нормы стоимости десятины.
Быть может, если бы это было сделано, хищники понесли бы вполне заслуженное ими наказание в виде хорошего убытка от своей операции.
«Биржевые ведомости» выражают надежду, говоря, что дело, к счастью, ещё не кончено и позволительно надеяться, что как военное ведомство, так и губернские власти, а тем более чины, поставленные строго оберегать как крестьянские, так и казённые интересы, более внимательно взглянут на это дело и умерят несколько посторонние аппетиты, предоставив лучше выселяемым крестьянам какие-либо излишки.
Но если эта надежда не оправдается?
Что будет с объектами рыцарской операции?
В довершение картины газета даёт ещё такую немаловажную деталь.
Местность, купленная штабом по соседству с вышеназванными деревнями, уже подвергалась пробе по части её удобств для обучения боевой стрельбе. Она оказалась удобной — ружья стреляли, пули летали… После сделанных несколько раз опытов артиллерийской и ружейной стрельбы оказалось, что данное пространство в две с чем-то версты весьма недостаточно для ружей новейшей конструкции. Бывали не раз примеры, что пули залетали в чужие владения, портя страшно лес и приводя в ужас работавших на поле крестьян.
Согласитесь, что в мирное время полевые работы под свист пуль являются чем-то, выражаясь мягко, нелепым. По этому поводу некоторые из крестьян деревень Драгокупово и Новоселье раз сделали заявление одному из касавшихся этого дела чинов, наивно прося его ходатайствовать об обмене подверженных пулям частей надела на смежную землю. На это чин пресерьёзно заметил:
— Зачем казне обменивать? У вас пули только пролётом.
— Но ведь звенят подчас… Жутко работать. Да и стеснение, если войско цепь выставит… — продолжали те робко настаивать.
— А ты пригнись, когда зазвенит, а то больно спесивы… — изрекла власть и удалилась.
Положим, это очень весело и остроумно на нетребовательное ухо, но каково-то тем, которым приходится работать в отдалённых частях своего надела под звон таких пчёлок, работать в страду, когда и оторваться-то от работы нельзя, и так всегда, с неотступною при этом мыслью, что и долгие, нескончаемые годы и ты, и твой сын, и внуки могут подвергаться таким неприятностям.
Можно ли надеяться, что вся эта удивительная белиберда, хранящая в себе зачатки многих трагедий, будет строго обследована?
Власть тьмы
Удивительную по деталям драму рассказывает одна из московских газет.
Место действия — Клинский уезд, Московской губернии. Позапрошлой осенью, рано утром, жители деревни Глазково, Покровской волости, около Клина, были внезапно поражены отчаянным женским криком со двора крестьянской избы Хваткиных. На перекладине с туго затянутой петлёй на шее висел труп молодой двадцатилетней женщины, жены сына Ефимьи, — Авдотьи Хваткиной. Труп висел лицом к задней стене сарая; немного в стороне от него валялся на сене дублёный полушубок покойной, пустая полбутылка от водки и стакан.
Решили, что это самоубийство, и, решив так, все успокоились, — все, кроме матери Авдотьи Хваткиной. Ей показалось, что тут дело неладно, и она в этом смысле подала прокурору заявление.
Тогда в Глазково явилась следственная власть и сразу же узнала, что у пятидесятилетней Ефимьи Хваткиной есть возлюбленный — шестидесятилетний Семён Поляков.
Их арестовали на основании высказанного матерью Авдотьи подозрения. Тотчас после ареста Ефимья Хваткина созналась, что её сноха Авдотья была сперва отравлена и затем задушена.
— Дело это не моих рук, я только помогала, а убивал её Семён. Порешили мы с Дунькой за её злые укоры.
А порешили они так: Семён Поляков достал где-то мышьяку, а Ефимья напекла к ужину лепёшек из творогу с тёртым картофелем и в две из них этот мышьяк подсыпала. Когда яд стал давать себя чувствовать, убийцы, как разъярённые звери, бросаются на свою беспомощную жертву. Семён вскакивает ей на ноги и держит руки, а Ефимья срывает с неё фартук и одной рукой затыкает его в рот Авдотьи, а другой её душит за горло.
Услыша возню и стоны, сестра душительницы, идиотка, дрожа от ужаса, бросается в избу, где на печи лежит умирающий дряхлый старик, её отец.
— Эх, оставь… а то и с нами то же будет… — вздыхает и осеняет себя крёстным знамением старик.
Выслушав показания преступников, следствие распорядилось произвести судебно-медицинское вскрытие трупа. Когда вынули из могилы гроб, ни один мускул не дрогнул на лице Ефимьи; муж покойной и его молодая жена заплакали. Судебно-медицинское вскрытие обнаружило как признаки отравления, так равно и знаки насильственной смерти от удушения. Вся деревня собралась смотреть, как поведут злодеев.
И вдруг через толпу протискивается идиотка, сестра убийцы, Ефимьи, и бросается преступной в ноги:
— Прости, сестра. Грех твой велик… За что ты погубила Авдотью? Кровь христианская на всех на нас падёт…
С этими словами идиотка быстро вскакивает на ноги и с какой-то ненавистью шепчет сестре:
— И поделом тебе в каторгу идти. Ты, проклятая, всех нас погубила! Я сама по ночам от тебя давиться хотела…
Убийца Ефимья Хваткина — небольшого роста, худощавая старушонка, с мелкими чертами лица и хитрыми маленькими глазами. Никто из её односельчан не вёл с ней близкого знакомства. Многие знали её за воровку. Сестра же её, идиотка, рассказывала между прочим, что Ефимья не раз будто бы душила своих новорожденных детей и трупы их закапывала на берегу реки.
Л.Н.Толстого не раз упрекали в том, что он в своей драме слишком сгустил краски и утрировал, — жизнь оправдывает его от этих упрёков. Мало того, она говорит, что может быть и хуже того, что изображено в драме Льва Николаевича.
Деревенская жизнь не может же создавать характеры добрые и ясные, раз она вся до малейшего движения — борьба за существование, за кусок хлеба.
Из такой школы трудно ожидать иных учеников, кроме Ефимьи Хваткиной и её возлюбленного, а если их всё-таки ещё сравнительно мало, нужно это отнести на счёт терпения и выносливости русского народа, на счёт его уменья хранить в себе «душу живу» во всех положениях, в которые ставит его судьба, слишком жестокая, слишком тяжёлая.
Нечто о наборщиках
«Симпатичное стремление общества и прессы к облегчению положения рабочего и сокращению трудового дня почти всегда и повсеместно разрешалось в благоприятном смысле…»
Такими словами начинается письмо киевских наборщиков, помещённое в газете «Киевское слово».
Слова, так сказать, «розовые» и с действительностью имеющие мало общего.
— А впрочем, не в этом дело! — как говорит один из героев Мамина-Сибиряка, пьяненький литератор из мелкотравчатых.
Дело вот в чём: казанские газетные наборщики поднимают вопрос о тяжести своего положения и о необходимости облегчить его посредством праздничного отдыха. Казанским наборщикам сейчас же откликнулись орловские, теперь откликаются киевские, и следует ожидать, что скоро откликнутся и ещё многие. В этом единогласии есть нечто такое, что, если б оно случилось лет двадцать, тридцать тому назад, возбудило бы в обществе соответствующие внутреннему значению факта толки и послужило бы для общества того времени источником «подъёма духа» и т. д.
Фактец сам по себе довольно оригинален и не малозначителен: он, как бы то там ни было, свидетельствует не о чём ином, как именно о зарождении у некоторой части рабочей среды самосознания и сознания своих человеческих прав.
И, право, тут есть чему порадоваться: нас не часто дарит судьба такими явленьицами…
Не народилось ли вокруг нас чего-либо нового за тот период времени, пока мы, отдыхая от жизни, пребывали в равнодушии к ней?
Это нечто поразительное по своей крайней нелепости и по отсутствию смысла.
Дело происходит недалеко от нас — в Камышине [13].
Вот уже второй год, по словам «Саратовского листка», как камышинцы упорно и настоятельно хлопочут о том, как бы сбросить с своих плеч голову, — собственного своего, ими же избранного городского голову. Выбрали его, почтили своим доверием и ныне во что бы то ни стало желают с ним развестись…
Но, увы! — все их старания успехом не увенчиваются…
За два года несколько камышинских граждан успело добиться развода с своими жёнами, добиться разрыва даже такого неразрывного союза, как брачный, а развода с господином Ефимовым вся городская дума никак не может добиться. И сколько дума эта ни заявляет о той ошибке, в которую она впала, избрав господина Ефимова в головы, сколько она ни доказывает, с одной стороны, эту свою ошибку, а с другой — своё раскаяние и искреннее желание во что бы то ни стало исправить её, — ей, этой думе, никто не внемлет.
Пробовала она покорнейше просить самого господина Ефимова избавить её от своего служения — с его стороны только нуль внимания. Обращалась к другим с просьбою помочь ей избавиться от своего избранника по ошибке — результат тот же.
И избранник их преважно и тяжело, но с полным сознанием законности своего положения сидит у них на шее, сидит и правит делами города так, как это ему угодно. Камышинцы брыкаются, сгибаясь под непосильной тяжестью своей ошибки, но «голова по ошибке» всё остаётся у них на плечах…
Наконец, совершенно выведенная из терпения поведением этого избранника по ошибке, камышинская городская дума 18 сентября 1895 года постановила: «Признать действия головы по сдаче городских земель неправильными и убыточными, предъявить к нему иск в 11 560 рублей, возбудить формальное следствие о подлоге, допущенном Ефимовым в делах управы, и ходатайствовать перед губернатором о немедленном удалении Ефимова от должности головы и о разрешении выбрать на его место другое лицо».
Но и это не помогло.
Кажется, чего бы ещё? Средство очень сильное; неудобство такой головы, как голова господина Ефимова, склонная, по словам думы, даже к подлогам, — ясно, и казалось бы, что препятствий желанию думы снять с себя эту взбалмошную голову не должно быть.
Но несчастную думу, как оказывается, и тут постигла неудача. Ровно через пять месяцев думе было объявлено, что постановление её губернским по земским делам присутствием отменено…
Словом, союз камышинских граждан с своим избранником по ошибке оказывается каким-то поистине неразрывным союзом.
Во имя чего?
Это трагикомическое происшествие есть не что иное, как солидный урок господам избирателям.
Избирай, но думай, смотри, взвешивай и делай всё это с разумом.
И избрание с бухты-барахты — вот оно, и вот его результаты.
И нужно сказать, что такой приём избрания мэров — приём не редкий, и по сей причине нужно смотреть на камышинскую «канитель» именно как на урок.
«Сама себя раба бьёт, коли нечисто жнёт».
Самара во всех отношениях
Письма одного странствующего рыцаря
Говори с людьми откровенно, говори, — они не заслуживают лучшего…
Луиза Аккерман
I
…Прежде всего в Самаре бросается в глаза общий характер её архитектуры. Тяжёлые, без каких-либо украшений, тупые и как бы чем-то приплюснутые дома заставляют предположить, что и люди, живущие в них, тоже тупы, тяжелы и приплюснуты жизнью.
Затем, всматриваясь в прохожих на улице, видишь, что большинство из них представляют собою субъектов, одетых в звериные шкуры, крытые тёмными сукнами, и что
