богатства беспокойная, тесная, жизнь, прожил он её в темноте, ничего не зная, ничего не видя, людям он не помогал много, люди его не любят. И говорят ещё, что Фома-де Мосолов скоро помрёт, а сын-то деньги по ветру развеет, и пропадут ни за грош все труды Фомы и отца его, великие труды пропадут безо всякой пользы, никакого, дескать, памятника в жизни по Фоме не останется. И жалеют они тебя презрительно — экий он, дескать, несчастный и жалкий человек!

— Вр-рёшь! Вр-рут! — гаркнул Фома Мосолов во всю грудь и вскочил с дивана, весь дрожащий и бледный от гнева. Вскочил, наклонился над печальным человеком и грозно, как зверь разъярённый, зарычал ему: — Иди, скажи им — врут! Я не несчастный, не жалкий… Я их… купить всех могу!..

— А ещё-то что, Фома? — перебил его спокойно печальный человек.

— А ещё?.. А ещё?.. Отомщу!

— А как же ты, Фома, отомстишь?..

— Как? Сумею!.. Возьму да и сожгу публично все свои деньги — пусть завидуют!

— Тогда скажут про тебя — с ума-де сошёл миллионщик Мосолов. И опять презрительно пожалеют.

Фома Миронович грузно сел на диван и в упор уставился на своего собеседника. А тот тоже не сводил с него своих грустных и ласковых глаз. Долго они молчали, сидя так, и чувствовал Фома Мосолов, что оставляет его гордость его и что в самом деле, пожалуй, он, миллионщик, несчастный и жалкий человек.

— Слушай-ка ты… кто ты там? Чёрт ты не чёрт, а и не ангел, — глухо заговорил Мосолов. — Знаешь ты, что ли, чего надо делать-то мне перед смертью? Знаешь, так говори…

— Как не знать! Для совета я и пришёл к тебе, — ласково улыбнулся печальный человечек.

— Ну и советуй… Ну сразу, не мучь, не тяни души…

— Отомстить надо, Фома, это ты верно…

— Да как?!

— А просто. Сначала прошлому своему отомсти, бесполезной твоей трудовой жизни оправдание дай. Не оправдана ведь жизнь-то у тебя. Жил ты, а для чего? Смыслу-то и нету в жизни. Трудился много — а зачем? Али ради денег? Да их куда? В могилу их с покойниками не кладут.

— Не тяни, Христа ради! — глухо попросил Фома Миронов.

— Так вот, возьми ты твои миллионы и строй на них училища, гимназии, богадельни, для думы выстрой дом, ещё чего-нибудь сотвори из того, что городу нужно…

— Ишь ты как! А не жирно это будет? — криво усмехнулся Фома Миронов.

— …И останутся все эти дома на века, и будут они тебе, Фома, неразрушимыми памятниками. И всяк уж человек будет знать, Фома, для чего ты жил и деньги копил. Стоит каменный домище — кто строил? Покойник Фома Миронов Мосолов, царствие ему небесное! Всё, что есть в городе хорошего, — его памятники. Великодушный это был человек — целую жизнь трудился, а под конец её, по Христову завету, всё своё достояние людям отдал…

— Н-да… это, пожалуй, оправдает… — задумчиво сказал Фома Миронов.

— Это перед господом оправдает тебя, не токмо пред людьми. А людям ты тоже отомсти…

— Пёс с ними! — махнул рукой Мосолов и брезгливо поджал губы.

— Нет, ты потешь себя, а их поучи, — серьёзно сказал печальный человечек.

— А как ещё это?

— А вот как: как одаришь ты их, явятся они тебя за твои дела благодарить, тогда ты им и скажи: «Что надо вам от меня? Ничего вы от меня не ждали, и я от вас ничего не жду — идите прочь!..»

— Вот — так ты! — изумлённо воскликнул Фома Миронов, — как ты подвёл мину-то! То-онко! Да они что тогда? В кольца от злобы совьются! Это я, брат ты мой, устрою! Это вот миллионов стоит! Это…

— И ещё скажи им так: «Судили вы меня, поносили, — а сами вы суда и поношения не достойны, что ли? Кто вы? Люди. А я кто? Человек. Как же вы, прежде конца моей жизни, решились чинить суд надо мной? А вот я пред смертью махнул рукой и оправдал всю жизнь мою. И каждый из вас может сделать это. Поспешили вы с судом, а не надо бы, не надо бы, господа люди, спешить вам судить друг друга. Все ведь вы грешны, не забывайте. И вот пришли вы благодарить осуждённого… Но идите вон — не хочу я слышать от вас даже и слов благодарности!»

— Слушай, ты! Кто ты… эх! Я сделаю это! Я дворцы сострою… до гроша истрачусь, по милостыню пойду! Слушай — мы оба с тобой…

Печальный человечек печально смеялся, слушая возбуждённые крики Фомы Мироновича.

— Человек… как тебя звать? Я говорю — все миллионы мои посею… вавилонскую башню сгрохаю! И скажу им твои слова… Скажу! А-ах, как я им это скажу!

А человек вдруг стал умаляться, таять, исчезать… вот только одни печальные глаза его остались… вот они вспыхнули последний раз ласковой улыбкой и погасли…

— Стой! Куда ты? Кто ты? — крикнул Фома Миронович…

…И проснулся весь в поту. Стул стоял пред диваном, Фома Миронович дрожащей рукой пощупал его зачем-то. Потом снова вытянулся на диване и задумался, хмуря брови… А через долгое время он сказал вполголоса:

— А что, если… ахнуть этак-то? а? Тьфу, навождение!

И снова глубоко задумался…

Баллада о графине Эллен де Курси

украшенная различными сентенциями, среди которых есть весьма забавные

Известно ли Вам, о мой друг, что в Бретани

Нет лучше — хоть камни спроси! —

Нет лучше средь божьих созданий

Графини Эллен де Курси?

Всё, что творится в мире,

Мы видеть и слышать должны,

Для этого нам добрым богом

Глаза и уши даны.

Из замка она выплывает, как лебедь,

К подъёмному мосту идёт.

Солнце смеётся в небе.

Нищий стоит у ворот.

Но если случится — излишне

Остер и зорок глаз,

Тогда это значит — всевышний

Хочет помучить нас.

Влюбленные очи поднять не дерзая,

За ней юный паж по следам,

А также собака борзая,

Любимица доброй madame.

Мы знаем — нередко собака

Любимого друга честней,

И приятно любить собаку —

Никто не ревнует к ней!

Скажу Вам, что нищий был молод и строен

И — был он слеп, как поэт.

Но — разве слепой не достоин

Внимания дамы, — нет?

Слепой завидует зрячим.

О, если б он знал, сколько мы

В душе нашей тайно прячем

Тяжёлой и страшной тьмы!

Вздрогнуло сердце графини, в котором

Любовь обитала всегда.

Бретонка окинула нищего взором:

«Достоин внимания, да!»

У всех есть мысли сердца,

У льва, у тебя, у змеи.

Но — кто эти мысли знает?

И — знаешь ли ты свои?

И вот говорит она нищему: — «Слушай!

С тобою — графиня Эллен.

Мне жаль твою тёмную душу.

Чем я облегчу её плен?»

Когда ты почувствуешь в сердце

Избыток мёда иль яда,

Отдай его ближним скорее —

Зачем тебе лишнее надо?

— «Madame!» — отвечает ей нищий покорно,

Моя дорогая madame!

Все дни моей жизни чёрной

За Ваш поцелуй я отдам!»

О правде красивой тоскуя,

Так жадно душой её ждёшь,

Что любишь безумно, как правду,

Тобой же рождённую ложь.

— «Мой маленький, ты отвернись немного!» —

Сказала графиня пажу. —

«Для славы доброго бога

Я скромность мою не щажу!»

Как всё — и женщина тоже

Игрушка в божьих руках!

Подумаем лучше о детях,

О ласточках, о мотыльках.

Слепой обнимает стан гордой графини,

Устами прижался к устам,

Туманится взор её синий,

Сгибается тонкий стан.

Друзья! Да здравствует счастье!

Что ж, — пусть его жизнь — только миг!

Но мудрости в счастье больше,

Чем в сотне толстых книг.

Тут гордость графини вдруг страсть одолела.

Румяней вечерней зари,

Бретонка пажу повелела:

— «Этьен, о, дитя, не смотри!»

Враги наши — чёрт и случай —

Всегда побеждают нас,

И как ты себя ни мучай —

Греха неизбежен час!

Потом, поднимаясь с земли утомлённо,

— «Убей!» — приказала пажу.

И радостно мальчик влюблённый

Дал волю руке и ножу.

Кто пьёт из единой чаши

Любовь и ревность вместе, —

Тот неизбежно выпьет

Красный напиток мести.

Вот, влажные губы платком отирая,

Графиня сказала Христу:

— «Тебе, повелитель рая,

Дала я мою чистоту!»

О том, куда ветер дует,

Нам честно былинка скажет;

Но то, что женщина хочет, —

Сам бог не знает даже!

А мальчика нежно и кротко спросила:

— «Не правда ли, как я добра?

О чём же ты плачешь, милый?

Идём, нам домой пора!»

Любовь возникает, как пламя,

И мы, сгорая в нём,

Чудесно становимся сами

Прекрасным и ярким огнём.

Он ей не ответил, он только беретом

Смахнул капли слёз со щёк,

Но тяжкого вздоха при этом

Этьен удержать не мог.

Мы щедро жизнь одаряем!

Ведь каждый в неё принёс

Немножко весёлого смеха

И полное сердце слёз.

Нахмурила чёрные брови бретонка

И, злые сдержав слова,

Сбросила с моста ребёнка

В зелёную воду рва.

Если мы строго осудим

Всех, кто достоин кары, —

Мы счастливей не будем,

Но — опустеет мир старый!

И вновь свои гордые, синие очи

Эллен в небеса подняла.

— «Будь мне судьёю, отче,

Будь добр, как я была!»

Мы знаем: грехи красоток —

Не больше, как милые шутки.

А бог — так добр и кроток,

А он такой мягкий и чуткий!

Ночью графиня, позвав аббата,

Рассказала грехи свои,

И были с души её сняты

Грехи за пятнадцать луи.

Всё, что творится в мире,

Мы видеть и слышать должны,

Для этого нам добрым богом

Глаза и уши даны.

Всё это для мира осталось бы тайной,

Не знал бы об этом свет,

Но — в лепту попало случайно

Девять фальшивых монет.

Но если бывает — излишне

Остёр и зорок глаз,

Тогда это значит — всевышний

Хочет помучить нас.

И вот, раздавая их бедным вилланам,

Монах позлословить рад —

Нескромность его и дала нам

Одну из прекрасных баллад.

Мучительны сердца скорби,

И часто помочь ему нечем, —

Тогда мы забавной шуткой

Боль сердца успешно лечим!

Варенька Олесова

I

…Через несколько дней после назначения приват-доцентом в один из провинциальных университетов Ипполит Сергеевич Полканов получил телеграмму от сестры из её имения в далёком лесном уезде, на Волге.

Телеграмма кратко сообщала:

«Муж умер, ради бога немедленно приезжай помочь мне. Елизавета».

Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать на лето в деревню к одному из товарищей и работать там, чтобы с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно ехать за тысячу с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать женщину, потерявшую мужа, с которым, судя по её же письмам, ей жилось не сладко.

Последний раз он видел сестру года четыре тому назад, переписывался с нею редко, между ними давно уже установились те чисто формальные отношения, которые так обычны между двумя родственниками, разъединёнными расстоянием и несходством жизненных интересов. Телеграмма вызвала у него воспоминание о муже сестры. Это был добродушный человек, любивший выпить и покушать. Лицо у него круглое, покрытое сетью красных жилок, глазки весёлые, маленькие; он плутовато прищуривал левый и, сладко улыбаясь, пел на сквернейшем французском языке:

Regardez par ci, regardez par la…[5]

Ипполиту Сергеевичу было как-то неловко верить, что этот весёлый малый умер, потому что люди пошлые обыкновенно долго живут.

Сестра относилась к слабостям этого человека с полупрезрительным снисхождением; как женщина неглупая, она понимала, что «в