и раздавались гулкие удары — бумм! бум!
— Беден я… это он верно говорит… И с чего мне богату быть? Кроме здоровья, нет у меня ничего… А однако мы бы с тобой прожили век… Палашка?
Он тронул её за плечо, вопросительно заглядывая в лицо ей.
— Он говорит про тебя: «Знаю я его, говорит. К богатому-то мужику в зятья и не такой пойдёт! — начала рассказывать девушка, вдруг оживляясь. — Он, говорит, нищий… ему, говорит, в батраки ко мне проситься надо, а не в зятья…»
— А ты что? — хмуро спросил парень.
— Известно что… Плачу я…
— Мм… а что сказала-то ему?
— Что! Сказала, что вот я тебя люблю и за другого какого не хочу идти…
— Ну, а он?
— А он — по затылку меня да за косу… «Язык, говорит, оторву, и не заикайся про него…» Про тебя-то.
— Ишь ты! — угрюмо сказал парень и плюнул в воду реки.
— А потом матушка ещё начала пилить… «Мы, говорит, богатые… Зазорно нам брать такого зятя, али мы лучше-то не найдём уж?»
Она говорила так, как будто и сама была согласна со смыслом этих слов. Лицо у неё было строго нахмурено, и в своём стремлении правдиво передать ему всё то, что сказали ей мать и отец, она старалась говорить так же, как говорили они: то с гневом, то с убеждением.
Парень молча слушал её рассказ и сильными толчками своих босых ног рыл яму в песке.
Стая птиц с весёлым щебетаньем пронеслась над рекой; он посмотрел вслед им и, когда они скрылись из глаз в ветвях леса на том берегу реки, сказал, не волнуясь и с оттенком насмешки:
— Видно, моя доля — как ветер в поле… не поймаешь её…
Девушка вздохнула, ласково и жалобно взглянув на него. Он смотрел куда-то далеко.
— Уж коли отец-то твой сказал, так… значит, так оно и будет. Его в другую сторону не согнёшь, — мужик прямой… Его, старого дьявола, хоть колом по башке бей, — он всё на своём стоять будет… Верно я говорю? Не уступит он тебе?
— Не уступит! — качнула головой девушка, — хоть бы я вся слезами изошла, — не сдаст он…
— Стало быть, тут и точка! Не выгорело наше дело, Палагея!.. Значит, не судьба!
— Так что же будет теперь? — тревожно и тихо спросила она.
— А чему быть? Пойду я на завод и буду там работать… Надоест, — подамся дальше куда-нибудь!.. Да… Вот те и прощай!
Она большими глазами взглянула на него и молча ткнулась лицом своим в его грудь.
Он обнял её одной рукой, взглянул, как её плечи вздрагивают, и задумчиво стал смотреть на спокойную воду реки, отражавшую их, как в зеркале.
— А… бывало, в мыслях-то, сколько раз я изображал себе всё это!.. Вот мы с тобой, стало быть, женаты и работаем вместе…
Он остановился, — может быть, потому, что ещё раз «изображал» себя женатым на этой девушке, прижавшейся к его груди, и работающим вместе с ней; а может быть, потому, что больше уже ничего не мог изобразить.
— Да… я, например, кошу, а ты гребёшь… Или я молочу, а ты веешь… Эхма! чёрт те возьми! Были бы у нас дети… и всё как следует… Корова, а то две… Тоже вот овцы… Помыслишь вот этак-то, — даже весело станет…
Девушка громко взвыла, как воют деревенские бабы над умершими, близкими им.
— А ты не плачь, — спокойно сказал парень, прижимая её к себе, — что плакать? Это ни к чему…
— Стёпа ты мой… хороший ты мой! — шептала она сквозь рыданья.
А над ними печально кружились жёлтые листья ив, и вся река покрылась мелкой рябью от ветра, скользнувшего по ней.
— Ничего! — ободряюще говорил парень. — Это вот сначала только жалко тебе меня… ну, а потом привыкнешь. Вы, бабы, скоро привыкаете… Забудешь — и больше ничего! Ровно бы и не было меня…
— Стёпа! Не говори ты мне этих слов… Никогда я… никогда-то я не забуду тебя! Что я теперь без тебя? Как без сердца буду я жить!
— Замуж выйдешь всё же… — сказал парень, угрюмо усмехаясь.
— Господи! Не выйду… ни за кого не пойду! — воскликнула девушка с тоской.
— Велят — выйдешь. За меня не велели — послушала; за другого велят — тоже послушаешь. Это уж всегда так бывает… Долго жалость в себе не продержишь…
— Почто ты, Стёпа, уходишь-то? Хоть бы тут ты остался, — посмотрела бы я хоть издали на тебя, душу-то отвела на минуточку… Какая теперь жизнь моя будет?!
Он, слушая её ноющие слова, с усмешкой посмотрел в лицо ей и глубоко вздохнул.
— При чём я тут останусь? Не дело ты говоришь, Палагея. Ежели я ковырялся тут, так это потому, что молод был, а потом ты вот… Думал я, что отец-то ничего, мол, поломается да и согласится… А теперь вижу, что толку не будет… Дядя Иван не раз говорил с ним про меня, а он и слушать не хочет… Богаты вы больно… ну и горды оттого. И выходит, что должен я отсюда куда-нибудь скрываться… Потому мне не тово… несладко тоже будет замужем видеть тебя!.. Да и что я тут?
— А может, тоже женишься, — тихо сказала девушка.
— Ну… это мне ни к чему… Вот ежели бы на тебе, — это другое дело. Потому — ты девка здоровая… хорошая и работящая… Мы бы с тобой во как зажили!..
И снова, тяжело вздохнув, он замолчал.
— Царица небесная! — умоляюще сказала девушка.
— Н-да-а… ни я тебе женатый, ни ты мне замужняя — не нужны мы… Ведь вот ты не хотела до венца со мной… а многие так делают. Забеременеет, — ну, её скорее и выдают за того, от кого понесла… А ты этого не хочешь… Стало быть, невелика она, любовь-то твоя…
— Стёпа! — жалобно сказала девушка, поднимая глаза на его лицо, — ведь грех это, без венца… и опять же изобьют меня, изувечат, ежели что… изуродуют, а всё-таки не отдадут за тебя…
— Ну, — равнодушно сказал парень, — это твоё дело, тебе о нём и рассуждать. Но ежели бы была любовь, — что при ней побои? Так-то!
Она опять заплакала, только теперь уже отодвинулась от него. Он же взглянул из-под руки на солнце, склонявшееся к западу, и медленно заговорил:
— Теперь часа четыре будет… Надо ждать — скоро ударят к вечерне. А завтра я встану с солнышком и пойду. Вот и всё…
— И не жалко… меня? — сквозь слёзы сказала девушка.
— Жалко или не жалко — всё моё!.. — угрюмо сказал парень.
Глядя в воду, он видел лицо девушки, закрытое руками, видел, как голова её часто закачалась и плечи задрожали. Потом раздалось хныканье, тихое и жалобное, точно это плакал шестилетний ребёнок. Парень сжал зубы и крепко выругался, повернув свою голову в сторону от девушки. Долго он сидел неподвижно, а она всё плакала слезами горя и обиды.
— Будет уж тебе… — сказал он, наконец, не глядя на неё.
Она не слыхала его или не хотела слышать. Тогда он порывисто обернулся к ней, схватил её сильными руками и, почти бросив к себе на колени, глухо заговорил, наклонив над нею возбуждённое лицо:
— Будет… Не тревожь мне сердца!.. Ну, что уж? Не судьба… и больше ничего… Ну… Палагея? А то я уйду… Ей-богу!
Она, вырываясь из его объятий, всё плакала.
— Эх, вы! — воскликнул парень с тоской и злобой, — как это любите вы, чтобы всё было хуже!.. Ведь и так уж тяжело, а ты ещё прибавляешь!.. Перестань, мол, реветь-то?!
Он оттолкнул её от себя и встал на ноги; она осталась на песке, уткнувшись головой в колени. Парень долго смотрел на неё сверху вниз, и глаза его были суровы, а брови нахмурены. Потом он сказал ей:
— Ну… прощай!
— Прощай! — ответила она, подняв голову к нему.
— Поцелуемся напоследок-то… — предложил он.
Она встала и прижалась к его груди, бросив свои руки на плечи ему. Он истово поцеловал её в губы, в щёки и сказал, снимая её руки с плеч своих:
— Завтра уйду… прощай! Дай бог счастья тебе… За Сашку Никонова, надо быть, выдадут тебя… Он смирный парень… только дурковат, да слаб… немощной какой-то… Прощай!
И он пошёл прочь от неё. Она обратила вслед ему своё лицо, красное и распухшее от слёз, и ещё раз крикнула, как будто с надеждой на что-то:
— Стёпа!
— Ну? — обернулся он к ней.
— Прощай!
— Прощай!.. — громко ответил он и скрылся среди ив.
А она снова села на песок и беззвучно заплакала.
По прежнему сыпались жёлтые листья с дерев, и спокойная река отражала в себе ясное небо, деревья, берег и эту девушку.
Овцы подошли близко к ней и уставились на неё своими круглыми, всегда покорными глазами, точно недоумевая, как может эта девушка, такая сильная, так больно бившая их прутом, — как она может плакать?
Финоген Ильич
Полем, по грязной осенней дороге, шёл высокий, бородатый мужик, согнувшись под тяжестью большого мешка на спине. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он крупно шагал по грязи и, прислушиваясь к топоту лошадиных ног сзади его, думал: «Кто это там едет?»
А в полуверсте за ним, с каждой минутой всё настигая его, ехал на маленькой тележке человек в тёплой короткой куртке и в старой измятой шляпе котелком, рыжеусый, бритый, с маленькими серыми глазками. Помахивая кнутом над крупом своей сытой пегой лошадки, он зорко смотрел на мужика впереди себя и дальше на тёмные избы, рассыпанные по песчаному холму, и на хвойный лес за избами. И сзади этих двух живых точек на пустынном поле стояла высокая стена чернолесья, упираясь вершиной в серое небо; а слева и справа от них, между двух лесов, тянулась холмистая бурая равнина, кое-где украшенная зелёными коврами озимей.
Когда морда пегой лошадки поравнялась с плечами мужика, человек, правивший ею, приподнял над головой свою шляпу и ласково крикнул мужику:
— Мир доро́гой!
Мужик, не останавливаясь, повернул голову и, посмотрев на проезжего, ответил:
— Бог спасёт.
— Здравствуйте… Финоген Ильич!
Теперь мужик остановился, ещё раз внимательно осмотрел проезжего большими угрюмыми глазами и сказал:
— Здравствуйте… не признаю что-то…
— А я вот признал вас.
— Та-ак, — протянул мужик и, наморщив лоб, пошёл сзади тележки, опустив голову.
— Картошку рыть ходили? — спросил проезжий.
— Её… картошку.
— Далеконько!
— Что поделаешь?
— Вы положьте мешок-то ко мне… да и сами садитесь, — подвезу вас… Тпру!
