жену ты и любишь и боишься её…
Поэт рассердился:
— Это не твоё дело!..
— И стихи скверные…
— А тебе и таких не выдумать! Только свистеть можешь, да и то не сам.
— А всё-таки зачем врёшь? Ведь не издыхала любовь-то?
— Мало ли чего не было, а нужно, чтоб было…
— Ой, побьёт тебя жена! Отнеси-ка ты меня к ней…
— Как же, дожидайся!
— Ну, бог с тобой! — сказал кнут, свиваясь штопором, лёг на дороге и задумался о людях, а поэт пошёл в трактир, спросил бутылку пива и тоже стал размышлять, но — о себе.
«Хотя кнут и — дрянь, но стихи опять плоховаты, это верно! Странное дело! Один пишет всегда плохие стихи, а другому иной раз удаются хорошие — до чего всё неправильно в этом мире! Дурацкий мир!»
Так он сидел, пил и, всё более углубляясь в познавание мира, пришёл, наконец, к твёрдому решению: «Надо говорить правду: совершенно никуда не годится этот мир, и человеку в нём даже обидно жить!» Часа полтора думал он в этом направлении, а потом сочинил:
Пёстрый бич наших страстных желаний
Гонит нас в кольца Смерти-Змеи,
Мы плутаем в глубоком тумане.
Ах — убьёмте желанья свои!
Они в даль нас обманно манят,
По пути — сердце скорби нам ранят,
А в конце его — каждый убит…
И прочее в этом духе — двадцать восемь строк.
— Вот это — ловко! — воскликнул поэт и пошёл домой, очень довольный собою.
Дома он прочитал стихи жене — ей тоже понравилось.
— Только, — сказала она, — первое четверостишие как будто не того…
— Сожрут! Пушкин начал тоже «не того»… Зато — размер каков? Панихида!
Потом он стал играть со своим сынишкой: посадив его на колено и подкидывая, пел тенорком:
Скок-поскок
На чужой мосток!
Эх, буду я богат —
Я свой намощу,
Никого не пущу!
Очень весело провели вечер, а утром поэт снёс стихи редактору, и редактор сказал глубокомысленно — они все глубокомысленны, редактора, оттого-то журналы и скучны.
— Гм? — сказал редактор, трогая себя за нос. — Это, знаете, не плохо, а главное, — очень в тон настроению времени, очень! М-да, вот вы, пожалуй, и нашли себя. Ну-с, продолжайте в том же духе… Шестнадцать копеек строка… четыре сорок восемь… Поздравляю!
Потом стихи были напечатаны, и поэт почувствовал себя именинником, а жена усердно целовала его, томно говоря:
— М-мой поэт, о-о…
Славно время провели!
А один юноша — очень хороший юноша, мучительно искавший смысла жизни, — прочитал эти стихи и застрелился. Он, видите ли, был уверен, что автор стихов, прежде чем отвергнуть жизнь, искал смысла в ней так же долго и мучительно, как искал сам он, юноша, и он не знал, что эти мрачные мысли продаются по шестнадцати копеек строка. Серьёзный был.
Да не помыслит читатель, что я хочу сказать, будто бы порою даже кнут может быть употреблён с пользою для людей.
III
Долго жил Евстигней Закивакин в тихой скромности, в робкой зависти и вдруг неожиданно прославился.
А случилось это так: однажды после роскошной пирушки он истратил последние свои шесть гривен и, проснувшись наутро в тяжком похмелье, весьма удручённый, сел за свою привычную работу: сочинять объявления в стихах для «Анонимного бюро похоронных процессий».
Сел и, пролив обильный пот, убедительно написал:
Бьют тебя по шее или в лоб, —
Всё равно, ты ляжешь в тёмный гроб…
Честный человек ты иль прохвост, —
Правду ли ты скажешь иль соврёшь, —
Это всё едино: ты умрёшь!..
И так далее в этом роде, аршина полтора.
Понёс работу в «бюро», а там не принимают:
— Извините, — говорят, — это никак нельзя напечатать: многие покойники могут обидеться и даже содрогнуться в гробах. Живых же увещевать к смерти не стоит, — они и сами собою, бог даст, помрут…
Огорчился Закивакин:
— Чёрт бы вас побрал! О покойниках заботитесь, монументы ставите, панихиды служите, а живой — помирай с голоду…
В гибельном настроении духа ходит он по улицам и вдруг видит — вывеска, а на ней — чёрными буквами по белому полю — сказано:
«Жатва Смерти».
— Ещё похоронное бюро, а я и не знал! — обрадовался Евстигней.
Но оказалось, что это не бюро, а редакция нового беспартийного и прогрессивного журнала для юношества и самообразования. Закивакина ласково принял сам редактор-издатель Мокей Говорухин, сын знаменитого салотопа и мыловара Антипы Говорухина, парень жизнедеятельный, хотя и худосочный.
Посмотрел Мокей стишки, — одобрил:
— Ваши, — говорит, — вдохновения как раз то самое, ещё никем не сказанное слово новой поэзии, в поиски за которым я и снарядился, подобно аргонавту Герострату…
Конечно, всё это он врал по внушению странствующего критика Лазаря Сыворотки, который тоже всегда врал, чем и создал себе громкое имя. Смотрит Мокей на Евстигнея покупающими глазами и повторяет:
— Материальчик впору нам, но имейте в виду, что мы стихов даром не печатаем!
— Я и хочу, чтобы мне заплатили, — сознался Евстигнейка.
— Ва-ам? За стихи-то? Шутите! — смеётся Мокей. — Мы, сударь, только третьего дня вывеску повесили, а уж за это время стихов нам прислано семьдесят девять сажен! И всё именами подписаны!
Но Евстигней не уступает, и согласились на пятаке за строку.
— Только потому, что уж очень это у вас здорово пущено! — объяснил Мокей. — Надо бы псевдонимец вам избрать, а то Закивакин не вполне отлично. Вот ежели бы… например, — Смертяшкин, а? Стильно!
— Всё равно, — сказал Евстигней. — Мне — абы гонорар получить: есть очень хочется…
Он был парень простодушный.
И через некоторое время стихи были напечатаны на первой странице первой книги журнала, под заголовком:
«Голос вечной правды».
С того дня и постигла Евстигнейку слава: прочитали жители стихи его — обрадовались:
— Верно написал, материн сын! А мы живём, стараемся кое-как, то да сё, и незаметно нам было, что в жизни-то нашей никакого смысла, между прочим, нет! Молодец Смертяшкин!
И стали его на вечера приглашать, на свадьбы, на похороны да на
поминки, а стихи его во всех модных журналах печатаются по полтине строка, и уже на литературных вечерах полногрудые дамы, очаровательно улыбаясь, читают «поэзы Смертяшкина»:
Нас ежедневно жизнь разит,
Со всяких точек зрения
Мы только жертвы тления!
— Браво-о! Спасибо-о! — кричат жители.
«А ведь, пожалуй, я и в самом деле поэт?» — задумался Евстигнейка и начал — понемножку — зазнаваться: завёл чёрно-пёстрые носки и галстухи, брюки надел тоже чёрные с белой полоской поперёк и стал говорить томно, разводя глазами в разные стороны:
— Ах, как это пошло-жизненно!
Заупокойную литургию прочитал и употребляет в речи мрачные слова: паки, дондеже, всуе…
Ходят вокруг него разные критики, истощая Евстигнейкин гонорарий, и внушают ему:
— Углубляйся, Евстигней, а мы поддержим!
И действительно, когда вышла книжка: «Некрологи желаний, поэзы Евстигнея Смертяшкина», то критики весьма благосклонно отметили глубокую могильность настроений автора. Евстигнейка же на радостях решил жениться: пошёл к знакомой модерн-девице Нимфодоре Заваляшкиной и сказал ей:
— О, безобразна, бесславна, не имущая вида!
Она долго ожидала этого и, упав на грудь его, воркует, разлагаясь от счастия:
— Я согласна идти к смерти рука об руку с тобою!
— Обречённая уничтожению! — воскликнул Евстигней.
Нимфодора же, смертельно раненная страстью, отзывается:
— Мой бесследно исчезающий!
Но тотчас, вполне возвратясь к жизни, предложила:
— Мы обязательно должны устроить стильный быт!
Смертяшкин уже ко многому привык и сразу понял.
— Я, — говорит, — конечно, недосягаемо выше всех предрассудков, но, если хочешь, давай обвенчаемся в кладбищенской церкви!
— Хочу ли? О, да! И пусть все шафера тотчас после свадьбы застрелятся!
— Все, пожалуй, не пойдут на это, а Кукин может, — он уже семь раз стрелялся.
— И чтобы священник был старенький, знаешь, такой… наканунный смерти.
Так, стильно мечтая, они сидели до той поры, пока из холодной могилы пространства, где погребены мириады погасших солнц и в мёртвой пляске кружатся замороженные планеты, — пока в этой пустыне бездонного кладбища усопших миров не появился скорбный лик луны, угрюмо осветив землю, пожирающую всё живое… Ах, это жуткое сияние умершей луны, подобное свечению гнилушек, всегда напоминает чутким сердцам, что смысл бытия — тление, тление…
Смертяшкин настолько воодушевился, что даже без особого труда стихи сочинил и прошептал их чёрным шёпотом в ухо будущему скелету возлюбленной:
Чу, смерть стучит рукою честной
По крышке гроба, точно в бубен!..
Я слышу зов её так ясно
Сквозь пошлый хаос скучных буден.
Жизнь спорит с нею, — лживым кличем
Зовёт людей к своим обманам;
Но мы с тобой не увеличим
Числа рабов, пленённых ею!
Нас не подкупишь ложью сладкой,
Ведь знаем мы с тобою оба,
Жизнь — только миг, больной и краткий,
А смысл её — под крышкой гроба!
— Как мёртво! — восхищалась Нимфодора. — Как тупо-могильно!
Она все эти штуки превосходно понимала.
На сороковой день после этого они венчались у Николы на Тычке, в старенькой церкви, тесно окружённой самодовольными могилами переполненного кладбища. Ради стиля свидетелями брака подписались два могильщика, шаферами были заведомые кандидаты в самоубийцы; в подруги невеста выбрала трёх истеричек, из которых одна уже вкушала уксусную эссенцию, другие готовились к этому и одна дала честное слово покончить с собой на девятый день после свадьбы.
А когда вышли на паперть, шафер, прыщеватый парень, изучавший на себе действие сальварсана [34], открыв дверь кареты, мрачно сказал:
— Вот катафалк!
Новобрачная, в белом платье с чёрными лентами и под чёрной фатой, умирала от восторга, а Смертяшкин, влажными глазами оглядывая публику, спрашивал шафера:
— Репортёры есть?
— И фотограф…
— Не шевелись, Нимфочка…
Репортёры, из уважения к поэту, оделись факельщиками, а фотограф — палачом, жители же, — им всё равно, на что смотреть, было бы забавно! — жители одобряли:
— Quel chic! [35]
И даже какой-то вечно голодающий мужичок согласился с ними:
— Charmant! [36]
— Да-а, — говорил Смертяшкин новобрачной за ужином в ресторане против кладбища, — мы прекрасно похоронили нашу юность! Вот именно это и называется победой над жизнью!
— Ты помнишь, что это всё мои идеи? — спросила нежно Нимфодора.
— Твои? Разве?
— Конечно.
— Ну… всё равно:
Мы с тобой теперь навеки слиты.
Это смерть так мудро повелела,
Мы — её рабы и сателлиты.
— Но всё-таки я не позволю тебе поглотить мою индивидуальность! — очаровательно предупредила она. — И потом, сателлиты, я думаю, надо произносить два «т» и два «л»! Впрочем, саттеллиты, вообще, кажутся мне не на месте…
Смертяшкин ещё раз попробовал одолеть её стихами:
Что такое наше «я»,
Смертная моя?
Нет его иль есть оно, —
Это всё равно!
Всё равно, — ты не бессмертна!
— Нет, уж это надобно оставить для других, — кротко сказала она.
После длинного ряда таких и подобных столкновений у Смертяшкина случайно родилось дитя — девочка, и Нимфодора повелела:
— Люльку закажи в форме гробика!
—
