о молодом человеке, одетом в голубовато-серый мундир, о его смущенной улыбке. Что сказал бы этот человек, если б пред ним поставить Кутузова, Дьякона, Лютова? Да, какой силы слова он мог бы сказать этим людям? И Самгин вспомнил — не насмешливо, как всегда вспоминал, а — с горечью:

«Да — был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?»

Но, перегруженный впечатлениями, он вообще как будто разучился думать; замер паучок, который ткет паутину мысли. Хотелось поехать домой, на дачу, отдохнуть. Но ехать нельзя было, Варавка телеграммой просил подождать его приезда.

И, дожидаясь Варавку, Клим Самгин увидал хозяина.

Это был человек среднего роста, одетый в широкие, длинные одежды той неуловимой окраски, какую принимают листья деревьев поздней осенью, когда они уже испытали ожог мороза. Легкие, как тени, одежды эти прикрывали сухое, костлявое тело старика с двуцветным липом; сквозь тускложелтую кожу лица проступали коричневые пятна какой-то древней ржавчины. Каменное лицо это удлиняла серая бородка. Волосы ее легко было сосчитать; кустики таких же сереньких волос торчали в углах рта, опускаясь книзу, нижняя губа, тоже цвета ржавчины, брезгливо отвисла, а над нею — неровный ряд желтых, как янтарь, зубов. Глаза его косо приподняты к вискам, уши, острые, точно у зверя, плотно прижаты к черепу, он в шляпе с шариками и шнурками; шляпа делала человека похожим на жреца какой-то неведомой церкви. Казалось, что зрачки его узких глаз не круглы и не гладки, как у всех обыкновенных людей, а слеплены из мелких, острых кристалликов. И, как с портрета, написанного искусным художником, глаза эти следили за Климом неуклонно, с какой бы точки он ни смотрел на древний, оживший портрет. Бархатные, тупоносые сапоги на уродливо толстых подошвах, должно быть, очень тяжелы, но человек шагал бесшумно, его ноги, не поднимаясь от земли, скользили по ней, как по маслу или по стеклу.

За ним почтительно двигалась группа людей, среди которых было четверо китайцев в национальных костюмах; скучно шел молодцеватый губернатор Баранов рядом с генералом Фабрициусом, комиссаром павильона кабинета царя, где были выставлены сокровища Нерчинских и Алтайских рудников, драгоценные камни, самородки золота. Люди с орденами и без орденов почтительно, тесной группой, тоже шли сзади странного посетителя.

Плывущей своей походкой этот важный человек переходил из одного здания в другое, каменное лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы в углах рта.

— Ли Хунг-чанг, — шептали люди друг другу. — Ли Хунг-чанг.

И, почтительно кланяясь, отскакивали. На людей знаменитый человек Китая не смотрел, вещи он оглядывал на ходу и, лишь пред некоторыми останавливаясь на секунды, на минуту, раздувал ноздри, шевелил усами.

Руки его лежали на животе, спрятанные в широкие рукава, но иногда, видимо, по догадке или повинуясь неуловимому знаку, один из китайцев тихо начинал говорить с комиссаром отдела, а потом, еще более понизив голос, говорил Ли Хунг-чангу, преклонив голову, не глядя в лицо его.

В отделе военно-морском он говорил ему о пушке; старый китаец, стоя неподвижно и боком к ней, покосился на нее несколько секунд — и поплыл дальше.

Генерал Фабрициус, расправив запорожские усы, выступил вперед высокого гостя и жестом военачальника указал ему на павильон царя.

Ли Хунг-чанг остановился. Китаец-переводчик начал суетливо вертеться, кланяться и шептать что-то, разводя руками, улыбаясь.

— Нельзя идти впереди его? — громко спросил осанистый человек со множеством орденов, — спросил и усмехнулся. — Ну, а рядом с ним — можно? Как? Тоже нельзя? Никому?

— Так точно, ваше превосходительство! — ответил кто-то голосом извозчика-лихача.

Осанистый человек докрасна надул щеки, подумал и сказал на французском языке:

— Спросить переводчика: кто же имеет право идти рядом с ним?

Все замолчали. Потом голос лихача сказал, но уже не громко:

— Переводчик говорит, ваше высокопревосходительство, что он не знает; может быть, ваш — то есть наш — император, говорит он.

Осанистый человек коснулся орденов на груди своей и пробормотал сердито:

— Действительно… церемонии!

Генерал Фабрициус пошел сзади Ли Хунг-чанга, тоже покраснев и дергая себя за усы.

В павильоне Алтая Ли Хунг-чанг остановился пред витриной цветных камней, пошевелил усами, — переводчик тотчас же попросил открыть витрину. А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку с камнем в рукав.

— Он его берет себе, — любезно улыбаясь, объяснил переводчик этот жест.

Генерал Фабрициус, побледнев, забормотал:

— Но… позвольте! Я ж не имею права делать подарки! Знаменитый китаец уже выплыл из двери павильона и шел к выходу с выставки.

— Ли Хунг-чанг, — негромко говорили люди друг другу и низко кланялись человеку, похожему на древнего мага. — Ли Хунг-чанг!

День был неприятный. Тревожно метался ветер, раздувая песок дороги, выскакивая из-за углов. В небе суетились мелко изорванные облака, солнце тоже беспокойно суетилось, точно заботясь как можно лучше осветить странную фигуру китайца.

Комментарии

Впервые напечатано в собрании сочинений в издании «Книга», 1927, т. XX. В том же году публиковалось частями в газетах «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», №№ 143–173, 26 июня — 31 июля, и «Правда», №№ 139–158, 23 июня — 15 июля, в журналах «Красная новь», №№ 5–7, май — июль, «Огонек», №№ 25–31, июнь — июль, «Красная панорама», №№ 26–36, 24 июня — 2 сентября, и в альманахе «Круг», 1927, книга 6

О замысле произведения «Жизнь Клима Самгина» М. Горький рассказал в 1931 году на заседании редакционного совета издательства ВЦСПС

«Эта книга затеяна мною давно, после первой революции пятого — шестого года, когда интеллигенция, считавшая себя революционной, — она и действительно принимала кое-какое фактическое участие в организации первой революции, — в седьмом — восьмом годах начала круто уходить направо Тогда появился кадетский сборник «Вехи» и целый ряд других произведений, которые указывали и доказывали, что интеллигенции с рабочим классом и вообще с революцией не по дороге У меня явилось желание дать фигуру такого, по моему мнению, типичного интеллигента Я их знал лично и в довольно большом количестве, но, кроме того, я знал этого интеллигента исторически, литературно, знал его как тип не только нашей страны, но и Франции и Англии Этот тип индивидуалиста, человека непременно средних интеллектуальных способностей, лишенного каких-либо ярких качеств, проходит в литературе на протяжении всего XIX века. Этот тип был и у нас. человек — член революционного кружка, затем вошел в буржуазную государственность в качестве ее защитника. Вам, вероятно, не нужно напоминать о том, что та интеллигенция, которая живет в эмиграции за границей, клевещет на Союз Советов, организует заговоры и вообще занимается подлостями, эта интеллигенция в большинстве состоит из Самгиных.

Многие из людей, которые сейчас клевещут на нас самым циничным образом, были людьми, которых не я один считал весьма почтенными…

Мало ли было людей, которые круто повернулись и для которых социальная революция органически неприемлема. Они себя считали надклассовой группой. Это оказалось неверным, потому что, как только случилось то, что случилось, они немедленно обернулись спиной к одному классу, лицом — к другому.

Что же еще сказать? Мне хотелось изобразить в лице Самгина такого интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне» (Архив Л. М. Горького).

Прямые указания на работу над «Жизнью Клима Самгина» содержатся в письмах М. Горького к разным лицам, начиная с марта 1925 года. 15 марта 1925 года М. Горький писал С. Цвейгу: «В настоящее время я пишу о тех русских людях, которые, как никто иной, умеют выдумать свою жизнь, выдумать самих себя» (Перевод с французского. Архив А. М. Горького). «…Очень поглощен работой над романом, который пишу и в котором хочу изобразить тридцать лет жизни русской интеллигенции, — писал М. Горький ему же 14 мая 1925 года. — Эта кропотливая и трудная работа страстно увлекает меня» (Перевод с французского. Архив А. М. Горького).

Из писем М. Горького видно, что вначале роман должен был изображать «тридцать лет жизни русской интеллигенции»; в процессе работы этот период был расширен автором до сорока лет.

3 июня 1925 года М. Горький сообщал К. Федину: «Романа я не написал, а — пишу. Долго буду писать, год и больше, это будет вещь громоздкая и, кажется, не роман, а хроника, 80-ые — 918 г…Тема — интересная: люди, которые выдумали себя» (Архив А. М. Горького). «Спасибо, товарищи, за письмо Ваше, — отвечал М. Горький

4 апреля 1926 года литкружковцам Николоуссурийской школы ФЗУ. — Очень рад, что мои книги нравятся вам. Сейчас я пишу еще одну, очень большую, в ней хочется мне показать, как жили, как думали, что делали русские люди с 80-х годов по 1919-й и каковы изнутри были эти люди. Вы прочитаете эту книгу года через два, и, может быть, она вам будет полезна» (Архив А. М. Горького).

Немного позднее, 1 мая того же года, М. Горький писал А. П. Чапыгину:

«…Пишу нечто «прощальное», некий роман-хронику сорока лет русской жизни. Большая — измеряя фунтами — книга будет, и сидеть мне над нею года полтора. Все наши «ходынки» хочу изобразить, все гекатомбы, принесенные нами в жертву истории за годы с конца 80-х и до 18-го» (Архив А. М. Горького).

О своей работе над романом М. Горький неоднократно сообщал в письмах 1925–1927 годов (В. В. Вересаеву, А. Е. Богдановичу, С. Н. Сергееву-Ценскому и другим. Архив А. М. Горького).

М. Горький предполагал закончить «Жизнь Клима Самгина» в 1926 году. «Наверное, поеду в Россию весною 26 года, если к тому времени кончу книгу», — отвечал он в августе 1925 года на вопрос одного из своих корреспондентов. И позднее: «Когда я вернусь в Россию? Когда кончу начатый мною огромнейший роман. Просижу я над ним не менее года, вероятно» (письмо В. Я. Шишкову, декабрь 1925 года. Архив А. М. Горького).

По первоначальному замыслу писателя произведение должно было состоять из трех томов. «О новой вещи — рано говорить. Это будет книга в 3 т., листов 45» (письмо И. А. Груздеву от 7 июля 1926 года. Собр. соч, изд. 3-е, Гослитиздат, 1947, т. 12, стр. 555).

В этом же письме М. Горький известил И. А. Груздева