в одной руке, шляпой в другой; истерически громко она рассказывала:
— Неузнаваем. Нашла по сапогам и перстню, помните? — Сердоликовый? Ужас. Лица — нет…
Лицо у нее было оплакано, подбородок дрожал, но Климу казалось, что зеленоватые глаза ее сверкают злобно.
— Где Лидия? — настойчиво повторил Макаров, снова обогнав Клима.
— Ищет Диомидова. Один актер видел его около Александровского вокзала и говорит, что он сошел с ума, Диомидов…
Громкий голос Варвары собирал вокруг нее праздничных людей; человек с тросточкой, в соломенной шляпе, толкая Самгина, заглядывал в лицо девушки, спрашивая:
— Неужели — десять тысяч? И много сумасшедших? Он снял шляпу и воскликнул почти с восторгом:
— Какое необыкновенное несчастие!
Клим оглянулся: почему Макаров не прогонит этого идиота? Но Макаров исчез.
У себя в комнате Варвара, резкими жестами разбрасывая по столу, по кровати зонтик, шляпу, мокрый комок платка, портмоне, отрывисто говорила:
— Щека разорвана, язык висит из раны. Я видела не менее трехсот трупов… Больше. Что же это, Самгин? Ведь не могли они сами себя…
Расхаживая по комнате быстро и легко, точно ее ветром носило, она отирала лицо мокрым полотенцем и все искала чего-то, хватая с туалетного стола гребенки, щетки, тотчас же швыряла их на место. Облизывала губы, кусала их.
— Пить, Самгин, страшно хочу пить…
Зрачки ее были расширены и помутнели, опухшие веки, утомленно мигая, становились все более красными. И, заплакав, разрывая мокрый от слез платок, она кричала:
— Он был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище, говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже мой…
Самгин растерялся, он еще не умел утешать плачущих девиц и находил, что Варвара плачет слишком картинно, для того чтоб это было искренно. Но она и сама успокоилась, как только пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала рассказывать:
— Перенесли его в часовенку, а домой не хотят отпускать, очень упрашивали не брать домой Хрисанфа Васильевича. Судите сами, говорят, какие же теперь возможные похороны, когда торжество.
Пригорюнясь, кухарка сказала:
— И — верно. Варя, что уж дразнить цари? Бог с ними, со всеми; их грех, их ответ.
Варвара молча кивала головой, попросив чаю, ушла к. себе, а через несколько минут явилась в черном платье, причесанная, с лицом хотя и печальным, но успокоенным.
За чаем Клим, посмотрев на часы, беспокойно спросил:
— А как вы думаете: найдет Лидия этого, Диомидова?
— Как же я могу знать? — сухо сказала она и пророческим тоном человека с большим жизненным опытом заговорила:
— Я не одобряю ее отношение к нему. Она не различает любовь от жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но — разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать в странности».
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Клим чувствовал себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее и тактичнее по отношению к Лидии, если бы он ходил по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть здесь и пить чай. Но теперь и уйти неловко.
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под руку Диомидова. Самгину показалось, что все в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая, кисть его левой руки была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какие-то тряпки к шее. Не своим голосом он говорил, задыхаясь:
— Я ведь знал — я не хотел…
Светлые его волосы свалялись на голове комьями овечьей шерсти; один глаз затек темной опухолью, а другой, широко раскрытый и мутный, страшно вытаращен. Он был весь в лохмотьях, штанина разорвана поперек, в дыре дрожало голое колено, и эта дрожь круглой кости, обтянутой грязной кожей, была отвратительна.
Макаров бережно усадил его на стул у двери — обычное место Диомидова в этой комнате; бутафор утвердил на полу прыгающую ногу и, стряхивая рукой пыль с головы, сипло зарычал:
— Я говорил: расколоть, раздробить надо, чтобы не давили друг друга. О, господи!
— Ну-с, что же будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти его в больницу, а не сюда…
— Молчите! Или — уходите прочь, — крикнула Лидия, убегая в кухню. Ее злой крик заставил Варвару завыть голосом деревенской бабы, кликуши:
— Нужно судить, проклясть, казнить…
Глядя на Диомидова, она схватилась за голову, качалась, сидя на стуле, и топала ногами. Диомидов тоже смотрел на нее вытаращенным взглядом и кричал:
— Каждому — свое пространство! И — не смейте! Никаких приманок! Не надо конфект! Не надо кружек!
Нога его снова начала прыгать, дробно притопывая по полу, колено выскакивало из дыры; он распространял тяжелый запах кала. Макаров придерживал его за плечо и громко, угрюмо говорил Варваре:
— Белья дайте, полотенцев… Что же кричать? Казнят, не беспокойтесь.
— Каждый — отдельно, — выкрикивал Диомидов, из его глаз двумя непрерывными струйками текли слезы.
Вбежала Лидия; оттолкнув Макарова, легко поставив Диомидова на ноги, она повела его в кухню.
— Неужели она сама будет мыть? — спросил Клим, брезгливо сморщив лицо и вздрагивая.
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы свои по плечам и быстро ушла в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал:
— Нашел я их на шоссе. Этот стоит и орет, проповедует: разогнать, рассеять, а Лидия уговаривает его идти с ней… «Ненавижу я всех твоих», — кричит он…
В городе потрескивало и выло, как будто в огромнейшей печке яростно разгорались сыроватые дрова.
— Интересно — будет ли иллюминация? — соображал Клим.
— Конечно, отменена — что ты? — сердито заметил Макаров.
— Зачем же? — возразил Клим. — Это — развлекает. Было бы глупо, если б отменили.
Макаров промолчал, присев на подоконник, пощипывая усы.
— Диомидов — сошел с ума? — спросил Самгин, не без надежды на утвердительный ответ; Макаров ответил не сразу и неутешительно:
— Едва ли. Он — из таких типов, которые всю жизнь живут на границе безумия… мне кажется.
В двери явилась Лидия. Она встала, как бы споткнувшись о порог, которого не было; одной рукой схватилась за косяк, другой прикрыла глаза.
— Не могу, — сказала она, покачиваясь, как будто выбирая место, куда упасть. Рукава ее блузы закатаны до локтей, с мокрой юбки на пол шлепались капли воды.
— Не могу, — повторила она очень странным тоном, виновато и с явным удивлением.
— Идите, вымойте его, — попросила она, закрыв лицо руками.
— Идем, поможешь, — сказал Макаров Климу. В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
— У каждого — свое пространство, — бормотал он. — Прочь друг от друга… Я — не игрушка…
— Исаак, — не совсем уместно вспомнил Клим Самгин, но тотчас поправился: — Идоложертвенное мясо.
Кухарка Анфимьевна стояла у плиты, следя, как вода, вытекая из крана, фыркает и брызжет в котел.
— Совсем сбрендил паренек, — неодобрительно сказала она, косясь на Диомидова. — Из простых, а — нежный. С капризом. Взял да и выплеснул на Лидочку ковш воды…
Самгин услыхал какой-то странный звук, как будто Макаров заскрипел зубами. Сняв тужурку, он осторожно и ловко, как женщина ребенка, начал мыть Диомидова, встав пред ним на колени.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия будет обнимать, может быть, уже обнимала? Эта мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
Лидия сидела на постели; обаяв одной рукой Варвару, она заставляла ее нюхать что-то из граненого флакона, огонь лампы окрашивал флакон в радужные цвета.
— Что? — спросила она.
— Моет, — сухо ответил Клим.
— Ему больно?
— Кажется — нет.
— Варя, — сказала Лидия, — я не умею утешать. И вообще, надо ли утешать? Я не знаю…
— Уйдите, Самгин, — крикнула Варвара, падая боком на постель.
Клим ушел, не сказав Лидии ни слова.
«У нее такое замученное лицо. Может быть, она теперь… излечится».
На тумбах, жирно дымя, пылали огни сальных плошек. Самгин нашел, что иллюминация скудна и даже в огне есть что-то нерешительное, а шум города недостаточно праздничен, сердит, ворчлив. На Тверском бульваре собрались небольшие группы людей; в одной ожесточенно спорили: будет фейерверк или нет? Кто-то горячо утверждал:
— Будет!
Высокий человек в серой шляпе сказал уверенно и строго:
— Государь император не позволит шуток.
А третий голос старался примирить разногласия:
— Фейерверк отменили на завтра.
— Государь императора.
Откуда-то из-за деревьев раздался звонкий крик:
— Он теперь вот в Дворянском собрании пляшет, государь-то, император-то!
Все посмотрели туда, а двое очень решительно пошли на голос и заставили Клима удалиться прочь.
«Если правда, что царь поехал на бал, значит — он человек с характером. Смелый человек. Диомидов — прав…»
Он шел к Страстной площади сквозь хаос говора, механически ловя отдельные фразы. Вот кто-то удалым голосом крикнул:
— Эх, думаю, не пропадать же!
«Вероятно — наступил в человека, может быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда, если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он был голоден и хотел пить.
У памятника Пушкину кто-то говорил небольшой кучке людей:
— Нет, вы подумайте обо всем порядке нашей жизни, как нами управляют, например?
Самгин взглянул на оратора и по курчавой бороде, по улыбке на мохнатом лице узнал в нем словоохотливого своего соседа по нарам в подвале Якова Платонова.
На площади его обогнал Поярков, шагавший, как журавль. Самгин нехотя окрикнул его:
— Куда вы?
Поярков пошел в ногу с ним, говоря вялым голосом, негромко:
— С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять.
