о воззвании кадетской партии; мужики выслушали его молча, а лысый удовлетворенно вскричал:
— Так я же говорил — прокламация!
— Обман, значит, — вздохнул бородатый, а усач покосился на него и далеко плюнул сквозь зубы.
— Не фартит нам, господин, — звонко пожаловался лысый, — давят нас, здешних грешников, налогами! Разорения — сколько хошь, а прикопления — никак невозможно исделать. Накопишь пятиалтынный, сейчас в карман лезут — подай сюда! И — прощай монета. И монета и штаны. Тут тебе и земство, тут тебе и всё…
Говорил он со вкусом и ловко, как говорят неплохие актеры, играя в «Плодах просвещения» роль того мужика, который жалуется: «Куренка, скажем, выгнать некуда». Когда Самгин отметил это, ему показалось, что и другие мужики театральны, готовы изображать обиженных и угнетенных.
К его удовольствию, усатый мужик оправдал это впечатление: прилепив слюною окурок папиросы стоймя к ногтю большого пальца левой руки и рассматривая его, он сказал:
— Вы, господин, не верьте ему, он — богатый, у него пяток лошадей, три коровы, два десятка овец, огород отличный. Они, все трое, богачи, на отруба выбиваются, землю эту хотят купить.
Он сбил окурок щелчком, плюнул вслед ему и топнул ногой о землю, а лысый, сморщив лицо, спрятав глаза, взметнул голову и тонко засмеялся в небо.
— Ну, чего он говорит, господи, чего он говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые в деревнях живут когда? Э-эх, — не видано, чтобы богатый в деревне вырос, это он в городе, на легком хлебе…
Усатый Петр смотрел на него, сдвигая брови, на скулах у него вздулись желваки.
Опасаясь, что возникнет ссора, Самгин спросил, были ли бунты в их волости.
— Это нам неизвестно, — сказал мужик с белым носом, а усатый густо выговорил:
— Тут, кругом, столько черкесов нагнано, — не забунтуешь!
— Бунты — это нас не касаемо, господин! — заговорил торопливо лысый. — Конешно, у нас есть причина бунтовать, да — смыслу нету!
Вдохновляясь, поспешно нанизывая слово на слово, размахивая руками, он долго и непонятно объяснял различие между смыслом и причиной, — острые глазки его неуловимо быстро меняли выражение, поблескивая жалобно и сердито, ласково и хитро. Седобородый, наморщив переносье, открывал и закрывал рот, желая что-то сказать, но ему мешала оса, летая пред его широким лицом. Третий мужик, отломив от ступени большую гнилушку, внимательно рассматривал ее.
— Значит — причина будет лень и бунтует — она! А смысл требует другова! Вошь — в соху не впряжешь, вот это смысл будет…
— Эку дичь порешь ты, дядя Митрий, — сказал усатый Петр и обратился к Самгину:
— Это он все для того говорит, чтобы ничего не сказать. Вы его не слушайте, на драную одежу — не глядите, он нарошно простачком приоделся…
— Эх, Петр, напрасно ты, — сказал седобородый уныло, — пришли мы за одним делом, а ты… Лысый перебил его:
— Мы тебя, Петруха, знаем! Мы тебя очень хорошо знаем! Ты — не скрипи…
— И я знаю, что вы — спелись! Ну, и — будете плакать, — он матерно выругался, встал и ушел, сунув руки в карманы. Мужик с чугунными ногами отшвырнул гнилушку и зашипел:
— Солдат, шалава, смутьян он тут из главных, сукин сын! Их тут — гнездо! Они — ни богу, ни чорту, всё для себя. Из-за них и черкесов нагнали нам.
— А черкес — он не разбирает, кто в чем виноват, — добавил лысый и звонко возопил, хлопнув руками по заплатам на коленях:
— Нет у нас порядку и — нету! Седой взглянул в небо, раскаленное почти добела, и сказал:
— Быть грозе, — затем спросил Самгина:
— Вы кто будете: адвокат или просто — гость? Это рассмешило лысого:
— Чудно спросил, ей-богу!
Самгин встал и пошел по дорожке в глубину парка, думая, что вот ради таких людей идеалисты, романтики годы сидели в тюрьмах, шли в ссылку, в каторгу, на смерть… Но об этом он подумал мимолетно и как бы не от себя, — его беспокоило: почему не едет Марина? Было жарко, точно в бане, тяжелая, неприятная лень ослабляла тело. В конце дорожки, в кустах, оказалась беседка; на ступенях ее лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то книги; в беседке стояли два плетеных стула, на полу валялся расколотый шахматный столик. С холма, через кустарник, видно было поле, поблескивала ртуть реки, на горизонте вспухала синяя туча, по невидимой дороге клубилась пыль. И снова все так знакомо, ограничено, обычно — скучно все, скучно. Тут Самгин вспомнил, что зимою у него являлась мысль о самоубийстве. Обидная мысль.
Пыль вдали становилась гуще, — вероятно, едет Марина.
Самгин задумался: на кого Марина похожа? И среди героинь романов, прочитанных им, не нашел ни одной женщины, похожей на эту. Скрипнули за спиной ступени, это пришел усатый солдат Петр. Он бесцеремонно сел в кресло и, срезая ножом кожу с ореховой палки, спросил негромко, но строго:
— Значит, царь сам править не умеет, а другим — не дает? Чего же нам ждать?
— В январе снова откроют Думу, — сказал Самгин, искоса взглянув на него.
— Так. Вы — какой партии будете?
Закуривая, Самгин не ответил, а солдат не стал ждать ответа, винтообразно срезая кору с палки, и, не глядя на Самгина, озабоченно заговорил:
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды всё расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
Солдат говорил сам с собою, а Клим думал о странной позиции человека, который почему-то должен отвечать на все вопросы.
— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи говорит. Раздразнили мужика и всё дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно:
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.
— Гроза идет, — сказал Самгин, выходя из беседки, — солдат откликнулся:
— Пускай идет, — и со свистом рассек палкой воздух. — Не желаете беседовать? Не надо, — безобидно пробормотал он.
Возвратясь в дом, Самгин закусил, выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул. Разбудил его оглушительный треск грома, — в парке непрерывно сверкали молнии, в комнате, на столе все дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл ветер и откуда-то доносился ворчливый голос Захария:
— Ольга, унеси молоко, скиснет! Теперь уж не приедут. Ах ты, господи…
Затем по стеклам дробно застучал град. Самгин повернулся лицом к стене, снова пытаясь уснуть, но вскоре где-то раздался сердитый окрик Марины:
— Есть тут кто-нибудь? Чаю скорее. Спроси Ольгу — белья женского нет ли, платья? Ну, халат какой-нибудь…
Самгин подошел к ней как раз в тот момент, когда молния встряхнула, зажгла сумрак маленькой комнаты и Марина показалась туго затянутой в шелк.
— Хороша? — спросила она. — А всё капризы Лидии, — надо было заехать в монастырь, ах… Ну, уходи, раздеваться буду!
Ее крупная фигура покачивалась, и как будто это она встряхивала сумрак. Самгин возвратился в зал, вспомнив, что тихий роман с Никоновой начался в такой же дождливый вечер; это воспоминание тотчас же вызвало у него какую-то торжественную грусть. В маленькой комнате шлепались на пол мокрые тряпки, потом раздался возмущенный возглас:
— Тише, Ольга, ты меня уколола…
Вошла Марина в сером халате, зашпиленном английскими булавками, с полотенцем на шее и распущенными по спине волосами, похожая на княжну Тараканову с картины Флавицкого и на уголовную арестантку; села к столу, вытянув ноги в бархатных сапогах, и сказала Сангину:
— Ну-ко, хозяйничай, угощай!
Захарий, улыбаясь радостно и виновато, внес большой самовар, потоптался около стола и исчез. Выпив большую рюмку портвейна, облизнув губы, она сказала:
— Жил в этом доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды в год переводил по тысяче рублей во Францию, в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
Вытирая полотенцем мокрые волосы, она продолжала:
— Философствовал, писал сочинение «История и судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое, злое, самовлюбленное животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик прогнал Томилина со скандалом. Томилин — тоже философствовал.
— Я его знаю, он был репетитором моим, — сообщил Самгин.
— Вот как?
Марина посмотрела на него, улыбаясь, хотела что-то сказать, но вошли Безбедов и Турчанинов; Безбедов — в дворянском мундире и брюках, в туфлях на босых ногах, — ему удалось причесать лохматые волосы почти гладко, и он казался менее нелепым — осанистым, серьезным; Турчанинов, в поддевке и резиновых галошах, стал ниже ростом, тоньше, лицо у него было несчастное. Шаркая галошами, он говорил, не очень уверенно:
— Человек должен ставить пред собой высокие цели…
— Очень правильно, — откликнулась Марина. — Но какие же?
Садясь рядом с нею, он сказал:
— Вообще — жить под большим знаменем… как, например, крестоносцы, алхимики.
Безбедов стоя наливал в стакан вино и бормотал:
— Нам старые знамена не подходят, мы люди самодельные.
— Что это значит? — спросил Турчанинов, видимо, искренно заинтересованный словом,
— Ну, — как сказать? — проворчал Безбедов, глядя в стакан. — Интеллигенция… самодельная. Нам нужно: хомут, узду и клочок сена пред глазами, чтоб лошадь шла вперед, — обязательно!
Турчанинов молча и вопросительно посмотрел на него — и спросил:
— Клочок сена?
— Ну да, — грубо сказал Безбедов, — вместо знамени.
— Брось, Валентин, — посоветовала Марина. Дождь стал мельче, стучал в стекла порывисто и все торопливее, точно терял силу и намеревался перестать.
Гудел ветер, глухо шумели деревья.
В дверях появилась девушка и почему-то сердитым голосом сказала:
— Лидия Тимофеевна не придет, просила принести ей чаю и рюмку какого-нибудь вина.
— Крысавица, — сказал Безбедов, посмотрев вслед ей, когда она
