Серах громко откашлялся и спросил «ни к селу ни к городу»:
— Белкин, чего это ты коня купил на зиму глядя?
Лавочник вздёрнул голову, точно его снизу в подбородок ударили невидимой рукой, и, мигнув круглыми глазами, торопливо закричал:
— Здравствуйте! Купил — значит, надо! При чём здесь конь? Тут вопрос: издержки с нас взыскуют, поняли? Платить издержки-то надоть!
Десяток голосов сразу крикнул:
— Чем платить?
— Много ли?
— Будя, плачено!
— Четыре года платили…
— Братцы, что же это, а?
— Грабёж!
— Какая сумма?
Топнув ногой, урядник заорал:
— Тише, стадо!
Но уже голоса мужиков и баб слились в сплошной рёв, стон, толпа закачалась, точно земля поплыла под ногами людей, они хватали друг друга за руки, за плечи, за пояса. Сашура, стоя за спиной Белкина, кругло открыв рот, шевеля тараканьими усами, тоже кричал, размахивая рукой над плечом лавочника, как бы добавляя ему третью руку. Но, не слушая криков начальства, не глядя на него, миряне рычали и ревели, яростно поливая друг друга густейшей матерщиной, уже свирепо взмахивая кулаками.
— Уходи, драться будут, — предупредил Лобов Христину.
— Пускай, — сказала она. — Ничего.
— Говорили вам: мириться надо с Красовским, — неистово, истерически завывала какая-то женщина.
— Верно! Ераков говорил…
— Триста рублёв давал Красовский? Давал?
— А сколько просудили?
Тут снова раздался трубный голос Сераха:
— Нет, узнать бы, зачем это Белкин коня купил?
И вслед за ним пронзительно закричала Христина:
— Ну, чего друг на друга скалитесь, как псы голодные, ну?
— Молчать тебе, курва! — рявкнул кто-то.
Но она продолжала:
— Полсотни-то, которые собраны на адвоката, Влас Васильев, добросердечный, с урядником Сашурой разделили…
В толпе дважды истерически крикнули:
— Стой, братцы!
— Тиш-ша!
И в наступившей тишине Христина надсадно продолжала:
— У Авдотьи они, пьяные, деньги делили. Вот она, Авдотья! Дуняша, верно?
— Ну да, — очень тонко и внятно ответила Авдотья.
— Ах ты, стерва, — взвизгнул урядник, оттолкнул Белкина, держась одной рукой за эфес сабли, а другой за револьвер, стоя фертом и подрагивая левой ногой. — Ах, непотребная…
Кто-то угрюмо спросил:
Авдотья повела плечом, отвечая:
— А кто бы мне поверил? И какая мне прибыль? Не один раз они делили деньги-то…
С этого и начался бунт дубовских крестьян. Кто-то ударил Авдотью, она пронзительно взвизгнула, и визг её как бы дал команду людям. Человек десять, как один, бросились на крыльцо, лёгонький урядник подпрыгнул в воздух, хватая его руками, и тотчас исчез под ногами людей; Белкин вцепился в дверь лавочки, выкрикивая:
— Православные… братцы… Стойте! Миром надо…
Его оторвали от двери, бросили на землю и, покрякивая, матерно ругаясь, стали топтать ногами. Над густым месивом людей, каждый из которых стремился хоть разок ударить лавочника или урядника, высоко взлетел чехол револьвера с хвостиком и был пойман длинной рукой Сераха. Две берёзы стояли перед избой Белкина, вечерний ветер срывал с них листья, жёлтые бабочки кружились над людьми. Прислонясь плечом к стволу берёзы, ласково глядя, как бьют, Серах раскачивал револьвер на ремне. Христина, стоя рядом, заботливо предупредила:
— Взгляни, не заряжен ли? Я намедни сказала Дуняше вынуть заряды-то. Они в барабанчик такой вденуты, шесть… — Говорила она спокойно, как будто не слыша и не видя, что творится кругом её. Нестерпимо режущими ухо голосами отчаянно выли бабы, уговаривая мужей идти, бежать домой. Мужики, отталкивая их, лезли в драку, точно пьяные.
— Да уйди от греха, чё-орт!
— Убивают ведь…
— На каторгу захотелось, чертям…
— В самом деле, не убили бы, — сказала Христина, глядя куда-то через головы людей. — Поди-ка, останови…
Раскачиваясь больше, чем всегда, Серах шагнул к свалке и, хватая людей за шивороты, за руки, обнаруживая большую силу, начал разбрасывать их:
— Будя, будя! Учи, да не переучивай, а то ещё дурее станут.
— Ограбили, разорили! — заорал в лицо ему растрёпанный мужик, страшно выкатив налитые кровью глаза.
В стороне тощий подпасок Костяшка, притопывая, точно собираясь плясать, горячо говорил что-то пятку парней. Старуха мать дёргала его за подол рубахи и ныла:
— Не лезь, Коська, в чужое дело, Христа ради! Уйди-и… Пропадёшь! Христинушка, ты — разумная, отговори их, поджечь чего-то хочут!
Становилось тише, крестьяне разбились на мелкие кучки. Яркая заря осеннего вечера горела в небе, облака поплыли торопливей, сыровато-тёплый ветер втекал с поля в улицу, гуще падал жухлый лист с деревьев.
У крыльца лавочки, упираясь руками в ступени, завалив корпус назад, тяжело дыша, сидел урядник в мундире с надорванным воротником, оторванными пуговицами. Без очков, опухшее, измазанное кровью, запылённое лицо его стало совсем чёрным и слепым. Он икал, кашлял, плевал кровью и слёзно вскрикивал:
— Закон накажет. За казенные вещи… Револьвер украли… отняли, это — разбой! Не беспокойтесь… За казённую вещь строго взыщут…
Первые пьяными явились на улицу братья Плотниковы — Митрий, семь лет работавший батраком у попа, весёлый, маленький мужичок, отличный певец и знаток церковной службы, и коренастый благообразный Василий, известный в крае охотник, тоже певун, неуёмный пьяница, как и брат его. Шли они обнявшись, налаживались петь и мешали друг другу, не соглашаясь, какую песню начать. Остановясь перед урядником, Митрий плюнул под ноги ему, помолчал, глядя на лысую голову брата, и звонким тенорком затянул:
— «Тело злобы богопротивное отроцы божествении обличиша».
Брат, кивнув головой, рявкнул:
— «Явите, вопия, тело мое…»
— Врёшь, — сказал Митрий, — это из другого ирмоса…
— Сам врёшь…
К ним подошёл Серах, пошептался, посмотрел на Сашуру и сказал ему:
— Ты чего выставил себя на посмеяние? Иди к старосте в избу. Иди-ко! Можешь?
Урядник молча встал на ноги, пошёл, держась в тени. Трое мужиков, посмотрев вслед ему, вошли в лавку, а какая-то женщина тревожно закричала на всю улицу:
— Эй, эй, глядите-ко, Серёжка-то…
Лавку опустошили с невероятной быстротой. Всё, что можно съесть — воблу, окаменевшие баранки, какие-то рыжие железные пряники — честно собрали в три корзины для общего пользования. Плотниковы и Серах нашли пять четвертей водки, торжественно вынесли всё это за околицу на берег Юлы, и человек сорок расположились цыганским табором для пира. Но уже сильно стемнело и явилась потребность в огне. Тогда кто-то предложил для костра разобрать крыльцо лавки, парни живо сбегали, разобрали, оказалось мало, сняли ворота, прихватили для растопки несколько связок лаптей.
До полуночи всё съели, выпили, мирно и благодушно, без ссор, без обид, посидели у огонька ещё некоторое время. Братья Плотниковы согласно и вполне к месту запели было «Мира человеча обновление», но дальше не пошло — у Василия загорелась штанина. Некоторые уже уснули, другие разбились на группы, и в одной из них однопятый Трофим Лобов, не очень пьяный, сокрушённо и угрюмо говорил:
— Ошиблись маленько. Не надо было имущество трогать.
— Это — верно. Бить — можно, а разорять — нельзя.
— То-то и оно.
Лобов помолчал и догадался:
— А водка ещё должна быть где-то.
— Дуня, скажи правду!
— Под клетью у Белкина ищите, — сказала Авдотья. — Ведь я у него беру, а не сама водку-то делаю.
Грузчик встал и пошёл в деревню, странно втыкая в землю изуродованную ногу. За ним, покашливая, увязался какой-то маленький мужичок, а оставшиеся трое благоразумных деловито начали вспоминать ход событий.
— Кто первый Сашуру ударил?
— Будто Серёжка.
— Не-ет, не он!
— Тогда Плотников.
— Который?
— Васька.
— На Василье не отыграемся, его губернатор на охоту выписывает.
— Лобов драться любит…
— Н-да, он — любит.
В стороне от этой группы сидели Христина, Костяшка, Авдотья и двое парней, над ними возвышался Серах. Седалищем ему служил пень, вымытый весенней водой, похожий на огромного паука. Тыкая в воздух чубуком трубки, Серах гудел:
— Рассказать — просто, доказать — трудно, вот что! Доказывает цифра, число. Без числа ничего нельзя понять.
— В людях? — спросил Костяшка.
— И в людях. Один — есть один. Это — не число.
— Воры люди, — вставила Христина, достав из-под подола юбки бутылку, оглядываясь и наливая водку в чашку без ручки. — Либо воры, либо нищие.
Серах взял чашку из руки её, подул на водку, выпил, курнул и сказал:
— Не осуждай! И воры и нищие — на дешёвку живут. Без радости.
— Это — врёшь. У воров — радость есть, — сердито возразила Христина. Серах махнул на неё рукой.
— Брось! Не всегда пляшут от радости.
— Не понимаю я разговора вашего! — с досадой и тоскливо заговорил Костяшка. — Люди вы умные, а загадками играете. Говорили бы просто. А то понять ничего нельзя.
Христина, позевнув, предостерегла его:
— Понимать не торопись, а то ошибёшься в понятии.
— Такая скука — удавился бы, ей-богу! — напористо продолжал Костяшка. — Даже хлеб есть скушно. Живёшь, как чиж в клетке. Ещё летом ничего, а вот зима подходит. Волкам позавидуешь…
— Иди в город, — сказал Серах. — Помаешься там, ну с пользой для ума.
— Помаешься да и сломаешься, — добавила Христина и засмеялась, а потом сказала: — Шучу я. Иди, иди, ничего! Город научит… калачи есть. Вот иди со мной, я утром в затон пойду.
Воротился Лобов и его провожатый, принесли ещё семь бутылок водки и с ней радость людям, все заговорили громче, веселей. Костёр вспыхнул ярче, огонь острыми когтями, быстро хватая воздух, рвал темноту, как дым.
Луну стерли облака, ночь потемнела, люди, выпив, уходили в деревню, осталось десятка полтора, но эти неугомонно сидели до рассвета, а на рассвете кто-то восторженно закричал:
— Глядите — Красовский горит!
Крик этот как будто отрезвил людей, все вскочили, глядя на зарево в облаках, покрикивая:
— Ага, наказал бог вора!
— И-эх, ты-и!
Но радость погасили чьи-то угрюмые слова:
— Бог пожары летом зажигает. По зареву-то видно, что не усадьба горит, а сено на лугу. Стало быть, подожгли сено.
— Не наши ли ребята?
Говоря, люди уже шагали в сторону зарева и с каждой минутой быстрей, как будто пожар, становясь ближе, с большей силой тянул их к себе. Легконогий Митрий Плотников, идя впереди, оглядывался и, размахивая руками, увещевал:
— Давайте уговоримся: ежели Красовский там, сукин сын, не будем задирать его, а побалакаем по-соседски, добренько, может, он согласится заплатить нам чего-нибудь…
— Так заплатит, что все заплачем, — мрачно сказал Лобов.
Поднялись на бугор к ветряной мельнице, и стало видно, что горят два стога сена. Один стог снизу доверху был ярко одет в золотисто-красную парчу, около него чёртиками прыгали трое людей, тащили что-то, кричали; другой горел дымно, невесело; сквозь дым нехорошо просвечивали красные, мясные пятна. В сторону от него уходила крупная белая лошадь, запряжённая в беговые дрожки, был слышен крик:
— Стой! К-куда, дьявол…
Лобов приостановился, поглядел на лошадь и быстро пошёл наперерез ей, а Митрий Плотников, замедлив шаг, обернувшись
