вне очереди, и как мало оказалось побитых, хотя шторм играл судами, как мячиками, а ребят бросало из угла в угол, «точно пёрышки».
— Тридцать пять колебаний в минуту, — представляете, что это такое?
— Я — представляю: это — очень скверно!
— Были и такие, что струсили, — замечает один из молодых моряков, другой вносит в рассказ точность:
— Десятка два на тысячу двести.
Начальник говорит о поведении молодой команды с явной гордостью, ребята слушают похвальный его рассказ внимательно и как бы проверяя: так ли всё? Посмеиваются, изредка вставляют забавный или меткий штришок. Пренебрежительно снисходя к проявлению глупости «культурных» людей, которые уже одичали от страха перед будущим, рассказывают о встрече французами в Бресте:
— Показали нам какой-то засоренный мусором пустырь и говорят: вот здесь гуляйте, а в город — нельзя!
— Пустырёк — величиною не больше двора для прогулки заключённых в царской тюрьме…
— Мы, конечно, отказались от этой любезности…
Чувство собственного достоинства сказывается у этих ребят во всём их поведении. Вот они, рядовые матросы флота рабоче-крестьянского Союза Советов, сидят за столом, завтракают. Пусть они не обижаются на меня, но — «всё познается по сравнению», и я невольно сравнил этот завтрак с другим на одной даче под Ялтой весною 1905 года. Тогда за столом сидели матросы царского флота, трое с «Потёмкина» и ещё два «береговой охраны», все — «удалые добры молодцы», — те самые, о которых поётся в старинных песнях. Водку они пили чайными стаканами, причём Беловин, человек огромный и мрачный, выпив, давил стакан пальцами, два — раздавил благополучно, третьим глубоко разрезал себе ладонь. Несмотря на присутствие за столом старой революционерки Софьи Витютневой, все они, не стесняясь, произносили «матовые» словечки в три этажа и выше. Один из них, выпив больше, чем могла «душа» принять, извергнул лишнее тут же в комнате, в кадку с каким-то растением. Революционность свою они выявляли — кроме «мата» — ударами кулаков по широким своим грудям, по столу и плевками во все стороны. Вообще вели себя весьма шумно, однако вызывали впечатление унылое, впечатление людей нездоровых, настроенных истерически, а главное, совершенно не способных, да и не желающих разбираться в явлениях текущей действительности. Истерический героизм этих людей всего яснее выразился в словах одного из них:
«Без нас, флотских, никакой революции не может быть. Кабы дурак этот, Гапон, устроил дело не девятого января, а шестого мая, в царёвы именины, да флотских, петербургских позвал, ну, тогда бы дело вышло…»
Разумеется, — у этих людей были хорошие чувства, но один из матросов «Парижской коммуны», между прочим, сказал мне:
— Хорошие чувства хороши для самолюбования, а теперь надо воплощать хорошие-то чувства в живое дело.
Да, вот как! Раньше старики любили говорить: «Молодо-зелено», а теперь всё чаще думаешь: «Молодо, а — правильно».
В Сорренто завтракали культурные, политически грамотные молодые люди, — люди, которые отлично понимают своё значение и цель своего класса. Посидев часа три, они взяли с меня слово, что на другой день я буду у них гостем, и ушли в Сорренто, к пристани. Но с утра разразился проливной дождь, и товарищи по телефону заботливо сказали, чтоб я не приезжал. Трогательная заботливость. Дождь не помешал им целый день ходить по Неаполю, побывать в музее, на биологической станции, съездить в Помпею. На следующий день празднично засияло итальянское солнце, и вот я на «линкоре», который весит 26700 тонн, то есть свыше 1600 тысяч пудов, и высота которого, как мне сказали, равна четырёхэтажному дому. Вообще мне говорили очень много оглушительных цифр, показывали чудовищные машины, ещё более чудовищные пушки, но, как всегда и везде, меня всего более интересовали и волновали молодые люди, которые живут на этой стальной штуке и управляют ею среди бешеных волн высотою тоже в четырёхэтажный дом. Ударами этих волн погнуты железные лестницы и нанесены стальному гиганту ещё «кое-какие мелкие повреждения». Я осведомился: «Больные есть?» — «Ни одного, лазарет — пустой. Есть двое, но — на ногах, у одного болит голова, другой ушиб руку».
Спрашиваю:
— Жутко было?
Широкоплечий парень отвечает:
— Я на марсе качался, так, знаете, разов десяточек подумал: прощай «Парижская коммуна», прощайте, товарищи! Как ударит гора-волна в борт, да в нас, да встряхнёт, ну, думаю, не вылезем! Однако вот вылезли…
В судовой газете «На вахте», в 26 её номере, напечатано:
«Трёхсуточное штормовое испытание в океане для нас было экзаменом и боевой проверкой как всему кораблю, так и в отдельности каждому краснофлотцу, командиру и политработнику.
Многие краснофлотцы и командиры проявляли подлинные поступки героизма, с риском для жизни выполняли свой долг и вели борьбу с бушевавшей водной стихией, сохраняя жизнеспособность корабля и его механизмов».
Людям на судне тесновато, их — 1200, а одно из помещений для них загружено углём, и многие спят на палубе. Общее впечатление — строжайшая дисциплина при наличии действительно заботливого и товарищеского отношения командиров и команды. Один из матросов прекрасно объяснил это:
— Дисциплина у нас — как надо быть, но не на мордобое, как в царское время, а на уважении нашем к людям, которые знают больше нас и хотят, чтоб мы знали столько же, сколько они.
Другой прибавил:
— Конечно, мы будем знать больше, чем они.
Это было сказано с твёрдой уверенностью, без тени хвастовства, и возможно, что за этими словами скрыта простая и вполне естественная мысль: дети должны знать и больше и глубже отцов.
Испытав трёпку в Бискайском заливе, молодые моряки, видимо, чувствуют себя в силе выдержать не одну такую же. Те два или три десятка из них, которые поддались во время шторма естественному чувству страха, заслужили общественное порицание товарищей и были назначены на работы не в очередь, но через несколько дней, когда товарищи сняли с них этот «урок», они заявили, что будут работать так, как работали, до поры, пока сами себя не почувствуют свободными от упрёков. Когда мне рассказали это, я снова вспомнил недоброе и тёмное «старое время». По некоторым линиям далеко ушла от него наша молодёжь. Можно ли было предположить, что когда-то флот и армия будут играть столь серьёзную культурно-воспитательную роль, какую играют они в Союзе Советов!
К сожалению, гостей принято кормить, — я говорю «к сожалению» не как хозяин, а — как гость. Меня кормили отличным ржаным хлебом, дагестанскими огурцами, селёдками и рябчиками. На десять человек была истрачена бутылка какой-то сладковатой и, очевидно, безалкогольной влаги. Это говорит, конечно, не о скупости хозяев, а о том, что они:
«На боевом судне не пьют».
Этим они нарушают общеевропейскую традицию, по силе которой моряк должен быть алкоголиком, — традицию, которая усердно подчёркивается литературой, а особенно английской.
На кормление потребовалось не меньше часа, который я с большей пользой для себя мог бы употребить на беседу с молодыми моряками. После обеда на верхней палубе собралось несколько сотен команды и был устроен «вечер культурной самодеятельности».
Что молодёжь наша талантлива — это естественно, такою она и должна быть, когда перед нею открыты все пути к выявлению её способностей. Команда «Парижской коммуны» показала, что среди неё очень много певцов, музыкантов, танцоров и отличный, остроумный импровизатор — «завклуба». Выступала элегантная балерина; если я не ошибаюсь, она, по происхождению, — кочегар. Три деревенские девицы читали, — вернее, пели — газету, остроумные куплеты «на злобу дня», девицы, конечно, тоже оказались матросами. Трио играло на «баянах», кто-то на гавайской гитаре, двое танцевали чечётку. Со мною был художник Ф.С.Богородский — мой земляк, бывший циркист, артист эстрады, его мнение об артистах «Парижской коммуны» ценнее моего, а он искренно восхищался их талантливостью.
— Хоть сейчас на любую эстраду готовы, — говорил он о них, а это, в устах «спеца», — солидная похвала.
Удивительно хорошо было в этот вечер на палубе боевого советского корабля. Огромная стальная крепость едва ощутимо покачивалась на тёмной воде порта, густой, как масло. Тысячи огней Неаполя смотрели в тесный порт, где бок о бок стояли два серых чудовища из далёкой страны, полуграмотными рассказами о которой буржуазная пресса пугает миролюбивого обывателя, миролюбием своим исказившего всю жизнь. У трубы броненосца, спиною к прелестям обывательских гнёзд, лицом к морю сидят сотни молодых людей, которые уже твёрдо знают, зачем они родились и с какой целью так смело входят в этот старый мир. Они дружно аплодируют и хохочут, любуясь забавными выходками своих товарищей-артистов. Может быть, не совсем уместно, но под этот здоровый, искреннейший смех вдруг вспоминаешь, что против этих двадцатилетних ребятишек, которые с лишком сорок дней плавают по морям, познакомились со стихийной силищей океана, только что пережили «небывалый шторм», а теперь вот поют, пляшут, играют, смеются, — против этих крепких, выносливых ребят вся вековая грязь и гниль старого мира, все негодяи, мошенники, фальшивомонетчики, лорды и генералы, попы и купцы, весь мир паразитов, и предатели Беседовские, Соломоны, Пальчинские, и миллионы деревенских кулаков, и ещё многое. Но всё это не пугает, не смущает, всё это вспоминается только как работа по очистке земли от грязи, — работа, которую должны будут сделать и сделают эти наши ребята.
Старый Неаполь, любивший в прошлом бунтовать, встретил их благодушно, почти дружески. Пресную воду дал бесплатно, понизил на две трети цены за посещение Помпеи и оказал ещё целый ряд маленьких любезностей со стороны официальной. Но есть мелкие признаки, которые позволяют думать, что в массе неаполитанцев ещё жива та активная симпатия, которую они почувствовали к русским после 1905–1906 годов.
Поведение наших моряков на улицах города засвидетельствовано одним из официальных лиц Неаполя командиру эскадры: «Третий раз советские матросы посещают наш город, и мы не имеем ни одного скандала, ни одного полицейского протокола, это совершенно необычно!» Да, это необычно. Матросы какого-то американского крейсера разгромили пять ресторанов. Англичане ходили по узким улицам Неаполя цепью, взяв друг друга под руки, остановили движение, избивали прохожих. Подвиги такого стиля были обычны и для русских матросов царского времени.
Шесть часов на двух судах — слишком мало времени для того, чтоб побеседовать обо всём, о чём хотелось. Сообщу о том, что видел и слышал мой знакомый юноша, рождённый в Италии, знакомый с Союзом Советов только по литературе и влюблённый в Союз, как в страну чудес. Когда он узнал, что по улицам верхнего Неаполя по Вомеро гуляют «русские матросы», он бросился искать их. Прежде чем найти их, он встретил десятка два странно одетых людей в ситцевых штанах, в рубашках со множеством пуговиц, в разнообразных шляпах и шапках из овчины. Эта группа смешно наряженных возбуждала любопытство неаполитанцев, жадных до зрелищ,
