в глазах у него уныние.
Качнёт чёрненький головой и — опять к своему делу, а его — опять в острог на прокормление. И просто, и совесть чиста.
Выпустят — он опять к товарищу, — любили они друг друга.
— Истребляешь?
— Да ведь как же…
— Не жаль?
— Уж я выбираю которые позолотушнее…
— А подряд — не можешь?
Молчит рыжий, только вздыхает тяжко и — линяет, жёлтым становится.
— Как же ты?
— Да так всё… Наловят их где-нибудь, приведут ко мне и велят правды от них добиваться, добиться же ничего нельзя, потому что они помирают… Не умею я, видно…
— Скажи ты мне — для чего это делается? — спрашивает чёрненький.
— Интересы государства требуют, — говорит рыжий, а у самого голос дрожит и слёзы на глазах.
Задумался чёрненький — очень жалко ему товарища — какую бы для него деятельность независимую открыть?
И вдруг — вспыхнул!
— Слушай — денег наворовал?
— Да ведь как же? Привычка…
— Ну, так вот что — издавай газету!
— Зачем?
— Объявления о резиновых изделиях печатать будешь…
Это рыжему понравилось, ухмыльнулся.
— Чтобы не было ребёнков?
— А конечно! Чего их на мучения рожать?
— Это верно! Только — газета зачем?
— Для прикрытия торговли, чудак!
— Сотрудники, пожалуй, не согласятся?
Чёрненький даже свистнул.
— Вона! Ныне сотрудники сами себя живьём в премии предлагают подписчицам…
На том и решили: стал рыжий газету издавать, «при участии лучших литературных сил», открыл при конторе постоянную выставку парижских изделий, а над помещением редакции, ради соблюдения приличий, учредил дом свиданий для высокопоставленных лиц.
Дела пошли хорошо, живёт рыжий, толстеет, начальство им довольно, и на визитных карточках у него напечатано:
«Вдоль Поперёк
Ивсяко
Редактор-издатель газеты «Туда-сюда»,
директор-учредитель «Сладкого отдыха администраторов,
утомлённых преследованием законности».
Тут же торговля презервативами оптом и в розницу».
Выйдет чёрненький из острога, зайдёт к товарищу чайку попить, а рыжий его — шампанским угощает и хвалится:
— Я, брат, теперь даже умываться стал не иначе, как шампанским, ей-богу!
И, зажмурив глаза от восторга, умильно говорит:
— Хорошо ты меня надоумил! Вот это — служба отечеству! Все довольны!
А чёрненький тоже рад:
— Ну, вот и живи! Отечество у нас невзыскательно.
Растрогается рыжий — приглашает товарища:
— Вань, айда ко мне в репортёры!
Смеётся чёрненький:
— Нет, браток, я, должно быть, кончерватор, уж я останусь жуликом, по-старинному…
Морали тут нет никакой. Ни зерна.
IX
Однажды начальство, утомясь в борьбе с инакомыслящими и желая, наконец, опочить на лаврах, приказало наистрожайше:
«Сим предписывается привести в наличность всех инакомыслящих, без стеснения извлекая оных из-под всяческих прикрытий, а по обнаружении искоренить дотла различными подходящими для того мерами».
Исполнение сего приказа было возложено на вольнонаёмного истребителя живых существ обоего пола и всех возрастов Оронтия Стервенко, бывшего капитана службы его высочества короля фуэгийцев и властелина Огненной Земли, для чего и было ассигновано Оронтию шестнадцать тысяч рублей.
Не потому Оронтий к сему делу призван был, чтобы своих дошлых не нашлось, а потому, что был он неестественно страховиден, отличался волосатостью, позволявшей ему ходить голым во всех климатах, а зубов имел по два ряда — шестьдесят четыре штуки полностью, чем и заслужил особенное доверие начальства.
Но, несмотря на все эти качества, и он задумался жестоко:
«Как их обнаружишь? Они — молчат!»
А действительно, житель в этом городе был муштрованный — все друг друга боялись, считая провокаторами, и совершенно ничего не утверждали, даже с маменьками разговаривая в условной форме и на чужом языке:
— N’est-ce pas? [37]
— Maman, пора бы обедать, n’est-ce pas?
— Maman, а не сходить ли нам сегодня в кинематограф, n’est-ce pas?
Однако, подумав достаточно, нашёл-таки Стервенко способ вскрытия тайных помыслов: вымыл волосы перекисью водорода, в нужных местах побрился и стал блондином унылого вида, а потом надел костюм печального цвета, и — не узнать его!
Выйдет вечером на улицу и раздумчиво ходит, а завидя, что житель, послушный голосу природы, крадётся куда-то, — нападёт на него с левого бока и вызывающе шепчет:
— Товарищ, неужели вы довольны этим существованием?
Сначала житель замедляет шаги, как бы что-то вспоминая, но чуть вдали покажется будочник — тут житель сразу и обнаружит себя:
— Городовой, дер-ржи его…
Стервенко тигром прыгал через забор и, сидя в крапиве, размышлял: «Эдак их не возьмёшь, закономерно действуют, черти!»
А тем временем — ассигновка тает.
Переоделся повеселее и начал уловлять иным приёмом: подойдёт к жителю смело и спрашивает:
— Господин, желаете в провокаторы поступить?
А житель хладнокровно осведомляется:
— Сколько жалованья?
Другие же вежливо отклоняют:
— Благодарю вас, я уже ангажирован!
«Н-да, — думает Оронтий, — поди-ка, поймай его!»
Между тем, ассигновка как-то сама собою умаляется.
Заглянул было в «Общество всесторонней утилизации выеденных яиц», но оказалось, что оное состоит под высоким давлением трёх епископов и жандармского генерала, а заседает однажды в год, но зато каждый раз по особому разрешению из Петербурга.
Скучает Оронтий, и от этого ассигновка как будто скоротечной чахоткой заболела.
Тут он рассердился.
— Ладно же!
И начал действовать прямо: подойдёт к жителю и без предисловий спрашивает его:
— Существованием доволен?
— Вполне!
— Ну, а начальство недовольно! Пожалуйте…
А кто скажет — недоволен, того, разумеется:
— Взять!
— Позвольте…
— Чего-с?
— Да я недоволен тем, что оно недостаточно твердо.
— Да-с? Взз…
Таким способом набрал он в течение трёх недель десять тысяч разных существ и сначала посажал их куда можно, а потом стал развешивать, но — для экономии — за средства самих же обывателей.
И всё пошло очень хорошо. Только однажды главное начальство поехало на охоту за зайцами, а выехав из города, видит — на полях чрезвычайное оживление и картина мирной деятельности граждан — друг друга обкладывают доказательствами виновности, вешают, закапывают, а Стервенко ходит промежду ними с жезлом в руках и поощряет:
— Тор-ропись! Ты, брюнет, веселее! Эй, почтенный, вы чего остолбенели? Петля готова — ну, и полезайте, нечего задерживать других! Мальчик, эй, мальчик, зачем прежде папаши лезешь? Господа, не торопитесь, все успеете… Годы терпели, ожидая успокоения, несколько минут потерпеть можно! Мужик, куда?.. Невежа…
Смотрит начальство, сидя на хребте ретивого коня, и думает:
«Однако много он их набрал, молодчина! То-то в городе все окна наглухо забиты…»
И вдруг видит — собственная его тётушка висит, не касаясь ногами тверди земной, — очень удивился.
— Кто распорядился?
Стервенко тут как тут.
— Я, вашество!
Тут начальник сказал:
— Ну, брат, кажется, ты — дурак и едва ли не зря казённые суммы тратишь! А представь-ка мне отчёт.
Представил Стервенко отчёт, а там сказано:
«Во исполнение предписания об искоренении инакомыслящих мною таковых обоего пола обнаружено и посажено 10.107.
Из них:
положено — 729 об.п.
повешено — 541 » »
непоправимо испорчено — 937 » »
не дожили — 317 » »
сами себя — 63 » »
Итого искоренено — 1876 об.п.
На сумму — 16.884 р., считая по семи целковых за штуку со всем.
А перерасходовано — 884 р.»
В ужас пришло начальство, трясётся и бормочет:
— Пере-расхо-од? Ах ты, фуэгиец! Да вся твоя Огненная Земля с королём и с тобою вместе 800 рублей не стоит! Ты подумай — ведь если ты такими кусками воровать будешь, то я — особа, вдесятеро тебя высшая, — как же тогда? Да ведь при таких аппетитах России-то на три года не хватит, а между тем не один ты жить хочешь — можешь ты это понять? И притом же 380 человек лишних приписано, ведь те, которые «не дожили», и те, что «сами себя», — это же явно лишние! А ты, грабитель, и за них считаешь?..
— Вашество! — оправдывается Оронтий, — так ведь это я же их до отвращения к жизни довёл.
— И за это по семи целковых? Да ещё, вероятно, ни к чему не причастных сколько подложено! Всех жителей в городе двенадцать тысяч было — нет, голубчик, я тебя под суд отдам!
Действительно, назначили строжайшее расследование действий фуэгийца, и обнаружилось, что повинен он в растрате 916 казённых рублей.
Судили Оронтия справедливым судом, приговорили его на три месяца в тюрьму, испортили карьеру, и — пропал фуэгиец на три месяца!
Не лёгкое это дело — начальству угодить…
X
Один добродушный человек думал-думал — что делать?
И решил: «Не стану сопротивляться злу насилием, одолею его терпением!»
Человек он был не без характера, — решил, сидит и терпит.
А соглядатаи Игемоновы, узнав об этом, тотчас доложили: «Среди жителей, подлежащих усмотрению, некоторый вдруг начал вести себя неподвижно и бессловесно, явно намереваясь ввести начальство в заблуждение, будто его совсем нет».
Освирепел Игемон.
— Как? Кого — нет? Начальства нет? Представить! А когда представили — повелел:
— Обыскать!
Обыскали, лишили ценностей, как то: взяли часы и кольцо обручальное, червонного золота, золотые пломбы из зубов выковыряли, подтяжки новенькие сняли, пуговицы отпороли, и докладывают:
— Готово, Игемон!
— Ну, что — ничего?
— Ничего, а что было лишнего — отобрано!
— А в голове?
— И в голове будто ничего.
— Допустите!
Вошёл житель к Игемону, и уже по тому, как он штаны поддерживал, — узрел и понял Игемон его полную готовность ко всем случайностям жизни, но, желая произвести сокрушающее душу впечатление, всё-таки взревел грозно:
— Ага, житель, явился?!
А житель кротко сознаётся:
— Весь пришёл.
— Ты что же это, а?
— Я, Игемоне, ничего! Просто — решил я побеждать терпением…
Ощетинился Игемон, рычит:
— Да я — зло…
— Молчать!
— Да я не вас подразумеваю…
Игемон не верит:
— Не меня? А кого?
— Себя.
Удивился Игемон.
— Стой! В чём зло?
— В сопротивлении оному.
— Врёшь?
— Ей-богу…
Игемона даже пот прошиб.
«Что с ним?» — думает он, глядя на жителя, а подумав, спрашивает:
— Чего ж ты хочешь?
— Ничего не хочу.
— Ничего! Разрешите мне поучать народ терпению личным моим примером.
Опять задумался Игемон, кусая усы. Имел он душу мечтательную, любил в бане париться, причём сладострастно гоготал, был вообще склонен к постоянному испытанию радостей жизни, единственно же чего терпеть не мог, — так это сопротивления и строптивости, против коих действовал умягчающими средствами, превращая в кашу хрящи и кости строптивцев. Но в свободные от испытания радости и умягчения жителей часы — весьма любил мечтать о мире всего мира и о спасении душ наших.
Смотрит он на жителя и — недоумевает.
— Давно ли ещё? И — вот!
Потом, придя в мягкие чувства, спросил, вздохнув:
— Как же это случилось с тобой, а?
И ответил житель:
— Эволюция…
— Н-да, брат, вот она жизнь наша! То — то, то — другое… Во всём недород. Качаемся-качаемся, а на какой бок лечь — не знаем… не можем выбрать, да-а…
И ещё вздохнул Игемон: всё-таки — человек и отечество жалел, кормился от него. Обуревают Игемона разные опасные мысли:
«Приятно видеть жителя мягким и укрощённым — так! Но однако если все перестанут сопротивляться, — не повело бы сие к сокращению суточных и прогонных? А также и наградные могут пострадать… Да нет, не может быть, чтобы он совсем иссяк,
