тем же лексиконом. И я смешно трудился, сочиняя «свои слова», исписывая ими целые тетрадки. Это была тоже одна из «детских болезней». Спасибо действительности, она, хороший врач, быстро вылечила меня.
История культуры учит нас, что язык особенно быстро обогащался в эпохи наиболее энергичной общественной деятельности людей вместе с разнообразием новых приёмов труда и обострением классовых противоречий.
Это подтверждается и фольклором: пословицами, поговорками, песнями, и это — естественный путь развития речевого языка. Искусственные, надуманные «новшества» в этой области так же бессильны, как и консервативная защита устаревших слов, смыслы коих уже стёрлись, выпали. Напомню для ясности, что Пушкин высоко ценил язык «московских просвирен», учился у своей няни Арины Родионовны. Замечательнейший знаток речевого языка, Лесков тоже учился у няньки, солдатки. И вообще скромные няньки, кучера, рыбаки, деревенские охотники и прочие люди тяжёлой жизни определённо влияли на развитие литературного языка, но литераторы из стихийного потока речевого бытового языка произвели строжайший отбор наиболее точных, метких и наиболее осмысленных слов. Литераторы наших дней крайне плохо понимают необходимость такого отбора, и это резко понижает качество их произведений. Отсюда разноречие в споре о качестве, а также упрямые попытки лентяев и двоедушных хитрецов замять спор, свести его к вопросам грамматики, тогда как в нашей стране спор о качестве словесного искусства имеет определённый, глубоко социальный смысл.
Вторым элементом литературы является тема. Тема — это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жизнью, но гнездится во вместилище его впечатлений ещё неоформленно и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нём позыв к работе её оформления.
Существуют так называемые «вечные» темы: смерть, любовь, также другие, созданные обществом, построенным на индивидуализме; темы эти: ревность, месть, скупость и т. д. Но ещё в древности было сказано: «Всё изменяется», «Ничто не вечно под луной», так же как и под солнцем. Над миром нашим всходит яркое солнце революции и освещает, что источником «вечных» тем служило и служит ощущение личностью её трагического одиночества и бессилия в обществе, построенном на основах свирепой борьбы классов, борьбы всех со всеми за хлеб, за власть. Известно, что характерной и неустранимой особенностью буржуазного общества является тот факт, что огромное большинство его членов должно тратить всю свою энергию на то, чтоб завоевать примитивные, полунищенские условия жизни. К этой проклятой и унизительной «особенности» бытия своего люди привыкли, и, хотя она властно заставляет каждого «сосредоточиваться в самом себе», думать только о себе, — понимают уродливость социального строя лишь очень редкие. Люди вообще понимают лишь ничтожную часть того, в чём они живут, что видят. Думать о смыслах видимого — нет времени, человек кружится в тесном плену мелочных забот о себе, об удовлетворении своих физиологических потребностей, своего самолюбия и стремления занять в жизни более удобное место. Разумеется, всё это необходимо для того, чтоб жить, и для многих выработанная привычка не думать о том, что они видят, служит удобным средством самозащиты. Если б люди буржуазного общества подсчитывали, сколько энергии тратят они на самозащиту, на пошлейшие пустяки, количество самоубийств, вероятно, возросло бы в десятки раз.
Но хотя человек и не думает о смыслах того, что видит, однако видимое всё-таки отлагается где-то во вместилище его впечатлений, тяготит человека, вызывает в нём ощущение бессмысленности жизни, «бренности бытия», приводит его к позорному заключению «всё равно, как жить», к мистике, анархизму, цинизму. Так буржуазное общество вырабатывает в себе яды, которые отравляют и разрушают его. Мы видим, что религиозные, моральные, правовые догмы не в силах задержать процесс гниения и распада буржуазного общества. В условиях, которые создаёт бесклассовое, социалистическое общество, «вечные» темы литературы частью совершенно отмирают, исчезают, частью же изменяется их смысл. Наша эпоха предлагает темы неизмеримо более значительные и трагические, чем смерть человеческой единицы, какой бы крупной ни являлась её социальная ценность. Индивидуалистов это не утешит, но индивидуализм осуждён историей на смерть.
Третьим элементом литературы является сюжет, то есть связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей — истории роста и организации того или иного характера, типа. Мне кажется, что этими тремя элементами почти вполне исчерпывается содержание понятия «литература», если это понятие ограничить «беллетристикой» — драмой, романом, повестью, рассказом. Далее можно говорить о приёмах, «стиле», но это уже субъективные особенности дарований авторов. Разумеется, и за этими особенностями скрыты те или иные объективные показатели их «генезиса» — происхождения и развития.
Теперь несколько слов о реализме как основном, самом широком и наиболее плодотворном течении литературы XIX века, переливающемся и в XX век. Характерная особенность этого течения — его острый рационализм и критицизм. Творцами этого реализма были преимущественно люди, которые интеллектуально переросли свою среду и за грубой, физической силой своего класса ясно видели его социально-творческое бессилие. Этих людей можно назвать «блудными детями» буржуазии; так же как герой церковной легенды, они уходили из плена отцов, из-под гнёта догм, традиций, и к чести этих отщепенцев надо сказать, что не очень многие из них возвращались в недра своего класса кушать жареную телятину. В нашем отношении к европейским литераторам-реалистам XIX века весьма заметную роль играют оценки буржуазной критики, которая, рассматривая достоинства и недостатки языка, стиля, сюжета, вовсе не была заинтересована в том, чтоб раскрыть, обнажить социальные смыслы фактов — материала книг. Социальную значимость работы Бальзака поняли только Энгельс и Маркс. Стендаля критика «замолчала». У нас иностранную литературу в подлинниках читают очень мало, и ещё менее знают биографии западных авторов, процессы их роста, приёмы работы.
Литература «блудных детей» буржуазии была в высшей степени ценна своим критическим отношением к действительности, хотя авторы новелл и романов, конечно, не указывали выхода из грязной анархии, творимой жирным и пресыщенным мещанством. Лишь очень редкие и по преимуществу второстепенные авторы, согласно с указаниями популярной философии и влиятельной критики, пытались утвердить некоторые догматические бесспорности, которые, примиряя непримиримые противоречия, скрывали бы явную и гнусную ложь общественного строя буржуазии. В XIX веке наука и техника особенно успешно расширяли, укрепляли материальные основы капиталистических государств, но литература Франции, командующая литература Европы, совсем не восхищалась этой механической деятельностью европейского мещанства и не искала оправдания её «машинального» роста.
Основной и главной темой литературы XIX века являлось пессимистическое сознание личностью непрочности её социального бытия, — Шопенгауэр, Гартман, Леопарди, Штирнер и многие другие философы укрепляли это сознание проповедью космической бессмысленности жизни, — проповедью, в основе которой коренилось, разумеется, то же самое сознание социальной беззащитности, социальною одиночества личности. В новой действительности, создаваемой пролетариатом-диктатором Союза Советов, личность, даже затерянная в ледяных пустынях Арктики, живя под ежеминутной угрозой смерти, не чувствует себя одинокой и беспомощной.
XIX век — по преимуществу век проповеди пессимизма. В XX веке эта проповедь выродилась, вполне естественно, в пропаганду социального цинизма, в полное и решительное отрицание «гуманности», которой так ловко щеголяли и даже гордились мещане всех стран. Принятая весьма многими Шопенгауэрова — церковная, лицемерная — этика сочувствия, сострадания истерически озлобленно отвергается Ницше и ещё более решительно, уже практически, фашизмом. Фашизм Гитлеров — это выявление пессимизма в классовой борьбе мещанства за власть, ускользающую из его ослабевших, но ещё цепких лап.
Нужно добавить, что ощущение и даже понимание крайней непрочности, неустойчивости социального бытия единиц было не чуждо даже наиболее талантливым слугам капитала. Почти все те «великие» и «знаменитые» люди буржуазии XIX века, после которых остались и опубликованы их мемуары, дневники, письма, говорят о том, как непоправимо скверно организовано буржуазное общество.
В число заслуг пролетариата-диктатора Союза Советов необходимо включить тот факт, что его изумительная героическая деятельность очищает мир от плесени и ржавчины пессимизма.
Реализм «блудных детей» буржуазии был реализмом критическим: обличая пороки общества, изображая «жизнь и приключения» личности в тисках семейных традиций, религиозных догматов, правовых норм, критический реализм не мог указать человеку выхода из плена. Критике легко поддавалось всё существующее, но утверждать было нечего, кроме явной бессмысленности социальной жизни, да и вообще «бытия». Это утверждалось громко и многими, начиная, примерно, от Байрона до умершего в 1932 году Томаса Гарди, от «Замогильных записок» Шатобриана и других до Бодлера и Анатоля Франса, чей скепсис очень близок пессимизму. Некоторые литераторы заменяли пессимизм католицизмом, но «хрен редьки не слаще», все церкви почти с одинаковой настойчивостью внушали людям сознание бессилия в борьбе за жизнь. Вредоносность религии особенно ярко выражается в её стремлении понизить всякую энергию, которая направлена в сторону от материальных и своекорыстных интересов князей церкви, и один из попов, «наместников Христа на земле», совершенно правильно сказал: «Христианство весьма выгодно для духовенства». У нас охотно и обильно пишут о реализме социалистическом, и недавно один из авторов опубликовал в статье о Гоголе интересное открытие: Гоголь был социалистическим реалистом. Открытие это интересно потому, что указывает, до какой чепухи может доходить кустарное производство литературно-критических истин, и указывает, как слабо чувствует писатель ответственность пред читателями за свои слова.
Литературный реализм имеет дело с реальными фактами человеческой жизнедеятельности. В эпоху «Ревизора» и «Мёртвых душ», насколько известно, никем и нигде в России не наблюдалось фактов социалистического характера. По сей немаловажной причине литератор Николай Гоголь не мог отразить таковые факты в социальной жизнедеятельности Хлестакова, Чичикова, Собакевича, Ноздрева, Плюшкина и прочих его типов. Значит: Гоголь облыжно наименован реалистом социалистическим, он является реалистом-критиком, и настолько сильным, что сам был испуган силою своего критицизма до безумия. Это не единственный случай, когда безумие приобретало глубоко поучительное социально-философское значение. Полоумие никогда такого значения не имело и не может иметь, — крайне странно, что некоторые писатели не понимают этого.
Социалистический реализм в литературе может явиться только как отражение данных трудовой практикой фактов социалистического творчества. Может ли явиться такой реализм в нашей литературе? Не только может, но и должен, ибо факты революционно-социалистического творчества у нас уже есть и количество их быстро растёт. Мы живём и работаем в стране, где подвиги «славы, чести, геройства» становятся фактами настолько обычными, что многие из них уже не отмечаются даже прессой. Литераторами они не отмечаются потому, что внимание литераторов направлено всё ещё по старому руслу критического реализма, который естественно и оправданно «специализировался» на «отрицательных явлениях жизни». Здесь уместно напомнить, что некоторые уродливости: слабость зрения, лживость, лицемерие и т. д. — явления, обусловленные тоже естественными причинами, и что эти причины устранимы.
Одной из серьёзных причин консервативной стойкости критического реализма служит недостаток профессиональной технической квалификации литераторов или, просто говоря, недостаток знаний — «невежество», неумение видеть, «ведать», знать. Эта причина нередко соединяется с эмоциональным тяготением к прошлому, к старенькому дедушке, у коего в
