птиц, научился и сам летать птицей.
Жаден до чужой силы, но, питаясь ею, создал бесчисленное количество разнообразных сокровищ и, в их числе, великолепные машины, уже значительно облегчающие тяжесть труда его.
Любострастен, но в греховном тяготении своём к женщине выдумал, для соблазна её и для украшения себя, поэзию бессмертной красоты.
Лжив, — выдумал то, чего не было: прекрасные мифы, весёлых богов Олимпа — и Прометея, врага им; выдумал Валгаллу и Сатану, множество волшебных сказок и необыкновенных людей — дон-Кихота, Робинзона Крузо, Гамлета, Фауста и десятки подобных.
Скуп, ибо слишком любит копить пустяки и всё-таки слишком жалеет тратить силы свои для достижения лучшего, чем то, чего он уже достиг.
Горд, но я думаю, что это не грех, потому что с той поры, как он начал ходить на задних ногах, а передние развил как искуснейшее орудие всех орудий, он имеет право гордиться собою.
Ленив, — вот самый тяжкий из всех смертных грехов его, именно благодаря лени и преждевременному стремлению к покою, он так медленно изменяет постыдные и мучительные условия его жизни.
Затем я бы сказал о человеке так: это самое загадочное существо из всех населяющих землю, существо, одарённое безграничной силою воображения, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеянного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя и неуменьем удивляться себе самому. Вероятно, мудрецы, которые предпочитают видеть человека в звериной шкуре, скажут, что я украсил его хвостом павлина.
Кроме смертных грехов, часть которых только украшает его, человек — как это известно — испачкан и засорен множеством мелких, дрянненьких грешков.
Но я не моралист, это ясно из сказанного выше, копаться в хламе дрянненьких грешков я не стану, считая такое занятие крайне вредным. Вредным — потому что пристальное рассматривание и подчёркивание маленьких человеческих слабостей как раз и устанавливает удобный для строгих судей мира, но унижающий человека «бытовой» взгляд на него как на ничтожество по природе. Взгляд этот очень приятен любителям «духовной чистоты», кротости и покорности некоторым издревле «господствующим идеям», на коих и основано «общество», ныне изгнившее до корней своих.
Этот взгляд разрешает относиться к человеку как, примерно, к сырью или — в лучшем случае — «полуфабрикату». Попирая человека «под нози своя», моралисты монументально возвышаются над ним, и это их вполне удовлетворяет.
Разумеется, я не буду спорить против того, что человек иногда охотно оправдывает звание ничтожества, я сам нередко видел и вижу его таковым. Но я твёрдо знаю, что по силе условий «социального воспитания» человеку очень легко быть «плохим» и что у него слишком мало причин быть «хорошим», а если он всё-таки хорош, так это — его личная заслуга. Со стороны своей «плоховатости» человек мало интересен, и не этим он удивителен.
Для меня человек, по природе его, — великомученик, у которого нет желания сделаться святым, и, погрузясь в дела мира сего, он стал просто великим человеком. Дефо, Ломоносов, Руссо, Пушкин, Байрон, Мусоргский, Менделеев, Лессепс и сотни подобных — вот что есть человек по природе своей. Надеюсь, я никого не обижу, напомнив, что некоторые из названных мною гениальных людей были людями весьма «сомнительной нравственности».
Отсюда, конечно, не следует, что, почувствовав приступы гениальности, необходимо скандалить, как это делали и делают некоторые из современных молодых литераторов на Руси. В возрасте между пятнадцатью и двадцатью пяти годами почти все люди чувствуют себя гениями, но в большинстве случаев это нечто, подобное ложной беременности: симптомы те же самые, как и при настоящей, а внутри — пусто.
Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на жизнь «пессимистически», а к человеку относиться со всем возможным оптимизмом.
Противоречие? Нет, почему же? Жизнь всё ещё, покамест, неудачная работа прекрасных мастеров.
Такой взгляд на человека уже не разрешает рассматривать его как ничтожество, как материал для построения чьего-то благополучия — и вместе с тем этот взгляд способствует росту чувства неудовлетворённости человека своею работой. Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтоб желание лучшего не угасало в человеке.
В начале XIX века было сказано:
«Государства создаются того ради, дабы обуздывать своеволие людей и пресекать дерзостные фантазии разума их».
Очень хорошо сказано в смысле искренности, прескверно по существу.
Но вот десять лет тому назад в России возникла новая форма государства, и цель его, как я понимаю, — дать свободу творческим силам всей массы народа. Этот народ особенно нуждается в изменении привычной, глубоко вкоренившейся в нём оценки человека как ничтожества. Фантастическая работа, которая начата у нас, напряжение, с каким она творится, наконец, те результаты, которые эта работа уже даёт, — всё это как нельзя лучше говорит в пользу взгляда, что человек вообще лучше того, как о нём привыкли думать.
Вероятно — спросят:
«Но почему же всё человек, человек, когда нужно говорить о творчестве масс? Нет ли тут индивидуализма?»
Я думаю — есть некоторая доза, но нет никаких причин опасаться её, ибо, как известно, в небольших дозах яды полезны организму. Фосфор — яд, но без него не проживёшь. Бесспорно, что масса — «радиоактивное вещество», но необходим ряд условий для того, чтоб извлечь из неё чистый радий.
В Советской Республике условия эти частию уже созданы и продолжают непрерывно развиваться. Культурный рост рабочего и крестьянина — факт неоспоримый. Следует сказать, что ещё не было и нет государственной организации, которая заботилась бы о культурном воспитании народа так умело и усердно, как это делается в России. Я говорю об этом не только потому, что знаком с такими отличными изданиями, каковы «Крестьянская» и «Рабочая» газеты, еженедельники «Работница», «Крестьянка», превосходный журнал «Хочу всё знать», «Сам себе агроном» и десятки других изданий, в высшей степени заботливо и умело обслуживающих культурные запросы трудящихся на земле и на фабриках; говорю не потому, что внимательно, поскольку могу, слежу за работою селькоров и рабкоров и личным — интеллектуальным — ростом этих поистине «новых» людей, — нет, не только это, известное и помимо меня, даёт мне смелость говорить уверенно о культурном росте трудовой массы.
Гораздо большее значение для меня имеют письма ко мне различных молодых и пожилых людей деревни и города, — письма, из которых совершенно ясно видишь, как растёт и углубляется активный интерес русского человека к своей стране и вообще к миру, к науке, к литературе и ко всему, что есть жизнь. Показателен и количественный рост «изобретателей» в области техники, и особенно любопытен тот факт, что в этой области начинают работать женщины. Кстати: «Нижегородский астрономический календарь» — единственный в России, — издающийся уже тридцать девять лет, отметил работу двух женщин-астрономов, Богуславскую и Ушакову, как «ловцов комет», указывая, что это «первый случай». Вообще быстрый рост общественной активности среди женщин — явление огромной важности, а особенно изумительна эта активность среди женщин-мусульманок.
Что Россия живёт в тяжёлых условиях — это так же неоспоримо, как и то, что над созданием и укреплением этих условий усердно трудятся правительства высоко культурных стран Европы, чему отнюдь не мешает мудрая инертность и немота европейских социалистов, тоже весьма культурных.
Но, несмотря на тяжесть условий жизни и вопреки им, творческая жизнь России быстро растёт. Об этом говорит, например, тот факт, что — как заявлено было в Москве на съезде физиков — в то время как раньше в европейских журналах печаталось за год двадцать — тридцать докладов русских учёных, ныне печатается до ста и свыше ста докладов. При царизме ежегодно ресурсы Геологического комитета не превышали нескольких сот тысяч рублей. Сейчас бюджет комитета поднялся до 6 миллионов рублей в год, а в культурных государствах Запада после войны ассигновки научным учреждениям значительно сокращены. Обилие научных открытий, широкое развитие краеведчества, рост количества научных экспедиций, ряд новых научных учреждений, институтов, наконец, успешность работ по электрификации страны — всё это и ещё многое должно бы убедить и слепых, и глухих, что Россия действительно начала жить новой жизнью и что человек её стал более значительным человеком, чем он был десять лет тому назад.
Но у меня нет желания убеждать в чём-либо людей, «униженных и оскорблённых» собственным их бессилием.
Попутно расскажу о том, как иногда забавно «выявляется» чувство мести «униженных и оскорблённых».
Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей. В стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру учёного, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, лучшие годы жизни, просидел в Шлиссельбургской тюрьме.
За гробом его по грязному снегу угрюмо шагали человек пятьдесят революционеров, обиженных революцией, и среди них качалась грузная фигура одного из друзей умершего, — Герман Лопатин весьма щедро одарял людей своею дружбой.
Грузный человек шёл в глубоких жёлтого цвета галошах-ботиках; галоши были настолько малы для его ног слона, что он стоптал их, каблуки приходились почти на средину подошв; наверное, ему было очень трудно и даже больно нести своё большое тело на ногах, так неудобно обутых. Я вспомнил, что накануне видел его в чёрных, крепких ботиках, они были как раз по ноге ему. Должно быть, он продал и «проел» их. Но дня через два я снова встретил его в знакомой мне крепкой и удобной обуви.
— А я думал, вы продали галоши?
— Почему?
Я объяснил.
— Нет, — сказал он и широко улыбнулся. — Но я хотел придать ещё более нищенский и постыдный вид похоронам одного из крупнейших русских революционеров. Пусть эта самочинная власть видит, и поймёт, и устыдится…
Он сказал это торжественным тоном гражданина и борца.
Да, именно так.
А я подумал о человеке, галоши которого он, стоптав, непоправимо испортил.
Потом подумал о жалком тщеславии «униженных и оскорблённых». Нигде этот постыдный вид тщеславия не принимает таких и смешных и болезненных форм, как у нас, в России.
Напомню, что в те дни «самочинная» власть с величайшим напряжением своей энергии работала над организацией защиты революции.
Никогда еще в России не было такого количества молодёжи, пишущей стихи и прозу; можно сказать, что страсть к литературе приняла характер эпидемии. Зная, в каких ужасных условиях работают молодые литераторы, я, разумеется, не позволю себе думать, что литература привлекает их только как «лёгкий труд». Во-первых, это труд вовсе не лёгкий, а во-вторых, совершенно ясно видишь и чувствуешь, что молодёжь понуждает писать её насыщенность «впечатлениями бытия». Я прочитал, вероятно, сотни две книг, написанных молодыми литераторами, и полагаю, что это даёт мне право говорить о них. Но я не принадлежу к тем людям, которые, не умея плавать, пробуют учить других искусству плавания.
Меня занимает вопрос об отношении молодой литературы к герою всех драм, романов и рассказов, к «хозяину жизни» — человеку, врагу природы, окружающей его, создателю «второй
