камень берега, а над парком повисла голубовато-серая гора, гребень её покрыт щетиной леса. Всё — царственно красиво, растительность поражает своею энергией, человек должен был затратить множество воли и ума для того, чтоб разбить среди обломков осыпавшейся горы этот райский сад. Владелец парка так и называет его: «Райский сад».
В шесть часов утра где-то, на окраине парка, начинает звонить колокол. Не торопясь, один за другим, в тишину падают назойливые удары — десять, тридцать; однажды я насчитал девяносто два удара, другой раз — семьдесят восемь. В колокол бьёт сутулый, волосатый старик с вывернутыми ногами, похожий на гнома, одетый в рубище. Смешно видеть, когда он, вечером, обходит парк с дрянным ружьём в руках, едва передвигая ноги, глядя в землю. С последним ударом колокола на дорожках парка являются девицы и бабы, — все из Орловской губернии, малорослые, скуластые, с маленькими глазами, очень похожие одна на другую. С лопатами, граблями и садовыми ножницами в красных лапах, они расходятся по парку группами, по три, по пяти, и начинают работать.
Милая тишина утра особенно целомудренна в этом дивном саду, где так умело собраны лучшие, наиболее красивые создания земли. Солнце юга, ещё не жаркое, ласково блестит на глянцевитой листве латаний, любовно освещает цветы и пёстрый гравий дорожек. Шумит море, точно орган вздыхает. Хочется услышать песню, какой-то торжественный гимн утру, солнцу, жизни. И вот, из-за маленькой рощи пальм раздаётся возглас контральто — неожиданно чужой всему, что видишь:
Ой вы, хлопцы-молодцы,
Вы, девицы-кралечки!
Три голоса стройно и дружно поют:
Не ходи —
Не люби —
В мохнатых ветвях кедра порхают птицы, вспугнутые пением. Чавкают ножницы, обкусывая ветки роз, скрипят лопаты по гравию, шипит вода, вырываясь из шланга толстой серебряной струёй. В атласе зелени, среди ярких цветов, под ветвями редчайших растений копошатся серые фигуры женщин, девиц и плачет, всхлипывает странная панихидная песня:
Добежала до ворот —
Схватилася за живот…
Хор внушительно отпевает:
Не знавать,
Чем теперь, чем теперь
Забывать!..
В голубой пустыне небесной парит коршун, ниже его мелькают ласточки; золотые цветы акации окружены пчёлами, осами, гудят ласковые струны, природа творит и ликует. Удивительно празднично всё вокруг, торжественное веселье наполняет парк, — это прекрасно чувствуют птицы, но это, видимо, недоступно женщинам, работающим в райском саду. Согнувшись у корней деревьев, расхаживая на четвереньках, как обезьяны, они точно заколдованы своей жалобной песней:
Не ходить,
Не любить!
Высоко над парком, по дороге в Ялту, ревёт автомобиль, въезжая в тоннель, — горное эхо треплет этот рёв о скалы, бросает его вниз, в парк, к морю. Насыщая воздух солёным йодистым запахом, море равномерно бьёт волны о камни, шуршит галькой; слышны крики чаек, звенят ласточки, поют зяблики, зорянки, пеночки, — чем ярче расцветает день, тем богаче звуки жизни.
А среди редчайших растений, под тенью деревьев, собранных со всех концов света, в аромате цветов — медленно возятся женщины в стареньких, выгоревших на солнце юбках и кофтах; изогнувшись в три погибели, они выпалывают с куртин сорные травы, их лица налиты кровью, глаза отупели, отирая рукавами пот со щёк и шеи, они похоронно тянут:
Не люби —
Самой старшей из них — лет тридцать, и она наиболее живая — голос у неё весёлый, и кажется, только одна она знает, что надо любить. А остальные все — девушки от пятнадцати лет, и так странно, тоскливо слушать их песни:
Не люби —
Лучше будет…
Яшка
Жил-был мальчик Яшка, били его много, кормили плохо, потерпел он до десяти лет, видит — лучше не жить ему, захворал да и помер.
Помер, — и хоть были у него кое-какие грешки, однако очутился Яшка в раю.
Смотрит Яшка — невиданно хорошо в раю: посреди зелёного луга, на золотом стуле, сидит господь Саваоф, седую бороду поглаживает, озирается всевидящим оком, райские цветы нюхает, райское пение слушает; везде — во цветах, на деревьях — херувимы с серафимами осанну поют, а по светлому лугу, по весёлым цветам святые угодники хороводом ходят и мучениями своими хвастаются.
— Господи, — говорят, — ты гляди-ко, батюшко, как мы измучены, как изувечены, а всё — имени твоего ради! Кожица у нас ободрана, тельце наше истрёпано, ручки-ножки изломаны, рёбрушки наружу торчат, а всё — славы твоея ради!
Слушает господь, — немножко морщится.
— Да уж ладно! — говорит. — Уж слыхал я это, ведь вы почти две тысячи лет одно и то же поёте. Ну, — пострадали, помучились, покорно вас благодарю за это, только — спели бы вы хоть разок весёлое что-нибудь, а?
А святые угодники опять своё:
— Господи, — кричат, — миленький ты наш, погляди-ко: ножки у нас переломаны, ручки вывихнуты, ведь как мы страдали! И жгли нас, и давили, и голодом морили, и чего только с нами не делали, а всё тебя, господи, ради!
Вздыхает господь, соглашается:
— Верно, братцы! Прославили вы меня мученьем, да обошли весельем!
А святые угодники опять своё тянут.
Смотрит на них Яшка из-за райской яблони, — тощие они все, тёмненькие, кои прихрамывают, кои на карачках ползут, у одних — глаза выколоты, у других — головы отрублены, — угодники божий под мышками держат их, как арбузы. В сторонке шестнадцать тысяч святых девственниц лежат, сохнут, в поленницы сложены. Варвара Великомученица пред Пантелеймоном Целителем кровавыми ранами хвастает, Екатерина Иоанну Воину о своих муках сказывает, а серафимы с херувимами всё осанну поют, и некоторые, от усталости, фальшивят.
Слышит Яшка — говорит господь тихонько апостолу Петру:
— Много у меня, Пётр, праведников, а — скушновато мне с ними! Напускал ты их в рай — чрезмерно…
Отвечает апостол Пётр:
— Ты сам, господи, знаешь, я готов изменить, да — ведь как теперь изменишь? Это — Павлово дело, он, лысый, интернационал этот устроил…
— Эх, Павел, Павел! — вздыхает господь. — И сыну моему он евангелие испортил, и мне от него житья нет…
Смотрит Яшка, слушает, не всё ему понятно, а что скушно в раю, это он прекрасно чувствует: ни есть, ни пить не хочется, играть тоже неохота, и на душе смутно, как будто он клюквенным киселём объелся.
«Чего они побоями-то хвастают? — думает Яшка, глядя на святых. — Меня не меньше били, да я вот молчу! У нас, на земле, друг друга как бьют, кости в крошечки дробят, а — ничего!»
И стало Яшке жалко бога, — какая у него жизнь? Все вокруг ноют, никто побоев не стыдится, а ещё в честь и заслугу терпение своё ставят себе.
И вот, когда ангелы сняли солнце с неба, спрятали его под престол господень и наступила ночь и праведники спать улеглись, — вышел Яшка из-за яблони, подошёл к престолу и говорит:
Поглядел на него господь, спрашивает:
— Ты откуда?
— Из Петербурга.
— Да-а, — сказал Яшка, — рано! Другой бы на моём месте ещё раньше подох…
— Али трудно жилось? — ласково спросил господь.
Ёкнуло сердце Яшкино, хотел он рассказать богу о своей тяжёлой жизни, да вспомнил, как святые угодники жаловались, и — сдержался, только крякнул. И вместо того деловито сказал:
— Слушай-ко, господи, вернул бы ты меня на землю!
— Да что мне тут делать? Скушно здесь. Вот и сам ты апостолу говорил, что скушно…
— Чудак! — усмехнулся господь. — Да ведь тебя там опять колотить будут!
— Ничего! — сказал Яшка. — Поколотят за дело — не пожалуюсь, а зря будут бить — не дамся!
— Храбрый ты! — усмехнулся господь.
— Слушай-ко, — деловито сказал Яшка, — ты вот что сделай, ты меня верни назад на землю, а я там выучусь на балалайке играть, и когда второй раз помру, так буду тебе весёлые песни петь с балалайкой, — ладно? И тебе веселее будет, и я недаром стану в раю торчать.
Поглядел на него господь из-под густых бровей, погладил бороду седую и тихонько спросил:
— Али тебе, Яшка, жалко стало меня?
— Жалко! — сказал Яшка. — Надоедные больно угодники-то твои!
Тогда Саваоф дотронулся до головы его лёгкой рукой и сказал:
— Ну, спасибо тебе, друг мой милый, — за все века ты первый пожалел меня! И — верно ты надумал, — с твоим сердцем в раю делать нечего; иди, милый, на землю, в её скорби и радости, иди — жалей всех людей земных, служи им верою, как богу, помогай им в трудах, утешай в горе весели в печалях — тут тебе и награда будет! Иди дружок, живи во славу людям!
И повелел господь Петру-апостолу открыть двери рая, а херувимам снести Яшку на землю.
— Прощай! — сказал Яшка, кивнув головой господу. — Не скучай, я скоро вернусь!
Лев Толстой
Эта книжка составилась из отрывочных заметок, которые я писал, живя в Олеизе, когда Лев Николаевич жил в Гаспре, сначала — тяжко больной, потом — одолев болезнь. Я считал эти заметки, небрежно написанные на разных клочках бумаги, потерянными, но недавно нашел часть их. Затем сюда входит неоконченное письмо, которое я писал под впечатлением «ухода» Льва Николаевича из Ясной Поляны и смерти его. Печатаю письмо, не исправляя в нем ни слова, таким, как оно было написано тогда. И не доканчиваю его, этого почему-то нельзя сделать.
М. Горький
Заметки
I
Мысль, которая, заметно, чаше других точит его сердце, — мысль о боге. Иногда кажется, что это и не мысль, а напряженное сопротивление чему-то, что он чувствует над собою. Он говорит об этом меньше, чем хотел бы, но думает — всегда, Едва ли это признак старости, предчувствие смерти, нет, я думаю, это у него от прекрасной человеческой гордости. И — немножко от обиды, потому что, будучи Львом Толстым, оскорбительно подчинить свою волю какому-то стрептококку. Если бы он был естествоиспытателем, он, конечно, создал бы гениальные гипотезы, совершил бы великие открытия.
II
У него удивительные руки — некрасивые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразительности и творческой силы. Вероятно, такие руки были у Леонардо да Винчи. Такими руками можно делать всё. Иногда, разговаривая, он шевелит пальцами, постепенно сжимает их в кулак, потом вдруг раскроет его и одновременно произнесет хорошее, полновесное слово. Он похож на бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этакого русского бога, который «сидит на кленовом престоле под золотой липой», и хотя не очень величествен, но, может быть, хитрей всех других богов.
III
К Сулержицкому он относится с нежностью женщины. Чехова любит отечески, в этой любви чувствуется гордость создателя, а Сулер вызывает у него
