Обвенчанная по принуждению, испуганная своим будущим, — будущим проданной рабы, — она, полубольная от слёз и предвкушений наслаждения, которое, несомненно, должны были дать ей ласки молодого мужа, довольного своим приобретением и возбуждённого вином, — эта бедная девушка поехала, или — вернее — её повезли в село, место жительства молодого.
— Ничего, не плачь, привыкнешь, небось!
— Стерпится — слюбится!
— Не робь! Спервоначалу оно, точно, невтерпёж будет… а потом — ничего!
Провожали её заботливые и сердобольные родные и знакомые.
Проводили.
…Прошла ночь, и наутро девушка, противу своего желания превращённая в женщину, с ужасом посмотрела на то, что ожидает её впереди.
Изо дня в день жизнь под одной крышей с человеком, которого она не может считать ни чем иным, кроме похитителя её девичества и бесконтрольного владыки её, — владыки против воли, — кому улыбнётся такая жизнь?
А молодой супруг пылает страстью, и чем больше сопротивлений с её стороны, тем ярче горит эта страсть. Измученная, она становится пассивной, но и это не избавляет её от ласк, противных ей.
Тогда она впадает в отчаяние и решается лучше перечувствовать сразу боли агонии, чем переживать их изо дня в день в течение долгих годов.
Три коробки спичек, растворённые в воде и принятые внутрь, она считает достаточно сильным средством против жизни.
И вот она приняла фосфор.
Но судьба — против неё. Влюблённый муж бдителен… на сцену является доктор, и она спасена.
Для чего спасена? Для той же жизни, полной позора и мучений, — которой она предпочитает смерть?
Не было ли бы гуманнее оставить за этой рабой её право на смерть?
Согласитесь, что это чрезмерно, по-инквизиторски жестоко — изломать, исковеркать человеку жизнь, оскорбить, опозорить, выпачкать его и, когда он после всех пережитых пыток предпочтёт им смерть, лишить его права на это, вылечить и снова пытать.
Торквемада был изобретательный человек, но я думаю, что он с удовольствием признал бы в родных этой девушки людей, достойных его похвал и внимания, и уж, наверное, крепко пожал бы им руки за то, что они умеют быть совсем недурными инквизиторами в наш такой гуманный век.
Но разве она, эта жертва наших диких нравов, не может повторить своей попытки, как-нибудь усыпив бдительность своих мучителей — людей, которые, несомненно, любят её по-своему.
Избави боже от такой любви!
Ведь в родительских чувствах животных и то больше гуманности и внимания к детищу, чем в чувствах родственников этой девушки.
Ни одна свинья не утопит своего поросёнка в помойной яме, заботливо отталкивая его от края её и предупреждая о возможном казусе добродушно ворчливым хрюканьем.
А здесь мы видим нечто обратное.
Действуют люди — и толкают родного человека к гибели, — толкают, несмотря на то, что он упирается, протестует…
Столкнули…
Что же теперь?
Остаётся пожалеть о том, что уголовный кодекс не всё предусмотрел, так, например, он не установил наказания за любовь родителей к своим детям.
Очерки и наброски
О жене, проданной за 40 рублей
Бытописателями наших дней отмечена одна характерная особенность современных драм, — эта особенность: желание произвести эффект, ошеломить публику во что бы то ни стало и хоть на один день стать самой интересной темой газетных хроник и главным предметом внимания публики.
Но как ни гадки и как ни печальны драмы этого рода, в них всё-таки всегда можно усмотреть нечто смягчающее вину их героев.
Это нечто ясно видно в поведении героев: беспокойное метание из стороны в сторону, тревожное искание чего-то нового, — может быть, новых форм жизни, новых впечатлений — тоскливая неудовлетворённость, какая-то раздражительная и смутная жажда жизни, как можно больше нервной жизни, как можно больше впечатлений.
В общей путанице современных драм эти симптомы являются чем-то таким, что как бы подаёт надежду на исправление человека.
У него есть желание жизни, он ищет — значит, он ещё жив духовно, и, хотя он безнравственно и нелепо гибнет, — всё-таки можно надеяться, что он изменит направление.
Но есть драмы более знаменательные, более мрачные по содержанию и значению, — драмы, образец которых так рисует одна из одесских газет.
Недавно, рассказывает газета, в одном из посёлков Таганрогского округа совершена продажа живого человека при следующих характерных обстоятельствах. Один из жителей посёлка, бедный и захудалый мужичонка, неудачник, изо дня в день перебивавшийся с хлеба на воду, заметил, что его жена, красивая и бойкая бабёнка, сильно приглянулась «интеллигентному человеку», сельскому хозяину X. Мужичок захотел извлечь из симпатии «интеллигентного человека» к его жене некоторые выгоды в свою пользу.
Подумав, он явился к почтенному интеллигенту, и между ними произошло приблизительно следующее объяснение:
— Тебе, — имярек, — жена-то моя по вкусу? — спрашивает мужичок.
— Хорошая баба… — соглашается интеллигент.
— Так, — почёсывается мужичок. — Это хорошо… Чего же ты теперича сделаешь? — бесхитростно идёт он к своей цели.
— А что? — уклоняется от объяснения развитой интеллигент.
— Ничего. Я, как, значит, муж ейный, то и любопытно мне… Да ладно, будем говорить просто, начистую, значит.
— Давай! — соглашается интеллигент.
— Важно… Ну, так вот что. Коли тебе она по губе, то и бери ты её у меня, когда, значит, захочешь. Бери и забавляйся… идёт?
— То есть как так? — вопрошает осторожный интеллигент.
— А так, очень просто! Нужно тебе её, может, завтра — бери, и больше никаких! Понял?
— Спасибо, брат! — говорит обрадованный интеллигентный человек.
— Спасибо — это что! Спасибом ты от меня не отделаешься. Мне ведь она жена, баба-то тоже денег стоит… Кормил я её, ну и прочее.
— А сколько ты возьмёшь? — ставит господин X вопрос ребром.
— Десять целковых! — определяет мужик цену ласк своей жены.
— Дорого! — задумчиво качает головой интеллигент.
— Да ведь какая баба! Смак один! Уж ты поверь мне. Очень даже скусная баба. Чай, я ейный муж — знаю…
Сторговались. За каждый визит жены интеллигентный господин платит её мужу десять целковых.
Но вскоре он нашёл, что это дорого и убыточно. Новый разговор с собственником женщины.
— Слушай, брат… — говорит интеллигент мужику. — Вот что: продай мне жену совсем.
— То есть как это? — изумляется мужик.
— А так, продай — и всё тут.
— Чай, она не корова… Нельзя, поди, по закону-то.
— Ну, вот! А кто узнает? Говори, сколько тебе за неё. Сразу и по рукам ударим… Ну? Хочешь тридцать рублей? Кормить и одевать уж, конечно, я сам буду.
— Известно. Скотина твоя и корм твой, это уж такой порядок. А всё ж таки ты мне даёшь не по-божески, тридцать рублей за такую бабу! Разве можно!
— Ну, а сколько?
— Сто!
— Сто-о?!
— Известно, сто. Ведь баба-то какая? Сам знаешь — сахар, а не баба. Я тоже в них толк понимаю, в бабах-то, хоть я и не барин…
— Ну, уж сто рублей всё-таки за неё не дам! — категорически возражает интеллигент.
— Не дашь?
— Не дам!
— А сколько дашь?
— Сколько сказал сначала…
— Тридцать?
— Ну да…
— Али это можно за тридцать целковых такую бабу купить? Этакую ядрёную бабу! Да ни одна душа тебе не продаст жену по такой цене.
И, наконец, мужик выторговал у интеллигента ещё 10 рублей. Баба была продана за 40 рублей.
Дёшево это или дорого?
Вот драма!
Она нимало не эффектна, несложна и действующими лицами не изобилует — она так кратка, проста и до ужаса ясна.
Не может быть двух мнений относительно того, кто в ней играл более гнусную и постыдную роль — мужик или барин — «интеллигентный человек», по словам газеты. Мужик — существо, исторически втиснутое во «власть тьмы», — с него, в силу этой причины, не взыщешь много. А интеллигентный помещик, забывши всякую порядочность и потерявши чувство совести в погоне за удовлетворением своих животных инстинктов, — существо нравственно ответственное.
Вот драма, рисующая страшное явление: духовную смерть человека, утратившего мораль. Мы видим здесь нечто непримиримое с требованиями самой элементарной нравственности, нечто дикое, грозное, возмущающее своим цинизмом…
Продают человека… Поймите, продают его за 30 рублей, как вещь, как животное. Продавец, глупый раб невежества, — одичалое от голода и жизненных неудач существо.
Покупатель — «интеллигент». Когда-то с этим словом необходимо связывалось представление о чести, о бескорыстии, о благородных намерениях и святых мечтах, — мечтах о всеобщем счастье.
Но вот произошёл какой-то тёмный процесс, почему-то умерло сердце у человека, и мы видим его хладнокровно покупающим себе за 30 рублей игрушку — живого, себе подобного, своего ближнего. И именно в этой простоте поступка, в спокойствии духа, с которым торговался господин X, покупая себе для забавы женщину, — в этой поразительной расчётливости покупателя — в ней драма страшнее всех эффектных драм. В ней ясно видно, что человек умер. Умер — но живёт и действует, и от его поступков пахнет ароматом разложения и смерти.
Душа умерла, благородства в жизни нет, порядочность утрачивается, человек теряет и подобие божие и приобретает образ звериный…
И всё это творится так просто, тихо, незаметно… И ужасна эта тишина процесса разложения.
«Совсем как у нас»
На сегодня мы отправимся в Вену…
Это очень далеко, далеко за границей наших отечественных нелепостей; но вы не смущайтесь, в Вене — «совсем как у нас»…
Недавно там разбирался очень интересный процесс или, вернее сказать, очень пустенький и ничтожный процесс, один из тех, каких и у нас дома не оберёшься… процесс, в котором нет ничего сенсационного, но есть нечто глубоко драматическое.
Швея обвинялась в том, что заложила за 11 флоринов (около 7 рублей) материалы, данные ей хозяином.
Она сделала это потому, что у неё умерла мать, проболевшая семь недель, и на лечение и похороны ушло всё, что только можно было продать. Она зарабатывала вместе с тремя младшими сёстрами один флорин сорок крейцеров (около 1 рубля) в день, работая напряжённо, без отдыха девятнадцать часов, с шести часов утра до одного часа ночи. Но она после смерти матери сама заболела. Ей оставалось одно: вместе со своими младшими сёстрами выйти на мостовую; но она на это не могла решиться и заложила данный ей материал, надеясь отработать долг, как только поправится.
Свидетель, — он же и «потерпевший», — фабрикант Железный. Какова фамилия!
Помимо того, что он Железный, у него каменное сердце.
Он показал, что обвиняемая работала постоянно очень добросовестно. Когда она заложила вещи, она ему во всём призналась, сказав, что только крайняя нужда вынудила её так поступить. Он платил от 75 до 80 крейцеров за изготовленное пальто.
Обвиняемая. О, нет! Господин платил только семьдесят крейцеров.
Судья. Возмещён ли вам убыток обвиняемою?
Свидетель. Да, она отдала одиннадцать флоринов. Но мне пришлось заплатить ещё полтора флорина процентов.
Как видите, железный фабрикант усердно старался оправдать свою фамилию, и это повело в данном случае к тому,
