глаз. Оно менялось, становилось проще, и вызывающее выражение глаз погасло в чём-то туманном; облокотясь одной рукой на стол, она неопределённо смотрела пред собой, слушая его ласковый и задумчивый голос, умело рисовавший картину за картиной…
Там, в зале, гремел оркестр музыки, и шумно билась бешеная, кипучая, разнузданная жизнь, — здесь, на балконе, из-под груды наносного хлама в душе женщины возникали «погибшие мечты» о другой, простой, тихой, серенько счастливой жизни.
Женщина вдруг плотно сжала губы и, как бы встрепенувшись от дремоты, решительно сказала:
— Однако — достаточно об этом! Тема довольно скучная! Выпейте ещё вина!
Он мельком взглянул на неё, сделал паузу и снова, задумчиво, продолжал:
— А когда маленькое, тёплое, трепещущее от смеха тельце прижимается любовно к груди матери и ясные глазёнки смотрят в её глаза…
Он точно сказку рассказывал…
Её рука, протянувшаяся к бутылке, упала на стол, и она, с бледным лицом, с потухшими глазами, тихо сказала:
— Э! Будет вам!..
— …Сколько счастья в этот момент ощущает мать, сколько сладкого трепета сердца и могучей любви кипит в ней…
Она покорилась. Откинувшись на стул, бледная, с выражением глубокой тоски в тёмных глазах, она так смотрела ими, точно эти красивые, яркие картины счастья были видимы им, точно они были тут где-то, близко. А он всё говорил и хорошо говорил, образно, ярко, задушевно…
Всегда приятно несколько поглумиться над человеком, — это всякий знает. А «порядочный человек» слишком хорошо, по его мнению, знал «этих», для того чтобы верить одной из них, — той, которая сидела против него и, с увлаженными глазами, слушала речи о тихом счастье, скромной жизни, о тёплом огне семейного очага и о всём другом, о чём он мог сказать ей, но в чём сам он едва ли мог видеть счастье. И, говоря ей всё это, он одновременно думал, глядя на её облагороженное грустью лицо:
«Вижу — ты входишь в роль кающейся, но этим меня не проведёшь, и больше десяти рублей я на тебя не истрачу… нет! Но если б за пятнадцать я мог задеть твоё больное место, заставить тебя несколько опомниться, быть может, я истратил бы пятнадцать».
Ему казалось, что он вправе отомстить ей за ту бесцеремонность, с которой она напросилась на его угощение, и за профессию, которой она служит, наказать её, заставив пережить скверный, тяжёлый час, час искреннего покаяния, час горьких воспоминаний о прошлом. Наконец, она просто злила его тем, что не могла возбудить в нём желания обладать ей, и, несмотря на это, — всё-таки пила и ела за его счёт.
— В семье, в уютно обставленной, тёплой комнатке… так хорошо сидеть вечером бок о бок с любимым мужем… читать, разговаривать, чувствовать на себе его ласковый взгляд и знать, что он ждёт поцелуя и примет его с наслаждением.
Она вздохнула и как-то странно качнула головой… Он заметил, что из её левого глаза на скатерть стола упала слеза. Острое чувство удовлетворения охватило его. Он сузил свои глаза, скрывая усмешку в них и ещё понизив тон, уже задумчивым шёпотом будил в ней то, о чём она давно уже забыла.
«Едва ли ты когда-нибудь ужинала с такой приправой, голубушка!..» — воскликнул он мысленно.
Ему положительно было приятно мучить эту женщину; было время, его тоже мучили и они, не таким мучением, но мучением ожидания, неизвестности — более острым, чем это. Он видел, что она искренна, и не сомневался в этом; теперь ему хотелось, чтобы в этой пьесе её финал был так же пошл и груб, как увертюра.
А она, эта женщина, смотрела на него широко открытыми, влажными глазами, облокотясь на стол, и пальцы её рук были крепко стиснуты. Жалкое что-то отражалось на её бледном, осунувшемся лице…
И вот он вдруг встал, оборвал свою речь на полуслове, холодно и сухо усмехнулся ей в лицо, бросил на стол десять рублей и сказал:
— Прощайте, мне пора! Вы уплатите, тут хватит. — И быстро пошёл к выходу, не дав ей опомниться.
Она вздрогнула и бросилась за ним, сильным движением всего тела, но снова опустилась на свой стул, раскрыв рот, будто она задыхалась, и схватившись рукой за левый бок…
Фамильярно улыбаясь, к ней подошел лакей.
— Получить?
— Принеси мне… — шёпотом начала она, но у неё порвался голос, и она, растерянно улыбнувшись, странно покачала головой из стороны в сторону.
— Водки! — шепнула она. — Водки!..
А когда он пошёл, истерически крикнула вслед ему:
— Больше… больш-шой стакан!
Картинка с натуры
Сапожник Федька Скроботов был в унынии. Квартирный хозяин поставил ему вчера строгий ультиматум — или давай деньги, или уезжай с квартиры. Жена и мать Федьки по сему поводу с утра неистово пилили его, попрекая пьянством, ленью и всеми другими пороками, коренившимися в Федьке, по их словам, со дня его рождения. Наконец, они, дружно предав его анафеме, замолкли, мать ушла куда-то, жена села к окну и стала шить, а Федька ковырял шилом старый башмак и, чувствуя, что ему хочется есть, — никак не мог решиться попросить у жены обедать. А в желудке давно уже сосало, и голодная слюна наполняла рот. Наконец, он решился…
— Ка-акие я малосольные огурцы видел в лавке!
Гробовое молчание со стороны супруги.
— А что, у нас нет огурцов? — дипломатично продолжал Федька.
— Ты покупал? — сухо, не поднимая головы от работы, спросила жена.
«Нет, он не покупал. Хотел купить, но не успел, ибо проиграл деньги в три листика. Однако в следующий раз он обязательно купит огурцов и даже сразу тысячу…»
Он подумал это про себя, а жене доложил:
— Не успел я намедни… Нужно было дратвы, вару…
— Молчи уже, варвар… — укоризненно бросила ему супруга.
Федька засмеялся, изобразив на лице нечто вроде удовольствия.
— Какие эти самые женщины умные… когда они разозлятся. Даже удивительно! Ей миролюбно скажешь — вар! А она тебе сейчас на это слово запалит — варвар! Каждое твоё слово помножит и к щеке твоей приложит!
Обыкновенно от балагурства Федьки его супруга «поджимала животик», но в данном случае она только плотно сжала губы и, помолчав, тоном сухим и колким спросила:
— Как будешь с хозяином-то?
Федька вздрогнул и поёжился, но решил не терять присутствия духа, надеясь храбростью ускорить обед. Он многозначительно поднял кверху палец и таинственно заговорил:
— Не извольте тужить — мы сумеем прожить! Мы, хорошие слуги, проживём и без потуги… пусть только на нас не рычат, яко звери, наши любимые супруги!
— Сколько это у тебя их, супруг-то?
— Одна! Да и та, должно быть, больна, я выпью немножко вина, а она делается пьяна и колотит меня колодками по башке… чего делать не должна!
Федька пересолил. Супруга снова нахмурилась и кратко заявила:
— Убить даже тебя, болтуна, и то мало!
Обед опять отодвинулся далеко куда-то. Федька угнетённо вздохнул.
— Насчёт хозяина ты не беспокойся! Я его сегодня вечером укрощу… как только в голове нужных слов наищу…
— Что у тебя слова-то ползают в голове? — оппонировала супруга.
— Видишь ты, ему я, этому самому хозяину, ужо такую подпущу дипломатию, что он, не токма, что денег с меня просить — благодарить меня будет, да! — вдохновенно начал врать Федька. — А пока что, собрала бы ты по…поесть чего-нибудь!
— Иди за щепками, надо щи разогреть… — сверх ожидания сказала жена.
Федька живо вскочил и бросился в сарай за щепами.
Задняя стена сарая выходила частью в сад домохозяина, а частью на соседний двор, и на нём, как раз у стены, слышался говор. Любопытный Федька прильнул к щели, желая знать, кто и о чём говорит. Говорили, стоя у забора, трое мальчиков; один из них был сын учителя, жившего рядом, двое других — его товарищи. Федька знал их всех. Они смотрели в сад домохозяина Федьки на яблоки, ещё незрелые, но уже крупные, зарумянившиеся, отягощавшие ветки и дразнившие вкус…
— Полеземте, — предлагал сын учителя товарищам, кивая головой на яблоки.
Те подозрительно огляделись вокруг, не решаясь. У Федьки блеснула в голове идея.
— Мальчики! — вполголоса позвал он.
Мальчики шарахнулись было в сторону, но сын учителя остановил их.
— Это — сапожник, — успокоительно сказал он.
— Это, действительно, — я! Я знаю лаз, — ах, как удобно! Айдате вместе? И напорем мы этих самых яблоков — пуды! Идёт?
Мальчики оживлённо заговорили друг с другом, быстро составив что-то вроде военного совета. Нервозный сын учителя горячо убеждал товарищей в безопасности набега, а Федька слушал и трепетал от ожидания. Решили, наконец.
— Вот и превосходно! Я сейчас же там буду!
Действительно, через минуту он сидел за сараем верхом на заборе и, глядя, как по саду, крадучись, в тени веток, двигались фигуры мальчиков, руководил их действиями, громким шёпотом командуя:
— Левее берите… к малиту! Он теперь вкусный, малит-то!
Потом он спрыгнул в сад, видя, что мальчики подобрались к «малиту», подошёл к ним и, спросив: «идёт работа?» — взял учителева сына за плечи. Тот обернулся и вопросительно посмотрел на него. Федька сделал строгое лицо.
— Теперича, господа, у нас пойдёт серьёзный разговор. Вы двое бегите, а вы, Николай Николаевич, пожалуйте со мной.
Товарищи Николая Николаевича, бледного от охватившего его испуга, поняли, в чём дело, и моментально скрылись. А их товарищ попытался вырваться из рук сапожника, но понял, что это ему не удастся, и глухо прошептал:
— Отпусти, Фёдор, я тебе завтра двадцать копеек дам!
— Я ещё не обедал, а вы меня уже завтраком кормите! Не-ет, это удочка плохая! А за воровство положено наказание — тюрьма. Пожалуйте — идти!
Федька говорил громко и был строг, как Катон. Он вёл своего пленника по дорожке сада и чувствовал, как дрожит его плечо, как холодеет рука. Лицо пленника было бледно, губы беззвучно шептали что-то, он инстинктивно упирался ногами в землю, Федька подталкивал его вперёд и чувствовал, что ему жалко мальчика. Ему хотелось отпустить его, но — дипломатия! Федька очень много надежд возлагал на свой план для того, чтобы не попытаться довести его до конца.
— Извольте идти! — уговаривал он пленника очень любезно и доброжелательно. — Ничего не поделаешь… отпустить я вас не могу, а должен представить домохозяину… вот он! Здрассте, Платон Михайлыч! В то время, как вы ругаете меня разными тяжёлыми словами и гоните вон с квартиры, — я-с оберегаю ваше имущество и добро! Изволите видеть? Поймал вора-с! С поличным в руках имею честь передать его вам! Получите!
Домохозяин, сырой и толстый человек, страдавший одышкой, взял пленника за подбородок, поднял кверху его голову и грозно захрипел:
— А!.. Давно уж я… добирался…
—
