ты забыл, что я живая. Ты последнее время уже довольно часто бывал не только непростительно невнимателен ко мне, а и прямо-таки чужд мне. Ты начинал прятаться от меня в самого себя, решив, очевидно, что со мной можно только целоваться и что говорить уже, пожалуй, не стоит. Я показалась тебе близко и хорошо знакомой, исчерпанной… пустой для тебя…
— Неправда! — горячо крикнул он.
— Быть может. Но мне показалось, что это так. Иногда я думала, что напрасно мы, женщины, позволяем себе сразу открываться пред вами. Нужно всегда стараться поддерживать интерес к себе, нужно оставаться всегда загадкой для мужа и поражать его неожиданностями и именно в то время, когда он теряет интерес к жене. Видишь, как я открываю пред тобой мои карты? Я не должна бы делать этого, знаю, но… мне так жалко тебя.
— Жалко! — с горечью воскликнул он.
— Не бойся — в любви женщины всегда есть много жалости… особенно в настоящее время, когда вас не полюбишь, не пожалев сначала… Уж очень вы все бесцветны… почти настолько же, насколько корректны… внешне, конечно. Ну, так я продолжаю. Я сказала сама себе — нужно подогреть его — твой интерес ко мне… И именно в этом было моё открытие… понимаешь, в этом, а новое настроение я выдумала. Ведь ничем не разожжёшь вас так, как ревностью, как боязнью потерять жену. И вот я вселила в тебя эту боязнь, чтоб посмотреть, каков-то ты будешь? Ты, оказывается, даже пересаливаешь… я увидала это, и — вот видишь, мой дрянной мальчишка, мне стало жаль тебя, и я открыла тебе мои карты… Все открыла, совершенно искренно… Ты извинишь мне этот маленький опыт, да? Конечно, ведь ты же любишь меня! Один неприятный день, и я спокойна, я знаю, что ты любишь меня, что я ещё дорога тебе, что мы можем славно жить с тобой… Но — знай! чуть только ты начнёшь очень привыкать ко мне, — я снова устрою тебе один такой день… Понял ты меня, да?
— Понял… — глухо сказал он.
— Ну, и нужно забыть это всё… Забыть и не неглижировать своей женой, которая любит…
— Подожди! — остановил он её. — Скажи мне — когда ты лгала: вчера или сегодня, сейчас?
Она засмеялась ясным, торжествующим смехом и смеялась долго…
— Бедный! Как я напугала его, — воскликнула она сквозь смех.
— Скажи! — просил он её со страстью в тоне.
— Боишься, да? — весело воскликнула она. — Милый, как давно я не видала тебя таким!
Она целовала его…
Луна взошла, и пятна света лежали на палу, столе и на диване…
* * *
А когда всходило солнце и первый луч его, пройдя сквозь цветы на окне, упал на пол, — Михаил Иванович встал с кресла, подошёл к окну и опустил гардину, боясь, что солнце разбудит его жену, спокойно спавшую на диване. От окна он, осторожно шагая, направился к ней. Она улыбалась во сне такой загадочно красивой улыбкой и была крайне интересна, вся в белых складках платья — точно в пене.
Он пристально, хмуро и пытливо посмотрел на неё, вздохнул и снова сел в кресло, упорно думая:
«Когда она лгала — вчера или сегодня?»
Отомстил…
Свободной походкой завсегдатая в зал шикарной ярмарочной гостиницы вошёл молодой человек, одетый во всё чёрное, высокий, сутуловатый, с серыми, холодными, насмешливо прищуренными глазами и с высоким, изрезанным морщинами лбом. Он прошёл к столику, у двери на балкон, сел и, плотно сжав сухие и тонкие губы, окинул зал острым и всё охватившим взглядом.
Было шумно и тесно. Всюду за столами сидела подвыпившая, крикливая публика: пёстро одетые мужчины, с возбуждёнными, красными лицами и порывистыми, но уже неверными движениями; женщины, в экстравагантных костюмах, чрезмерно напудренные, громко смеявшиеся, сверкая вызывающими взглядами. С открытой сцены лилась задорно-томная музыка, то исчезая в шуме голосов и звоне стаканов, то поглощая собой все звуки и носясь по зале вихрем страстных, разжигающих воображение нот. Пахло вином, пряностями, духами, и от этого смешанного аромата, музыки и пьяного смеха у нового гостя кружилась голова. Он спросил себе кофе и коньяку и, медленно мешая ложечкой в дымящемся стакане, исподлобья следил за молодой, эффектно одетой брюнеткой, то и дело с демонстративно развязным видом проходившей взад и вперёд мимо его столика, ища возможности поймать его взгляд своими жгучими и тёмными глазами южанки.
Видя её неуспех, чувствуя, что её злит его невнимание, он чуть-чуть улыбался, покручивал свой ус и с рассеянным видом поглядывал вокруг себя, как бы не замечая этой женщины… И со стороны очень трудно было определить, кто из них двух зверь и кто охотник.
Скрипки звали и плакали, флейта меланхолично выпевала задумчивые рулады, кларнеты, сдерживая звук, пели под сурдинку что-то нежное, и глухо рокотал контрабас.
— Не угостите ли вы меня стаканом чая? — вдруг, опускаясь на стул против сутулого господина, сказала дама. Прищурив глаза, он посмотрел на неё и, пожевав губами, ничего не ответил ей.
— Вы думаете? Разве вам так трудно ответить на мой вопрос? — вызывающе и ласково, смело и просительно сказала она, откинувшись на спинку стула и исследуя его лицо своими томно прищуренными, много обещавшими глазами…
— Спросите… — холодно ответил он. Его возмутила её навязчивость, он с удовольствием ответил бы ей грубостью, но вокруг их тесно сидели люди, и было бы неловко обратить на себя их внимание. Она спросила у лакея чаю и заговорила с ним бойко, перескакивая с одного предмета на другой. У неё хороший грудной голос, и, слушая его, он узнал, что сегодня ей скучно, что она вообще чувствует себя утомлённой этой шумной жизнью, с которой она знакомится впервые, что бывают обстоятельства, заставляющие женщину броситься в первое попавшееся место, взяться за первое предложенное дело, и что именно в силу таких обстоятельств она попала в хористки на ярмарку из своей родной Полтавы…
Он слушал её и думал про себя:
«Как все они однообразны! Вечно одни и те же истории падения, вечно один и тот же тон подчинения жизни, — рабский тон, — и всегда стремление выдать себя за порядочную женщину, за жертву обстоятельств… В то же время эти шикарно одетые торговки гораздо более низки и развратны, чем их грошовые подруги из Канавина и с Самоката, они служат даже и не разврату, а просто мошенничают на почве разврата, они гораздо чаще играют роль продажных и наедаются на счёт мужчины, чем действительно продаются. Такие холодные, такие лгуньи…»
Он презрительно усмехался, слушая её… А она всё говорила:
— Почему у вас такой скучный и утомлённый вид? А? Вы чем занимаетесь?.. Это не секрет? Знаете что — я могу заказать себе антрекот? Да? Благодарю вас! — Она подвинула свой стул ближе к нему. — Мне кажется, что я где-то видела вас?..
— Право! У вас такое оригинальное лицо… что наверное я не ошибаюсь…
Он рассматривал её о любопытством и презрением, скользя глазами по её стройной и эффектной фигуре, я в её глазах всё чаще вспыхивал вызывающий, задорный огонёк, и запах её тела щекотал его ноздри.
— Не пойти ли нам на балкон? — предложила она. — Здесь так шумно… Туда нам принесут бутылку вина, и мы за ней побеседуем… быть может, там вы станете разговорчивее. Я так рада говорить с вами… здесь редкость порядочный человек…
«Но, голубушка, порядочный человек не скормит тебе более десяти рублей… хотя бы ты была ещё милее…» — поднимаясь со стула, подумал он и сухо улыбнулся.
На балконе, действительно, было лучше, — свежее, не так шумно. Сквозь парусину, которой он был обит, просвечивало голубоватое сияние электрических фонарей, и откуда-то с улицы доносились вздохи музыки…
— Сколько музыки здесь! — вздохнула она. — Вы любите музыку?..
— Хорошую — да…
— Разве эта плоха? Вот сейчас на сцене играли Штрауса… я очень люблю его… У него всегда такой нервный звук, так много любви, и страсти, и неги… Хочется любить и быть любимой, слушая его… — задумчиво говорила она.
«Ишь старается! — думал порядочный человек. — Как её, наверное, злит моя холодная мина и моя неразговорчивость… Ничего! Я с удовольствием посмотрю, что будет дальше. Во всяком случае, тебе не дёшево достанется сегодняшний твой ужин… паразитка!»
— Чокнемтесь! — предложила она, когда принесли вино. Чокнулись и выпили. На самом деле её злила его неприступность. Она истощила все свои темы и уже не говорила теперь так бойко, как начала. «Чего нужно этому человеку? Чем его можно расшевелить? Господи! какая дрянь эти мужчины! Являются они известно ведь зачем, и ещё требуют, чтобы у них возбудили желание наслаждения, вызвали его…» На минутку она задумалась.
«Выдохлась!» — подумал он, усмехаясь и холодно глядя на её склонённую над столом голову и на обнажённую до плеча красивую белую руку, пальцами которой она тихонько барабанила по донышку бокала.
— Вы видели синематограф?
— Нет ещё… — ответил он, дав себе слово как можно меньше поддерживать разговор.
«Посмотрим, как это подействует на тебя, моя радость!»
— О! Посмотрите! Это преинтересно! — оживилась она. — Как это дивно… особенно мне нравится одна картинка. Молодые супруги… муж и жена… такие, знаете, здоровые, красивые, завтракают и кормят бебе… миленького такого! Он ест и строит рожи… ах, как это мило! Вы непременно обратите внимание на эту картину… она такая многозначительная… и, знаете, здесь эта картина как-то особенно хороша… то есть не хороша, а сильна.
Она запуталась и искала выражения, нетерпеливо стуча пальцами по столу. Он заметил, что её глаза стали как-то глубже, яснее… Это возбудило его любопытство.
— Почему вам нравится именно эта картина? — спросил он.
— Семейная жизнь? — воскликнула она искренним звуком. — Боже мой, ведь я же женщина!
В этом «я женщина» — прозвучало что-то близкое к укору. Порядочный человек подумал, уловив эти две нотки:
«Ба! у тебя, кажется, есть слабое место! Если ты только не притворяешься.
Попробую…»
— Извините! — вслух сказал он простым и дружеским тоном. — Я действительно нелеп с моим вопросом. Я как бы позабыл о том, что женщина — хотя и не всегда мать, но всегда хочет быть матерью…
— Честное слово — это так! — вспыхнула она и даже ударила по столу кулаком.
Тогда он тихо и задушевным тоном начал говорить, как бы про себя, о прелестях, о поэзии, о значении семейной жизни и с неопределённой улыбкой всё следил за выражением её лица, мельком, исподлобья бросая на него быстрые взгляды своих серых
