нему, открыв рот.

— Да, стреляют из пушки, — сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.

«Косвенное… и невольное мое участие в этом безумии будет истолковано как прямое», — подумал Самгин, разглядывая черную сеть на облаках и погружаясь в состояние дремоты.

— Расчет дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.

— Куда вы? — сонно спросил Самгин.

— В деревню.

«Усадьбы поджигать», — равнодушно подумал Самгин, как о деле — обычном для Николая, а тот сказал строгим голосом:

— Народ бьют. Там, — он деревянно протянул руку, показывая пальцем в окно, — прохожему прямо в глаза выстрелили. Невозможное дело.

«Но ведь ты тоже убил», — хотелось сказать Самгину, однако он промолчал, пристально разглядывая благообразное, прежде сытое, тугое, а теперь осунувшееся лицо Николая; волосы небогатой, но раньше волнистой бороды его странно обвисли и как-то выпрямились. И все тем же строгим голосом он говорил:

— Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а то — крысы ее портят. Щеки выели, даже смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае же. Стену в сарае поправил я. Так что все в порядке. Никаких следов.

Получив документ и деньги, он ушел, коротко, с поклоном, сказав:

— Прощайте.

«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.

Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова:

— Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему не взорваны мосты на Николаевской? — спрашивала она. Лицо у нее было чужое, старенькое, серое, губы тоже серые, под глазами густые тени, — она ослепленно мигала.

— С баррикад уходят? Это Исполнительный комитет приказал, да? Не знаешь?

Самгину было немножко жаль эту замученную девицу, в чужой шубке, слишком длинной для нее, в тяжелых серых ботиках, — из-под платка на голове ее выбивались растрепанные и, видимо, давно не мытые пряди волос.

— Ой, если б ты знал, что делается в провинции! Я была в шести городах. В Туле… Сказали — там семьсот винтовок, патроны, а… ничего нет! В Коломне меня едва не… едва успела убежать… Туда приехали какие-то солдаты… ужас! Дай мне кусок чего-нибудь…

Она взяла хлеб, откусила немножко и, бросив на стол, закрыла глаза, мотая головой.

— Все-таки… Не может быть! Победим! Голубчик, мне совершенно необходимо видеть кого-нибудь из комитета… И нужно сейчас же в два места. В одно сходи ты, — к Гогиным, хорошо?

Самгин не мог отказать и кивнул головою, а она, пережевывая хлеб, бормотала:

— В Миусах стреляют из пушки. Ужасно мало людей на улицах! Меня остановили тут на углу, — какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?

— Боишься? — спросил Самгин ее и себя.

— У меня маленький браунинг, — сказала она, — стрелять научилась, но патронов осталось только три. У тебя есть браунинг?

— Нет, — отдал чистить…

— Идем, Климуша, темнеет…

Да, стекла в окнах стали парчовыми. На улице Любаша, посмотрев в небо, послушав, снова заговорила:

— Не стреляют. Может быть… Ах, как мало оружия у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие люди! Ты Кутузова не встречал?

Подняв голову, глядя под очки Самгина, она сказала, улыбаясь так, что, тотчас помолодев, снова стала прежней, розовощекой Любашей:

— Знаешь, я с ним… мы, вероятно…

Договорить она не успела. Из-за угла вышли трое, впереди — высокий, в черном пальто, с палкой в руке; он схватил Самгина за ворот и негромко сказал;

— Обыскивайте.

Немного выше своих глаз Самгин видел черноусое, толстощекое лицо, сильно изрытое оспой, и на нем уродливо маленькие черные глазки, круглые и блестящие, как пуговицы. Видел, как Любаша, крикнув, подскочила и ударила кулаком в стекло окна, разбив его.

— Держи девку, — скомандовал черноусый, встряхивая Клима.

Самгин задыхался, хрипел; ловкие руки расстегнули его пальто, пиджак, шарили по карманам, сорвали очки, и тяжелая ладонь, с размаха ударив его по уху, оглушила.

— Оружья — нет, — сказал веселый и чем-то довольный тенористый голос, а третий, хриплый, испуганно и яростно крикнул:

— Брось, подлая! Саша!

Рябой, оттолкнув Самгина, ударил его головою о стену, размахнулся палкой и еще дважды быстро ударил по руке, по плечу. Самгин упал, почти теряя сознание, но слышал выстрел и глухой возглас:

— Са-аша, бей!

Кто-то охнул, странным звуком, точно рыгая, — рябой дико выругался, пнул Самгина в бок ногою и побежал, за ним, как тень его, бросился еще кто-то.

Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу, сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая черной валяной ногой, коротенький человек, в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил:

— Убила, дура… Пропал-Опрокинулся на бок и, все прижимая одною рукой шапку к животу, схватился другою за тумбу, встал и пошел, взывая:

— Саш-ша! Василь… — И пронзительно женским голосом взвизгнул:

— Эх, господи!..

Когда он обогнул угол зеленого одноэтажного дома, дом покачнулся, и из него на землю выпали люди. Самгин снова закрыл глаза. Как вода из водосточной трубы, потекли голоса:

— Напрасно ты, Лиза, суешься…

— Молчите! До утра она полежит у нас.

— Вы ранены?

— Должна же ты знать, как теперь опасно…

— Вы можете встать?

Самгин не знал — может ли, но сказал:

— Хорошо.

Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя к кабинете на диване; пред ним стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.

— На что жалуетесь? — спросил он; голос его донесся издали, глухо; Самгин не ответил, соображая:

«Неужели я — оглох?»

— Разрешите взглянуть — какие повреждения, — сказал фельдшер, присаживаясь на диван, и начал щупать грудь, бока; пальцы у него были нестерпимо холодные, жесткие, как железо, и острые.

— Падение или, так сказать, нападение ближних?

— Оставьте меня в покое, — попросил Самгин, но фельдшер, продолжая щупать голову, бормотал:

— Ох, уж эти ближние… Больно?

Крепко стиснув зубы, Самгин молчал, — ему хотелось ударить фельдшера ногой в живот, но тот встал, сказав:

— Как будто — все в порядке.

— Оставьте меня, — попросил Самгин.

— Правильно, — согласился фельдшер. — Вам нужен покой. Горничную я послал за вашей супругой.

Он ушел, и комната налилась тишиной. У стены, на курительном столике горела свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и вое, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.

«Сомова должна была выстрелить в рябого, — соображал он. — Страшно этот, мохнатый, позвал бога, не докричавшись до людей. А рябой мог убить меня».

На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.

Пришла Настя, сказала:

— Барыня будут завтра утром. — И другим голосом добавила:

— Ой, как изуродовали вас…

И, должно быть, желая утешить, прибавила:

— Всех начали бить.

— Ванну сделайте, — сердито приказал Самгин.

Через час, сидя в теплой, ласковой воде, он вспоминал: кричала Любаша или нет? Но вспомнил только, что она разбила стекло в окне зеленого дома. Вероятно, люди из этого дома и помогли ей.

«Если б она выстрелила в рябого, — ничего бы не было. Рябой, конечно, не хулиган, не вор, а — мститель».

Мелкие мысли налетели, точно стая галок.

На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.

«Это — очень большие — пушки», — соображал Самгин и протестующе, вполголоса сказал: — Это — гадость!

Он соскочил на пол, едва не закричав от боли, начал одеваться, но снова лег, закутался до подбородка.

«Это безумие и трусость — стрелять из пушек, разрушать дома, город. Сотни тысяч людей не ответственны за действия десятков».

Гневные мысли возбуждали в нем странную бодрость, и бодрость удивляла его. Думать мешали выстрелы, боль в плече и боку, хотелось есть. Он позвонил Насте несколько раз, прежде чем она сердито крикнула из столовой:

— Да — подаю же!

Когда он вышел в столовую, Настя резала хлеб на доске буфета с такой яростью, как однажды Анфимьевна — курицу: нож был тупой, курица, не желая умирать, хрипела, билась.

«А, господь с тобой», — крикнула Анфимьевна и отрубила курице голову.

— Где стреляют? — спросил Самгин.

— На Пресне.

Ответила Настя крикливо, лицо у нее было опухшее, глаза красные.

— Там