большие, тяжёлые слёзы.
— Не плачь… — сказал Илья, отвернувшись от неё. — Ты лучше… пей чай… и рассказывай мне всё… легче будет…
— Боюсь — придёт он… — покачав головой, сказала Маша.
— Ты ушла от него?..
— Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец было хотела… а он поймал… и так бил, так мучил…
Глаза у неё стали огромные от ужаса, нижняя челюсть задрожала.
— Ноги он мне всё ломает…
— Эх! — воскликнул Илья. — Да — что же ты? В полицию заяви… истязует! За это в острог сажают…
— Н-ну-у, он сам и судья, — безнадёжно сказала Маша.
— Хренов? Какой он судья, — что ты?
— Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду… всё судил… Приходил оттуда злой, голодный… Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит… гляди-ка!
Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.
— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:
— А плечи-то как исколотил! И всю как есть… живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал…
— Да за что? — спросил Лунёв.
— Говорит — ты меня не любишь? И щиплет…
— Может, ты… не девушка уж была, как за него вышла?
— Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я… никто меня не трогал никогда… Да и теперь я… к тому неспособна… больно мне и противно… тошнит всегда…
— Молчи, Маша, — тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.
Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:
— Застегнись…
— Мне тебя не стыдно, — беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.
Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:
— Перестань, Гаврюшка…
— Это — мальчик? — спросила Маша. — Он — что?
— Плачет…
— Боится?
— Кого?
— Тебя…
— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал — жалко ему Машу или не жалко?
— Что ты будешь делать? — спросил он после долгого молчания.
— Не знаю, — ответила она и вздохнула. — Что мне делать?..
— Жаловаться надо, — решительно сказал Лунёв.
— Он и ту жену тоже так… — заговорила Маша. — За косу к кровати привязывал и щипал… всё так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…
Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:
— Ты не кричи, пожалуйста! Услышат…
Его слова только пугали её. Он понял это.
— Ну ладно, — сказал он, снова усаживаясь на стул. — Я сам возьмусь за это… Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели… а я в магазин уйду…
— Мне бы лечь… устала я…
Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:
— Смешная я какая… ровно пьяная…
Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:
— Посиди со мной! Я боюсь одна… мерещится мне что-то…
Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.
В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:
Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды…
— Вот я уж и засыпаю, — бормотала Маша. — Хорошо как у тебя… поют… хорошо они поют.
— Н-да, распевают… — угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. — С одних шкуры дерут, а другие воют…
И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь…
«Р-раз и-и-и-и…» — Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно…
Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:
— Кто это?
— Я… окно закрыл…
— Господи Исусе!.. Ты уходишь?
— Нет, не бойся…
Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице — всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:
Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция…
«Нужно через Кирика действовать…»
— Просим, просим! — вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:
Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю…
Лунёв почти с отчаянием замотал головой… Это пение, весёлые крики, смех — мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь — долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и — улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:
«Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит… и никому о муках его не известно…»
— Браво! Бра-во-о! — разнеслось по улице.
Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.
— Василий… Василич… — бормотала Маша.
Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели — то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели… Неужто они и тоской забавляются?
А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её… Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:
— И-лья, И-лья!..
А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить…
— Илья! Встань, пожалуйста…
Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.
— Слушай, Илья!..
Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:
— Что?
— Попалась!.. — тряхнув головой, сказал Павел.
— Что такое? Где она? — спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:
— По-осадили в тюрьму…
— За что? — громким шёпотом спросил Илья.
Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.
— Говорят… у какого-то купца… украла бумажник…
Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.
— Помощника частного… по роже ударила…
— Н-ну, конечно, — сурово усмехнувшись, сказал Илья. — Коли уж в острог, так — обеими ногами…
Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:
— Меня бы вот в острог…
Павел взглянул на неё, потом на Илью.
— Не узнаёшь? — спросил Илья. — Машу, Перфишки дочь, помнишь?
— А-а, — равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.
— Илья! — угрюмо сказал Грачёв. — А что, если это она для меня постаралась?
Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.
— Я знал, — медленно говорил он, — что эта история добром не кончится.
— Не слушала меня, — убитым голосом сказал Павел.
— Во-от! — насмешливо воскликнул Лунёв. — В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?
— Я её любил…
— А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?
Лунёв начал горячиться. Все эти истории — Павлова, Машина — возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища…
— Всякому хочется жить чисто, весело… ей тоже… А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток… Думаешь, так и следует?
— А как мне надо
