пастыри не заостряли их своими самолюбиями, своим чванством и не вносили в них тот страшок потерять свои позиции, о котором я говорил выше. Известно, что «тон делает музыку». Представители отдельных литературных групп ведут прения между собою в тоне, не достойном товарищей, людей, которые делают единое, коллективное дело. Если бы литературные споры велись в тоне, более строгом идеологически, более серьёзно и спокойно, менее форсисто и без грубых личных выпадов, — провинциальные литературные кружки не писали бы таких вот справедливых заявлений:
«Одним из препятствий к нашей учёбе является резкая борьба литературных групп и направлений. Очень трудно писать да ещё учиться писать в непрерывных драках и подсиживаниях.»
Таких жалоб я знаю много, и все они определённо говорят, что благодаря тону спора смысл его молодёжи не ясен, а вот взаимное «подсиживание» молодёжь отлично чувствует. И это — естественно, потому что личное начало в спорах звучит слишком ясно и настолько противно, что один рабкор пишет прямо: «… честной пролетарской душе хорошо слышен в этом шуме базар, торговлишка».
Если мы действительно хотим создать новые, более «человечные» взаимоотношения среди людей, мы, очевидно, должны начать создание «новой культуры» в своей среде. Новая культура начинается с уважения к трудовому человеку, с уважения к труду.
Не всякая ошибка и обмолвка уже ересь. Но вот, цитированные Бухариным, стихи Маяковского:
И когда мне говорят, что труд ещё и ещё,
Будто хрен натирают на заржавленной тёрке,
Я ласково спрашиваю, взяв за плечо:
«А вы прикупаете к пятёрке?»
Вот это действительно злейшая ересь, потому что это — мещанский анархизм. А когда Безыменский мечет деревянные молнии в человека и говорит ему:
Ты, братец, грома не достоин
И не достоин кулака…
— это, на мой взгляд, хулиганство.
[Обращение к немецким писателям]
Всех собратьев по перу, которые поздравили меня с 35 годами литературной работы, я прошу принять моё сердечное, искреннее спасибо. Я должен признать, что совершенно неожиданный и чрезвычайно лестный интерес к моей персоне крайне поразил меня, и я чувствую потребность сказать по этому поводу несколько слов. Мне известно, что популярность Горького вне пределов России объясняется его жизнью, сложившейся не совсем обычно. Если бы в Европе были более близко знакомы с русским народом, то знали бы, что «история Горького» — не единичный случай и не представляет собою особого исключения. Из низов русского народа весьма часто выходили способные, талантливые и даже гениальные люди, точно так же, как и в Западной Европе из трудящихся классов выходили такие люди, как Фарадей и другие. Но, само собой разумеется, путь снизу вверх был в России гораздо уже и круче, а потому и тяжелее.
Ныне этот путь стал более широк и более лёгок. Сотни русской молодёжи быстро продвигаются к создающейся новой культуре, и я нисколько не преувеличиваю, утверждая, что «история Горького» представляет собою теперь повседневное явление. Каждый год наука, искусство и техника получают из деревни и с фабрики дюжины свежих, молодых сил. Эти молодые силы содействуют укреплению власти рабочих и крестьян. Подкреплённая их помощью, власть может облегчить молодёжи путь к свободному труду и творчеству.
Этот процесс возрождения народа настолько очевиден, что его может оспаривать только тот, кто ослеплён ненавистью к трудящимся массам, а ненависть эта, как бы она ни рядилась в философские и эстетические одежды, остаётся чисто животной, классовой ненавистью.
Вот что я хотел бы сказать тем из моих собратьев вне России, которые вместе со мною способны радоваться возрождению русского народа.
Ещё раз благодарю всех вас самым сердечным, искренним образом за проявляемый вами интерес к моей личности, — к личности человека, который всем лучшим, что ему дала жизнь, обязан своему народу.
[Речь на заседании пленума Московского Совета]
Речь на заседании пленума Московского Совета совместно с профессиональными и партийными организациями, посвящённом общественно-политической и литературно-художественной деятельности М. Горького
Дорогие товарищи, я начну с возражения Анатолию Васильевичу [8]. Дело в том, что уже нельзя рассматривать как нечто исключительнейшее тот факт, что Алексей Пешков, преодолев малограмотность и кое-какие «внешние препятствия, стал литератором сравнительно таким же искусным, как литераторы, проходившие гимназию, университет. Нельзя считать исключительным этот факт потому, что, если до Горького фактов такого объёма не было, то теперь, здесь, где сидят 2500 отличнейших строителей новой жизни, новой культуры, — здесь таких фактов найдётся, вероятно, не одна сотня. И таких биографий, как моя, найдётся, вероятно, не одна сотня, а в России, наверное, тысячи.
Я немножко знаком с людьми, живущими в разных уголках огромного нашего Союза Советов. Я знаю десятки биографий более тяжёлых, несравненно более. Товарищи, о биографии не стоит больше говорить, это — дело прошлое, и это надоело. Суть не в том, каков человек был в прошлом, а в том, какой он сейчас, вот в этот день. И вообще дело не в бабушках и дедушках, а во внуках. (Смех. Аплодисменты.)
Когда я вижу внуков в бывшем императорском [Большом] театре, сидящих, как у себя дома, — это вещь! Это — хорошо! (Аплодисменты.) Это дорого стоит. За это дорого и заплачено, но я думаю, что это стоит ещё дороже. Вот я целовался публично с этим товарищем (показывает на товарища Рыбакову), этот товарищ, знаете ли, факт огромного значения. За то, чтоб явились такие товарищи, заплачено дорого, но это — оправдано. Товарищи, ваши страдания, страдания отцов ваших вы уже оправдали!
Мне к этому вечеру дали краткий очерк той работы, которая сделана здесь вами, строителями, хозяевами новой жизни, вот за эти шесть-семь лет, — краткий очерк, но в нём двадцать страниц и множество цифр. Цифры красноречиво говорят о том, что вами сделано. Рассказывать об этом вам я не буду — сами знаете. За цифрами для меня лежит другое. Что? А вот что:
Милые товарищи, я сегодня был в гостях у Владимира Ильича Ленина… Этого человека я любил, как никого, и я тоже пользовался его вниманием и его любовью… Я уехал, когда он был ещё здоров… Каждый из вас прекрасно знает, что значит потерять этого великого и прекрасного человека. Само собой разумеется, что сегодняшний визит меня взволновал глубоко, это и сейчас сказывается: я не могу говорить. (Пауза.) Но представьте, товарищи, что произошло: после этого визита я поехал в Институт Маркса и Энгельса, и, когда там посмотрел на гигантскую работу товарищей, я вдруг со стыдом вспомнил, что то глубокое потрясение, которое я испытывал несколько минут тому назад, я утратил.
<Почему? В этом виноваты вы, потому что вами создана такая атмосфера — атмосфера напряжённого драматизма, атмосфера больших трагедий; но, товарищи, это в то же время атмосфера изумительной энергии, атмосфера, которая прямо насыщает человека.>
Мне шестьдесят лет, и я видел многое, и я приехал сюда гораздо более больным, чем я сейчас. Почему? Во-первых, потому что я не узнал этого города: я узнал дома, но люди другие, молодые люди, сытые люди, нет бессмысленных противоречий, которые я вижу на каждом шагу на Западе, со всеми лохмотьями, которые рядом с роскошью, — этого нет, и это большой шаг. Но не в этом дело. Дело не в том, что имеются хорошие вещи и улицы, а дело в том, что люди снуют всё время и всё строится. То, что сделано за это время в Москве вами, товарищи, — это удивительно, удивительно. Денег нет, люди тоже не совсем всегда занимались столь крупным делом и тем не менее делают. Я мог бы, конечно, очень много рассказывать о том, что я знаю, но вы, вероятно, знаете это лучше меня, знаете лучше обо всех тех достижениях, которые имеются за это время во всех областях и в области мне наиболее близкой — в области искусства. Создать за десять лет такую литературу, которая имеется сейчас, — этого никогда не было, и каждый год выдвигает всё новых и новых людей во всех областях.
Я вижу и изобретателей, я вижу и певцов. Вот приехал ко мне певец, его и жгли белые, его калёным железом штамповали, а он поёт, и, говорят, лучше Шаляпина. Вот пожалуйте. Таких фактов — без числа. Семнадцатилетний мальчишка послан учиться… мужиков заставил признать себя вождём. Всё это действует совершенно оглушительно. Вам, может быть, это и не видать, вы вращаетесь в своей среде, более или менее в ограниченном круге. А я человек, который немножко смотрит сверху, хотя я вовсе не верхогляд и поле зрения [у меня] немножко шире.
И почему, товарищи, иногда бывает горько читать в газетах, когда вы в газетах друг друга слишком резко, слишком задорно и беспощадно царапаете. (Смех.)
Товарищи, не надо. Надо как-нибудь подружелюбнее делать, надо помягче. Каждый из вас — нужный человек. Каждый из вас — хороший работник. Если бы каждый из вас не был хорошим работником, то вы не сделали того, что вы сделали. Это несомненно. Я не знаю, но надо как-то лучше подходить.
Вот вы находите возможность относиться ко мне хорошо, а почему вы относитесь друг к другу хуже? (Смех.) Это не смешной вопрос, это естественный вопрос. Что из того, что я написал двадцать книг? Литература есть такой же труд, как всякий другой труд. Хороший труд, но ведь производство хирургических инструментов [тоже] очень хорошее [дело] и очень трудная штука. В чём тут дело? Нет, относиться друг к другу надо мягче.
Вам нужно иметь перед собой какое-то зеркало, вам нужно иметь перед собой то, глядя на что вы лучше могли бы видеть, что вами сделано, что вами делается и что вы должны сделать. И не в одной области, а во всех областях. Вы должны создать орган, который всегда смог бы охватить, что делается во всех областях каждой данной точки нашей страны. Что делается в музыке, в прядильном деле — и всюду, в науке и т. д., — одним словом, всюду.
Видите ли, несомненно, что случилось какое-то удивительное совпадение. Несомненно, что одна из величайших, единственно великих идей — идея коммунизма — упала на какую-то чрезвычайно плодотворную почву. Очевидно, [что] при тех условиях, в которых вы жили, в такой короткий срок объять и поднять столь великую тягу, которую поднял рабочий класс, — это можно только при какой-то удивительной талантливости.
Вообще хочется чего? Я там жил вдали от России, слушал, читал газеты, книги, письма, я воображал себе, правда, смутное представление было о том, что есть сейчас в России. А вот теперь это представление ясное. Я уже поговорил со многими, многих видел, ко многому присмотрелся. Это — другой народ. Это — не тот народ. Это не тот народ, который я знал,
