скалкой; скалкой больнее!» Затем все согласились, что чаще и злее всех матерей дерётся Иванкина мать. Посмотрел я на Иванку: светловолосый, мохнатенький такой, мордочка умная, глаза — сердитые. Да. Так они хвастались матерями, как злыми собаками. Вот она, какова жизнь, Максимыч! Тут всё так поставлено, что и ребят жалко и баб нельзя винить, — истерзаны они каторжной работой своею до потери души. А с другой стороны — каковы же будут люди из детей, которые родятся и живут в тяжесть матерям? Из детей, которых некогда любить, а бьют — чем попало? Вот и подумайте: верно ли, что эдакую жизнь надо ломать?»

До этой беседы я уже и сам хорошо видел, что матери бьют детей за то, что отец получку пропил, хлеб плохо испёкся, коршун цыплёнка унёс, куры в огороде грядку изрыли, кошка разбила горшок. Бьют за разорванную рубашку или штаны, за потерянную копейку, за всякий грошовый ущерб нищенскому хозяйству, которое баба ведёт, напрягая все свои силы до одури, до преждевременной старости. Бьют не потому, что дети в чём-то виноваты, а лишь для того, чтобы «зло сорвать». Ужас каторжной бабьей жизни я наблюдал давно и в городах и в деревнях. Знал, что нередко в деревнях матери до того доходят, что, когда у соседей дифтерит убивал ребёнка, мать вела своих детей прощаться с умершим для того, чтобы её ребятишки заразились от покойника и тоже перемерли. Зараза дифтерита прилипчива, передаётся легко, и бывали случаи, когда мать, выпросив рубашку умершего от заразы, надевала её на своих детей. Надо быть замученной до безумия, чтобы так убивать своих детишек, а это, говорю, делалось при старом порядке, при самодержавии, которое, хотя и развалилось, но оставило по себе немало всякого гнилья.

Разумеется, я почувствовал, что Ромась прав: чтобы избавиться от этого ужаса, жизнь надобно безжалостно ломать.

И до сего дня много матерей живут так, что им некогда приласкать ребёнка и слишком часто приходится отталкивать его. Любить детей — это и курица умеет. А вот уметь воспитывать их — это великое государственное дело, требующее таланта и широкого знания жизни. Сказать ребёнку на вопрос его: «Подожди, вырастешь — узнаешь» — значит гасить его стремление к знанию. Толково ответить на вопрос ребёнка — большое искусство, и оно требует осторожности.

Что получают дети в семье, где они с малых лет являются зрителями ссор и споров, где они видят нередко и худшее, чем ссора матери с отцом?

Утомлённые работой, раздражаемые крупными неудачами жизни и разной пустяковой мелочью, отцы и матери делают детейй участниками своих настроений, слушателями горьких жалоб, а дети не очень любят жалобщиков и неудачников.

Ребятишек в семье матери и отцы незаметно отравляют тем же ядом, от которого сами страдали и страдают. Детям прививаются все те навыки, привычки, вкусы и мысли, которые сделали людей пленниками жизни, рабами её, а не господами. Но вот уже десять лет прошло с той поры, как матерей и отцов учат, что настоящий господин жизни — рабочий народ и что прошло то время, когда «каждый сверчок» должен был знать только «свой шесток». Человек должен знать всё.

Принято говорить детям: «Вот как жили мы, родители ваши!» В прошлом своём рабочий народ может похвастаться только удивительным терпением, а жил он тяжело и плохо до поры, пока лучшие из рабочих не поняли, что так жить — нельзя, стыдно. Тысячи этих лучших погибли в ссылке, в тюрьмах, в каторге, борясь за свободу товарищей, рабочих и крестьян, тысячами расстреливали их в пятом, шестом годах на улицах Петербурга, Москвы и других городов, десятки тысяч их погибло на фронтах в битве с белыми, а всё-таки они победили. В конце концов всегда побеждает правда, необходимая жизни.

О прошлом, которое теперь уходит, чтобы не возвратиться, книги расскажут детям лучше, умнее, чем отцы и матери. Книга не только расскажет, как плохо жили, но и объяснит, почему это было так, а не иначе. Родители далеко не всё умеют объяснить. Особенно теперь, когда жизнь на переломе и ещё много есть людей, которые, неясно представляя будущее, побаиваются завтрашнего дня и всё ещё хватаются за старенькое, за всё то, что десять лет тому назад угнетало и мучило их.

Может быть, встарину щи были иногда жирнее, но люди не были умней теперешних, когда они начинают понимать, что для хорошей жизни необходимо, чтоб все были равноправными и полными хозяевами её.

А для того, чтобы это понимание росло быстрей, матерям нужно освободить себя от каторжного труда на кухне, «по хозяйству», надо сбрасывать цепи мелочей для большого дела, за которое 620 тысяч женщин уже взялись. Дело — не лёгкое. «Привычка» — жестокий хозяин, а крепкая сеть старого быта вся сплетена из привычек: эту сеть сплетали веками, века люди путались в её петлях, прежде чем поняли, что надобно их порвать.

Необходимо детей освободить от дурных влияний семейных дрязг, от нездоровой тесноты. Здесь в помощь матерям ясли, детские сады и всё то, что называется общественным воспитанием. Детей должны воспитывать люди, которые по природе своей тяготеют к этому делу, требующему великой любви к ребятишкам, великого терпения и чуткой осторожности в обращении с будущими строителями нового мира.

Никогда ещё дети не были так дороги, как теперь, когда перед ними — дело мировой важности, дело, удивительно успешно начатое их матерями и отцами, дело, которое постепенно будит среди трудящихся всего мира разум и волю к новой жизни.

[Письмо рабкору Сапелову]

Ваше письмо очень обрадовало меня крепким, бодрым его тоном. Вместе с этим письмом получил книжку рабкора Жиги «Думы рабочих». Живая книжка! Между прочим, в ней группа рабкоров обсуждает очень важный, на мой взгляд, вопрос: о чём же рабкорам следует писать больше — о хорошем или о плохом? Я — за то, чтоб писали больше о хорошем. Почему? Да потому, что плохое-то не стало хуже того, каким оно всегда было, а хорошее у нас так хорошо, каким оно никогда и нигде не было. Тёмное кажется темнее потому, что светлое стало ярче. Я не преувеличиваю действительности, не глух, не слеп, знаю, что у нас много всякого свинства, немало воров, растратчиков, пьяниц и лентяев; вижу, что в большинстве люди, чувствуя себя всё ещё только рабочими, плохо сознают, что они уже полные хозяева своей страны и что всякая их работа, какой бы она незначительной ни показалась им, — она всё-таки государственная работа и работа «на себя», а не «на чужого дядю», да и кроме того, она — урок трудовому народу всего мира. Вы знаете, как урок этот понимается всюду на земле. Медленно понимается. «Хорошо — скоро не бывает». Само собой разумеется, что плохому должна быть объявлена война беспощадная, на уничтожение. На мой взгляд, советская печать делает это отлично и в беспощадности самокритики ей отказать нельзя.

Мне нередко приходится получать письма из разных захолустий, из медвежьих углов, где одинаково работают изо всех сил хорошие наши люди. Они пишут: «Мало у нас хорошего, а о том, что есть хорошего, не очень толково говорят в газетах; плохое как-то виднее, тяжелее здесь». Это и верно и неверно. Верно потому, что плохое — есть, не верно потому, что люди плохо осведомлены о том хорошем, что сделано за десять лет. А сделано невероятно много; мы видели бы это, если б умели собрать и показать огромную работу, сделанную Советской властью.

Следует издавать популярный журнал, который периодически рассказывал бы о всём новом, что достигнуто наукой, техникой, промышленностью, о всей работе, творимой в стране. Такие «сводки» очень поднимали бы дух захолустных работников-одиночек, давали бы им прекрасный материал, возбуждали бы гордость их трудом — основой всякого труда.

Надо давать не отрывки знаний, а показывать последовательно процессы развития и роста государственной работы во всей её широте, во всех областях — вот что надо. Чтобы люди видели, как из года в год возрастает всюду товарищеская мощь — их творческая мощь. Чтоб они понимали значительность их будто бы мелкой и незначительной работы.

Ясно?

Ну, вот. Будьте здоровы, товарищ Сапелов! Привет «братве».

А. Пешков (М. Горький)

Анонимам и псевдонимам

В газете «Руль» перепечатан из газеты «Дни» «Ответ Горькому», очевидно, ответ на мою статью по поводу десятилетия Октября. Автор «Ответа» спрашивает меня:

«Что заставляет вас низко льстить нашим злодеям и умалчивать их преступления? Ваши слова (о сознании в советском режиме государственного значения труда) жгут нам мозг, пока мы с красными флагами идём «демонстрацией» нашего энтузиазма, в то время как наши жёны и матери стоят в очередях за молоком, мукой и маслом.»

Дальше он — ругается.

Считаю нужным сообщить автору «Ответа» и единомышленникам его, что такие дрянненькие письма, как его письмо, я получаю давно и весьма часто. Раньше столь же свирепо мне писали «черносотенцы», так же смешно угрожая всяческими кознями, как угрожают теперь люди, которые 15–20 лет тому назад были — я думал — искренними врагами всяческого черносотенства и мракобесия. Литература этого сорта тогда не мешала мне делать моё дело, не мешает и теперь, не помешает и впредь. Бывший птицелов, я, и не видя птицу, знаю, какая поёт. Знаю также, что «реформы», например, реформы Петра Первого, тоже порицались людьми, которым сладко было жить «по старинке».

Но в Союзе Советов ныне работает не Пётр Великий, а Великий Иван — рабочий и крестьянин под одной шапкой, и дело идёт не о «реформах», а о коренном преображении всех основ старенькой жизни. Поэтому вполне понятна скверна и хула, изрыгаемая любителями уютной старины на рабоче-крестьянскую власть, которая неутомимо ведёт всю трудовую массу к возрождению.

Мне известно, что в России было и есть много плохого; имею основание думать, что это известно мне лучше, чем авторам анонимных писем. Но никогда и нигде ещё хорошее не было так хорошо, как теперь в России. И никогда нигде плохое не было так безжалостно обнаружено, нигде не борются против него так энергично, как в Союзе Советов.

Авторы анонимных писем и вместе с ними господин Дан из «Социалистического вестника» желают знать: почему я теперь говорю не то, что говорил в 1917 году? Отвечаю: в 1917 году я ошибался, искренно боясь, что диктатура пролетариата поведёт к распылению и гибели политически воспитанных рабочих-большевиков, единственной действительно революционной силы, и что гибель их надолго затемнит самую идею социальной революции. Известно, что тогда ошибался в этом не один я, а и ещё многие из большевиков. Тогда же огромное количество интеллигенции поняло, что тоже ошибалось, считая себя революционной силой. С