— притворяется, шельма! Надобно его испытать. Как употреблю? В провокаторы? Выражение лица распущенное, никакой маской это безличие не скрыть, да и красноречие у него, видимо, тусклое. В палачи? Слабосилен…»
Наконец придумал и — говорит услужающим:
— Определите сего блаженного в третью пожарную часть конюшни чистить!
Определили. Чистит бестрепетно житель конюшни, а Игемон смотрит, умиляется трудотерпению его, и растёт в нём доверие к жителю.
«Кабы все здак-то?»
По малом времени испытания возвёл его до себя и дал переписать собственноручно им фальшиво составленный отчёт о приходо-расходе разных сумм, — переписал житель и — молчит.
Окончательно умилился Игемон, даже до слёз.
«Нет, это существо полезное, хотя и грамотное!..»
Зовёт жителя пред лицо своё и говорит:
— Верю! Иди и проповедуй истину твою, но однако гляди в оба!
Пошёл житель по базарам, по ярмаркам, по большим городам, по маленьким и везде возглашает:
— Вы чего делаете?
Видят люди — личность, располагающая к доверию и кротости необыкновенной, сознаются пред ним, кто в чём виноват, и даже заветные мечты открывают: один — как бы украсть безнаказанно, другой — как бы надуть, третьему — как бы оклеветать кого-нибудь, а все вместе — как люди исконно русские — желают уклониться от всех повинностей пред жизнью и обязанности забыть.
Он им и говорит:
— А вы — бросьте всё! Потому сказано: «Всякое существование есть страдание, но в страдание оно обращается благодаря желаниям, следовательно, чтобы уничтожить страдание — надо уничтожить желания». Вот! Перестанемте желать, и всё само собою уничтожится — ей-богу!
Люди, конечно, рады: и правильно и просто. Сейчас же, где кто стоял, там и лёг. Свободно стало, тихо…
Долго ли, коротко ли, но только замечает Игемон, что уж очень смиренно вокруг и как будто жутко даже, но — храбрится.
«Притворились, шельмы!»
Одни насекомые, продолжая исполнять свои природные обязанности, неестественно размножаются, становясь всё более дерзкими в поступках своих.
«Однако — какая безглагольность!» — думает Игемон, ежась и почёсываясь всюду.
Зовёт услужающего кавалера из жителей.
— Ну-ка, освободи меня от лишних…
А тот ему:
— Не могу.
— Что-о?
— Никак не могу, потому хотя они и беспокоят, но — живые, а…
— А вот я тебя самого покойником сделаю!
— Воля ваша.
И так — во всём. Все единодушно говорят — воля ваша, а как он прикажет исполнить его волю — скука начинается смертная. Дворец Игемона разваливается, крысы его заполнили, едят дела и, отравляясь, издыхают. Сам Игемон всё глубже погружается в неделание, лежит на диване и мечтает о прошлом — хорошо тогда жилось!
Жители разнообразно сопротивлялись циркулярам, некоторых надо было смертию казнить, отсюда — поминки с блинами, с хорошим угощением! То там житель пытается что-нибудь сделать, надобно ехать и запрещать действие, отсюда — прогонные! Доложишь куда следует, что «во вверенном мне пространстве все жители искоренены», — отсюда наградные, и свежих жителей пришлют!
Мечтает Игемон о прошлом, а соседи, Игемоны других племён, живут себе, как жили, на своих основах, жители у них сопротивляются друг другу кто чем может и где надо, шум у них, бестолочь, движение всякое, а — ничего, и полезно им, и вообще — интересно.
И вдруг догадался Игемон:
«Батюшки! А ведь подкузьмил меня житель-то!»
Вскочил, побежал по своей стране, толкает всех, треплет, приказывает:
— Встань, проснись, подымись! Хоть бы что!
Он их за шиворот, а шиворот сгнил и не держит.
— Черти! — кричит Игемон в полном беспокойстве. — Что вы? Поглядите на соседей-то!.. Даже вон Китай…
Молчат жители, прильнув к земле. «Господи! — затосковал Игемон. — Что делать?» И пошёл на обман: наклонится к жителю да в ухо ему и шепчет:
— Эй, гражданин! Отечество в опасности, ей-богу, вот те крест — в серьёзнейшей опасности! Вставай — надобно сопротивляться… Слыхать, что будет разрешена всякая самодеятельность… гражданин!
А гражданин, истлевая, бормочет:
— От-течество моё в боге…
Другие же просто молчат, как обиженные покойники.
— Фаталисты окаянные! — кричит Игемон в отчаянии. — Подымайся! Разрешено всякое сопротивление…
Один какой-то бывший весельчак и мордобоец приподнялся несколько, поглядел и говорит:
— А чему сопротивляться? Вовсе и нет ничего…
— Да насекомые же…
— Мы к ним привыкли!
Окончательно исказился разум Игемонов, встал он в пупе своей земли и орёт истошным голосом:
— Всё разрешаю, батюшки! Спасайся! Делай! Всё разрешаю! Ешь друг друга!
Видит Игемон — кончено дело!
Зарыдал, облился горючими слезами, волосья на себе рвёт, взывает:
— Жители! Милые! Что же теперь — самому мне, что ли, революцию-то делать? Опомнитесь, ведь исторически необходимо, национально неизбежно… Ведь не могу же я сам, один революцию делать, у меня даже и полиции для этого нету, насекомые всю сожрали…
А они только глазами хлопают и — хоть на кол их сажай — не никнут!
Так все молча и примерли, а отчаявшийся Игемон — после всех.
Из чего следует, что даже и в терпении должна быть соблюдаема умеренность.
XI
Наконец мудрейшие из жителей задумались надо всем этим:
«Что такое? Куда ни глянь — кругом шестнадцать!»
И, солидно подумав, решили:
— Всё это оттого, что нет у нас личности. Необходимо нам создать центральный мыслящий орган, совершенно свободный от всяких зависимостей и вполне способный возвыситься надо всем и встать впереди всего, — вот как, например, козёл — в стаде баранов…
Некто возразил:
— Братцы, а не довольно ли уж претерпели мы от центральных личностей?..
Не понравилось.
— Это, кажется, нечто от политики и даже с гражданской скорбью?
Некто всё тянет:
— Да ведь как же без политики, ежели она всюду проникает? Я, конечно, имею в виду, что в тюрьмах — тесно, в каторге — повернуться негде и что необходимо расширение прав…
Но ему строго заметили:
— Это, сударь мой, идеология, и пора бросить!.. Необходим же новый человек и более ничего…
И вслед за сим принялись создавать человека по приёмам, указанным в святоотческих преданиях: плюют на землю и размешивают, сразу по уши в грязи перепачкались, но результаты — жиденькие. В судорожном усердии своём все цветы редкие на земле притоптали и злаки полезные также изничтожили, — стараются, потеют, напрягаются — ничего не выходит, кроме буесловия и взаимных обвинений в неспособности к творчеству. Даже стихии из терпения вывели усердием своим: вихри дуют, громы гремят, сладострастный зной опаляет размокшую землю, ибо — льют ливни и вся атмосфера насытилась тяжкими запахами — дышать невозможно!
Однако же время от времени этот кавардак со стихиями как бы разъясняется, и — се выходит на свет божий новая личность!
Возникает общее ликование, но — увы, кратковременное оно и быстро разрешается в тягостное недоумение.
Ибо — ежели на мужицкой земле произрастёт новая личность, то немедля же становится тёртым купцом и, входя в жизнь, начинает распродавать отечество иноземцам по кускам, от сорока пяти копеек ценою, вплоть до страстного желания продать целую область купно с живым инвентарём и со всеми мыслящими органами.
На купеческой земле замесят нового человека — он или дегенератом родится или в бюрократы попасть хочет; на дворянских угодьях — как и прежде всегда было — произрастают существа с намерениями поглотить все доходы государства, а на землях мещан и разных мелких владельцев растут буйным чертополохом разных форм провокаторы, нигилисты, пассивисты и тому подобное.
— Но — всё это мы уже имеем в количестве весьма достаточном! — сознались друг другу мудрые жители и серьёзно задумались:
«Допущена нами какая-то ошибка в технике творчества, но — какая?»
Сидят, размышляют, а грязища кругом так и хлещет волною морскою, о, господи!
Пререкаются:
— Вы, Сельдерей Лаврович, слишком обильно и всесторонне плюётесь…
— А у вас, Корнишон Лукич, мужества на это не хватает…
А новорождённые нигилисты, притворяясь Васьками Буслаевыми, — ко всему относятся презрительно и орут:
— Эй, вы, овощи! Соображай, как лучше, а мы вам… поможем наплевать на всё…
И плюют, и плюют…
Скучища всеобщая, взаимоозлобление и грязь.
На ту пору проходил мимо, отлынивая от уроков, Митя Коротышкин, по прозванию Стальной Коготь, ученик второго класса мямлинской гимназии и знаменитый коллекционер иностранных марок, идёт он и — видит: сидят люди в луже, поплёвывают в оную и о чём-то глубоко мыслят.
«Взрослые, а пачколи!» — подумал Митя с дерзостью, свойственной малым годам.
Рассмотрел, нет ли среди них чего-нибудь педагогического, и, не заметив оного, осведомился:
— Вы зачем, дяденьки, в лужу залезли?
Один из жителей, обидевшись, вступил в спор:
— Где тут лужа? Это просто подобие хаоса довременного!
— А чего вы делаете?
— Нового человека хотим создать! Надоели такие, как ты вот…
Заинтересовался Митя.
— А по чьему подобию?
— То есть — как? Мы желаем бесподобного… проходи!
Будучи ребёнком, ещё не посвящённым в тайны природы, Митя, конечно, обрадовался случаю присутствовать при таком важном деле и простодушно советует:
— Сделайте о трёх ногах!
— Это к чему же?
— А то — с крыльями? Вот ловко бы! Сделайте с крыльями, ей-богу! И пусть бы он учителей похищал, как кондор в «Детях капитана Гранта», — там, положим, кондор не учителя утащил, а лучше бы учителя…
— Мальчик! Ты говоришь вздор и весьма даже вредный! Вспомни молитву до и после учения…
Но Митя был мальчик фантастический и всё более увлекался:
— Идёт учитель в гимназию, а он бы его — хоп! сзади за воротник и понёс бы по воздуху куда-нибудь — это всё равно уж! — учитель только ножками болтает, а книжки так и сыплются, и чтобы их не найти никогда…
— Мальчик! Ступай уважать старших!
— А он кричит жене сверху: «Прощай, возношусь в небеса, яко Илия и Енох», а она стоит среди улицы на коленях и ноет: «Воспитательчик мой, педагогчик!..»
Они на него рассердились.
— Пшёл! Болтать пустяковину и без тебя есть кому, а тебе ещё рано!
И прогнали. А он, отбежав несколько, остановился, подумал и спрашивает:
— Вы — взаправду?
— Конечно же…
— А не выходит?
Вздохнули они угрюмо и говорят:
— Нет. Отстань…
Тогда Митя отошёл от них подальше, показал им язык и дразнится:
— А я знаю почему, а я знаю почему!
Они — за ним, он — от них, но, привыкшие к перебежкам из лагеря в лагерь, догнали они его и давай трепать.
— Ах ты… старших дразнить?..
Митя — плачет, умоляет:
— Дяденьки… я вам суданскую марку… у меня дубликат… перочинный ножик подарю…
А они его директором пугают.
— Дяденьки! Я, ей-богу, никогда больше не буду дразниться! И, право же, я догадался, отчего не создаётся новый человек…
— Говори!
— Отпустите маленько!
Отпустили, но держат за обе руки, он же им говорит:
— Дяденьки! Земля — не та! Не годится земля, честное слово, сколько вы ни плюйте, ничего не выйдет!.. Ведь, когда бог сотворил Адама по образу и подобию своему, — земля-то ничья была, а теперь вся — чья-нибудь, вот отчего и человек всегда чей-нибудь… и дело вовсе не в плевках…
Это
