожу, не буду звать Христинину матку — так сразу в чужие руки попадёшь! Кто знает, что я решу? Нет, Это нельзя ещё!»
А Христина, наклонясь, шептала в ухо ему:
— Ты бы пошёл в избу-то — сейчас обмывать станут покойника, батюшку твоего, — ключ-то от укладки с деньгами взять бы тебе!
— Это — надо, — пробормотал Николай и, отжав мокрые волосы, пошёл в избу — там, раздевая труп, возились тётка и Рогачиха.
— Да ты согни ему руку-то, экая! — уговаривала старуха Татьяну, а та, покряхтывая, отвечала обиженно:
— Легко сказать — согни, не подниму я его!
Покосившись на большое жёлтое тело, Назаров спросил:
— Где ключ?
— Тут где-нибудь — погляди под подушкой, — ответила Татьяна, поддерживая тяжкое тело в то время, как знахарка стаскивала с него рубаху.
Ему не хотелось совать руку под подушку, она казалась влажной и липкой, и он знал, что под нею не найдёт ключа, — отец носил ключ на поясе. Видя, как опасливо шмыгает тётка носом, стараясь не глядеть в лицо Николая, он понял, что она уже спрятала ключ, и снова спросил:
— Пояс где?
— Да погоди, батюшка, постыдись, чать, видишь — дело делаю, — укоризненно и громко сказала Татьяна.
Николай смутился, а старуха Рогачёва скомандовала:
— Теперь — снизу подними!
Татьяна выпустила тело брата из рук, оно шмякнулось о постель, голова упала на подушку боком, на глаз усопшего наползла со щеки кожа. Николаю показалось, что отец подмигивает ему, словно говоря:
«Вот, брат, как со мною обращаются, а?»
— Господи, спаси, помилуй, — бормотала знахарка, стягивая штаны с толстых ног покойника.
— Давай ключ, — глухо сказал Назаров, подвигаясь к тётке, она окинула его суровым взглядом и, сунув руку за пазуху, швырнула к ногам племянника грязный шнурок.
— На, бери!
«Выгоню её!» — решил Назаров, нагибаясь, чтобы поднять ключ.
На двор он вышел сцепивши зубы, угрюмый и подавленный, сел рядом со Степаном на завалинке и сказал, жалуясь:
— Какой?
— От денег!
— Так, — равнодушно отозвался Рогачёв. Он резал ножом поплавок из куска сосновой коры, а у ног его бесстрашно прыгали воробьи, поклёвывая стружки и разочарованно отскакивая.
Назарову хотелось говорить о похоронах отца — как лучше сделать их, о необходимости прогнать тётку, о Христине и своих планах, но он не находил слов и, отягчённый желаниями, вздыхал, почёсывая мокрую голову. По двору бегали девки, нося воду, точно на пожар, ими хозяйственно командовала Дарья, бесцельно расхаживал скучный, измятый Левон, пиная ногами всё, что попадалось по дороге. Вот Дарья облилась водою и стала встряхивать юбку, высоко обнажая крепкие ноги.
«Здоровая девка! — задумался Николай, глядя на неё. — Смирная. Что хочешь, то и сделает. Сирота, к тому же…»
И, думая это, вслух медленно говорил:
— Просто как всё!
— Что? — осведомился Степан, не взглянув на него.
— Да вот, — был человек, распоряжался, боялись его, и нет человека!
— Это ты про меня?
— Хоть про тебя.
— Да-а, я уж другой!
Степан, взвесив на ладони вырезанный поплавок, обдул с него пыль.
— Не веришь?
— Чему?
— Что другой я буду?
— Конечно, другой! — не сразу ответил Степан, глядя в открытые ворота на реку.
— Не веришь! — сказал Николай, вздыхая, и опустил голову.
Рогачёв приподнял своё татарское лицо, поглядел в небо, сощурив глаза, и сказал:
— Полдень.
И обернулся к товарищу боком, глядя на деревню из-под широкой ладони. Назаров почувствовал себя обиженным.
Солнце стояло в зените, посреди села, точно огромный костёр, ярко горела красная церковь; от пяти её глав во все стороны, как иглы ежа, раскинулись, ослепляя, белые лучи, золочёный крест колокольни таял в синем небе, потеряв свои очертания. Над песчаными буграми струился горячий воздух, синеватая пелена покрывала лес, по берегу реки бродили полуголые ребятишки, смешно маленькие издали. Раскрашенные солнцем поля, одетые золотом ржи, казались пустынными, горячая тишина стояла над ними, доносился сытный запах гречихи, и всюду, с нагретой земли, напрягаясь, поднималось к небу живое.
Воробьи, чирикая, купались в пыли, из окна избы вместе с тяжёлым запахом изливались скучные слова тётки:
— Живёшь — живёшь, работаешь — ломишь спину, да и охнешь — господи!
— Обедать! — крикнула Дарья.
Молчание Степана всё более обижало Николая, в голове у него мелькали задорные, злые слова и мысли, но он понимал, что с этим человеком бесполезно говорить, да и лень было двигать языком — тишина и жара вызывали сонное настроение; хотелось идти в огород, лечь там в тень, около бани, и лежать, глядя в чистое небо, где тают все мысли и откуда вливается в душу сладкая спокойная пустота.
Ему так захотелось этого, что он должен был напомнить себе: «Отец помер…»
Подошла Дарья и попросила:
— Николай Фаддеич, ты в клети ел, так ты скажи тётке Татьяне, что это ты, чтобы мне не отвечать!
— Она тут — не хозяйка, — сурово сказал Николай.
— Ладно.
Дарья ушла, а он, глядя вслед ей, думал: «Не больно статна, да — сирота, вот что! А у Христины — мать, дядья — люди бедные, наянливы будут. Это надо обдумать. И ведь намекала она мне, чтобы я с батюшкой сам покончил — это верно, намекала! А коли у ней к одному человеку жалости нет, и другому тоже не хватит. Всё это надобно обдумать, подробно».
Он сгрёб ногами кучу земли, поглядел на неё — она показалась ему похожей на могильный холм, и он тотчас разровнял её.
«Если дать Степану денег взаймы на обзаведенье, на женитьбу — тогда он, пожалуй, иначе поведёт себя со мной».
Под поветью собрались за длинным столом девки, туда прошла тётка со знахаркой, Назаров проводил их озабоченным взглядом и сам себе ответил: «Нет, не надо этого. Должник другом не бывает».
С нагретой земли двора поднимались одуряющие запахи, и среди них ясно различался вытекавший из окна запах мертвеца.
«Трудно будет мне! Станут говорить, что я хотел смерти отцу, нарочно доктора не звал, и к его грехам, на меня оставленным, этот прибавят ещё».
Ему стало горько думать о будущем, на глаза выкатились слёзы, и снова захотелось уйти куда-нибудь.
— Будилова надо известить, что помер отец-то! Вот те и долговечны мельники! Ошибся барин. Как бы и мне не ошибиться в чём.
Жара, сгущаясь, вызывала жажду, он облизал губы и крикнул:
— Дарья, дай квасу!
Там зашумели, несколько раз повторив торопливо и озабоченно:
— Квасу! Квасу просит!
Назаров внутренне усмехнулся, этот шум был приятен: «Признали хозяином!»
Вышла Дарья с ковшом в руке, шла она не торопясь, вытянув руку и глядя в ковш — подошла и сказала ласково:
— Выпей на здоровье!
Он выпил, отдал ковш, внимательно оглянул её с ног до головы, как лошадь, и, кивнув головою, кратко бросил:
— Спасибо.
Освежённый, отодвинулся из-под окна, прислонился спиною к брёвнам избы и, закрыв утомлённые блеском солнца глаза, успокоенно подумал: «Пёс с вами со всеми, проживу и один!»
VI
Дарья, размахивая лопатой, загоняя во двор куриц; петух шёл не торопясь и Величественно, а куры истерически кудахтали, метались, растопырив крылья и пыля. С куском хлеба во рту и огурцом в руке, Дарья топала тяжёлыми ногами и мычала:
— У-у, дуй вас горой!
Её большие груди тряслись под рубахой, как вымя стельной коровы, и живот у неё был велик, как у беременной, а ступни ног, казалось, не имеют костей.
«Неряха, — сердито думал Назаров, глядя на неё исподлобья, — нескладная! Как её не одень — всё ступа будет. Такою женой — не похвастаешься. Всё это я — зря… тороплюсь всё…»
Он угрюмо оглянулся: по двору лениво расходились девки, отяжелевшие от еды, Христина шла в обнимку с Натальей и через плечо огляделась на него, задумчиво прикусив губы, а Наталья, тихонько посмеиваясь, что-то говорила ей в ухо — был виден её тёмный, бойкий глаз.
«Покойник в доме, а она смеётся», — подумал Назаров, потом, когда они ушли в огород, встал, поглядел на реку, где в кустах мелькали, играя ребятишки, прислушался к отдалённому скрипу плохо смазанной телеги, потом, ища прохлады, прошёл в сарай. Там, услыхав девичьи голоса на огороде, он пробрался осторожно к задней стене, нашёл в ней щель и стал смотреть: девки собрались в тени, под сосной; тонкая, худощавая Наталья уже лежала на земле, вверх лицом, заложив руки за голову, Христина чистила зубы былинкой, присев на стол и болтая голою ногой, а Сорокина, сидя на земле, опираясь затылком о край стола, вынула левую грудь и, сморщив лицо, разглядывала тёмные пятна на ней.
— Ай-яй, как тебя отделали, — качая головою, сказала Христина, тоже кривя губы.
— От милого и боль сладка, — сиповато отозвалась Анна, поглаживая грудь. — А вы думаити — как? Погодите, будете замужни — узнаити скус да-а! Иной щипок — как огнём ожжёт, будто уголь приложен к телу, ажно сердце зайдётся, остановится! Это надо зна-ать!
Наталья медленно и будто сонно спросила:
— Да кто у тебя милый-то?..
— Где же? Со всяким ты путаешься, кто хочет — строго и пренебрежительно сказала Христина, отбросив былинку и нагнувшись сломить другую.
— С кем хочу, да-а, ~ с усилием говорила Анна, спрятав грудь за пазуху и сладостно вытягиваясь по земле — Я женщина вдовая, бездетная, моё дело свободное,
